– Дмитрий. – Я стараюсь не повышать голос – хочу лишить его радости осознания, что он вывел меня из равновесия. – Ты-то что здесь делаешь?

– Странное приветствие для старого… – Он смеется. – Ну, как ни назови… Позволишь? – Он указывает на место рядом со мной и садится, не дожидаясь ответа. – С возвращением в Питер, – заявляет он, вытягивая ноги и скрещивая лодыжки.

– Давай без любезностей, – говорю я.

Он снова улыбается.

– Никогда не понимал, за что ты меня так не любишь.

Дмитрий переводит взгляд на статуи, покачивая головой и слишком усердно изображая досаду. Но уже в следующее мгновение черты его лица разглаживаются. Он мало изменился со времени нашей последней встречи. Я помню, как свет пробивался через бокал шампанского у него в руке в облюбованном нами баре близ площади Вогезов. Я слышу, как лунный свет пробегает по четырем фонтанам и ниспадает в чаши россыпью посеребренных ложечек. Наши друзья бормочут тосты на смеси французского и русского: «Santé! Будем!»

Эта была ночь накануне случившегося со мною несчастья – и я вдруг понимаю, что Дмитрий, возможно, остался таким же, как прежде, а вот я все потеряла.

– Мне тебе нечего сказать. Разве что – лучше бы мы не виделись. – Мне удается заставить свой голос звучать спокойно и плавно. Воздух между нами мерцает теплым багрянцем.

Подперев подбородок рукой, Дмитрий поворачивается ко мне.

– Наташа, я-то всегда искренний. Я делаю и говорю то, во что верю. Сама знаешь, что это кажется странным большинству людей, тем, кто живет обманами и обманывает прежде всего самих себя, – объявляет он с усмешкой. – А ты всегда была искренней?

– Что ты здесь делаешь? Как ты меня нашел? – шиплю я, приподнимаясь. Он выбрасывает руку вперед и придерживает меня за локоть. Поразительно нежное касание, и мое тело сразу же узнает его. «Лебединое озеро». Запахи пота, измельченной канифоли и влажного деревянного пола.

– Прекрасно. У меня к тебе разговор, – вспоминает он, отводя кончики пальцев и оставляя на коже только синяки воспоминаний. – Точнее, работа. Хочу, чтобы ты станцевала Жизель в Мариинском этой осенью.

Я недоверчиво смотрю на него, он невозмутимо выдерживает мой взгляд. Я не могу удержаться от вопроса:

– На что я тебе сдалась?

По его лицу скользит насмешливая тень. Его оставляет вальяжность, и он снова впадает в шутовство.

– Задача руководителя – показывать людям то, что они хотят увидеть. А никто лучше вас, Наталья Николаевна, не делает кассу.

– Да ни одного билета не купят, когда прознают, что я два года не выступала. – На этих словах я вращаю лодыжками, нащупывая пороги боли. Когда та возвращается, в глазах щиплет, а язык набухает тяжестью у меня во рту. Дмитрию неизвестно, что после того случая я даже в студии не появлялась. О том, чтобы выйти на сцену, и речи быть не может.

– Уныние тебе не к лицу, Наташа. Я тебе предлагаю премьеру с нашим новым солистом в роли Альберта. Повторяться не буду. – Он встает, разглаживая штанины на бедрах. Прежде чем исчезнуть среди изваяний, Дмитрий оборачивается и бросает: – Класс все так же начинается в одиннадцать. До завтра.

В десять утра я спускаюсь к завтраку. Солнце пробивается через выложенную зеленым витражным стеклом перегородку. Молодые официанты в белых жилетах, преисполненные осознанием собственной важности, кружатся вокруг столов. Я сажусь и заказываю капучино и круассан. Эта привычка выработалась у меня еще в Париже. Плотный запах сливочного масла укутывает меня теплым пледом. На мгновение забываю, что я в Петербурге. Я будто вернулась в наше любимое кафе. Квартал Маре. Субботний день. Но ощущение умиротворенности преждевременное. От малейшего прикосновения круассан осыпается сотней золотистых осколков на чистую скатерть. Пока я сметаю разлетевшиеся крошки, до меня доносится звучный бас Игоря Петренко:

– Наталья Николаевна, какое счастье видеть вас снова!

В поле моего зрения появляется управляющий гостиницей. На нем – темно-синий костюм в полоску, круглые запонки и широченный галстук, который с трудом удерживает зажим с бриллиантом. На сгибе левого запястья господина Петренко, прямо под массивными часами с золотым циферблатом, висит пакет из бутика. В глубине сердца я всегда испытывала скрытое пренебрежение к мужчинам, чей стиль в одежде тяготеет к нарочитой элегантности. Однако Игорь Владимирович всегда был со мной идеально обходителен, из чего я заключаю, что он – просто тот, кого мы могли бы назвать старомодным джентльменом.

– Игорь Владимирович, и я вам рада. И спасибо за цветы и шампанское.

– А это не моя заслуга! – вздыхает управляющий. – Это все от господина… – Прежде чем я успеваю поинтересоваться от кого, Игорь Владимирович протягивает пакет. – Того же господина, который прислал вам сегодня утром это. От Дмитрия Анатольевича Островского.

Капучино во рту сразу ощущается горькой черной жижей. Отмечая изменившееся выражение моего лица, Игорь Владимирович тактично ставит пакет на стол, вместо того чтобы вручить его мне в руки.

– Прекрасного вам дня. Если я чем-то могу быть вам полезен – только попросите. – Управляющий с улыбкой оставляет меня.

Как только он уходит, я достаю содержимое пакета. Пара новеньких пуантов. Того же размера и фасона, что и у моей последней пары в Мариинке. Резинка и ленты. Набор для шитья. Три пары трико: одно розовое и два черных. Три купальника: темно-зеленый, белый и розовато-лиловый. Черный трикотажный комбинезон для разминки.

Взгляд на телефон – уже 10:40. Я смотрю на туфли, откидывая с лица волосы. Мне вдруг становится тяжело дышать. Как он узнал, что я здесь? И почему он не оставит меня в покое? Больше всего на свете меня раздражают люди, которые навязываются. Не могу их понять. Всю свою жизнь я предпочитала уходить не прощаясь.

Складывая обратно в пакет обувь и вещи, я обнаруживаю на дне пакета листок бумаги. Это распечатка списка исполнителей на постановки осеннего сезона. Я отмечаю несколько имен артистов моего поколения и некоторых танцовщиков помладше, которые мне незнакомы. В списках «Жизели» я обнаруживаю: «Тхэхён Ким (Альберт)». А рядом приписка от руки: «Наталья Леонова (Жизель)». Я фыркаю от наглости приманки. Дмитрий знает, что меня цепляет: жажда соперничества, сцена и талантливые партнеры. Тхэхёна я видела на гала-концерте в Токио несколько лет назад, после того как он в возрасте двадцати четырех лет стал новоиспеченным премьером Мариинки. Сцена была большая, почти такая же огромная, как в Большом, но он легко перемахивал ее на coupé jeté. Наблюдающим из-за занавеса ведущим артистам – «Ла Скала», «Колон», «Американский балет», «Ковент-Гарден», «Штутгартский балет» – оставалось только выдохнуть в изумлении, когда он закончил вариацию тремя двойными турами. Такого трюка вживую я ни от кого ни прежде, ни после не видела. Кто-то произнес: «Fuck me now!» – и эта реплика необычайно точно отражала общие впечатления от увиденного. Когда Тхэхён прошел за кулисы, ведущие танцовщики – все как на подбор мировые звезды – понеслись к нему, будто зачарованные артисты кордебалета. Он терпеливо фотографировался с ними и говорил о себе с глубоким смирением – качество, которое редко видишь у невероятно талантливых молодых премьеров. В том, как он танцевал, я чувствовала ту же скромность. В истинных артистах на сцене видишь и ценишь не мастерство. Пытаешься понять, что они за люди.

10:45. Я подхватываю пакет, набитый пуантами и одеждой, и вызываю такси до Мариинки. К тому времени, как я забираюсь в машину, небо уже подернулось дымкой. Оно окрасилось в молочный цвет, отчего кажется, будто весь город заключен в крупную жемчужину. Когда я оказываюсь на площади, громадный бледно-зеленый театр сияет в лучах солнца, которое едва пробивается через облачную завесу. Всматриваясь в здание, я чувствую, как у меня скручивает живот. Кажется, я задыхаюсь, и я почти что останавливаюсь. Мышечная память.

И все же какая-то частица во мне хочет знать: сколько правды в том, что я помню?

Акт первый

Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все… О, не верьте этому Невскому проспекту!.. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!

Николай Гоголь. Невский проспект

Картина первая

Я не должна была стать танцовщицей. Так получилось по той единственной причине, что наше северное окно через двор смотрело на квартирку пары с Украины: стройного, тихого почтальона Сергея Костюка и его жизнерадостной темноволосой жены. Их жилище представало моим любопытствующим от скуки глазам живой диорамой, как это часто бывает в стесненных условиях небогатых районов. Притом что я не считала себя бедной.

У четы Костюк был сын моего возраста. Его звали Сережа. Он слонялся по комнатам в одних трусах и майке без рукавов – это один из первых образов, отпечатавшихся в моей памяти. Руки у Сережи были одной толщины от плеча до запястья. Это был бледный, худосочный, мягкотелый парень, который мне напоминал ватную палочку. Как и другие мальчишки из нашего класса, он вызывал во мне разве что отвращение. Я терпеть не могла те обрывистые, накладывавшиеся друг на друга выкрики, которыми они перебрасывались и которые были понятны только им, как и то, что они таскали девочек за косички и ходили с засохшей грязью под ногтями и что от них пахло влажной землей, как от дождевых червей. Из всей компании самым неприятным был Сережа, потому что он постоянно натыкался на меня вне школы. Когда мы встречались на лестнице, я холодно отводила взгляд в сторону, хотя мама и велела мне быть с ним повежливее, поскольку он был вежлив со мной. Сережа же терпел меня, по моему мнению, лишь по той причине, что его мама говорила у нас за спинами, что я с ним мила. И так продолжалось из раза в раз – из-за круговой поруки матерей, понуждавших детей вести себя прилично с соседскими ребятами.

Стояло холодное и сырое воскресное утро. В мертвых листьях и побитых яблоках, которые усеивали двор, ощущалась какая-то отрешенность. Вороны на проводах раскаркались, и Сережа повернулся к окну – увидел, что я на него уставилась, покраснел и исчез. Чуть позже он спешно задернул желтую занавесочку в своей комнате. Птицы начали галдеть еще громче, а потом улетели прочь, когда во дворе показалась Света. Благодаря Свете я поняла, что есть женщины, которые красивы, даже когда на них смотришь сверху. Я крикнула маме:

– Света идет!

Она открыла дверь прежде, чем мама успела пройтись веником по квартире. Света – так я называла ее, безо всяких там «теть», по ее же собственной просьбе, – приходила к нам, сколько я себя помню. Даже когда я подросла и мама стала чаще задерживаться в театре, Свете нравилось проводить время у нас дома за чаем, сплетнями и подгоном одежды ей по фигуре. Стаскивая палец за пальцем облегающие кожаные перчатки, Света расцеловала маму в обе щеки, а меня клюнула в самую макушку. Потом она задержалась перед швейным столиком мамы, являя собой само очарование в десять часов утра в воскресный день. Мелкие детали иногда оказываются роковыми в балете, уверяла Света. Корсет феи Сирени слишком жал ей, а бретельки сковывали движения плеч, когда она выпархивала на сцену для своей вариации, так что держать ballon у нее не получалось. Света умоляла старшую швею женского костюмерного цеха ослабить бретельки, чтобы они были слегка приспущены на плечах, но ей ответили жестким отказом. Это была копия костюма первой постановки «Спящей красавицы» 1890 года, и менять что-либо по прихоти второй солистки шло вразрез со всеми принципами Мариинского, а принципы эти сводились к традиции – первооснове балета, которая передавалась из ног в ноги на протяжении двух столетий. Пока Света все это рассказывала, я воображала себе пуанты, безжалостно топтавшие бледно-голубой занавес с золотистыми кисточками.