Мама заверила Свету, что беспокоиться не о чем, и отправила меня поиграть в гостиную. Я включила телевизор и села на пол, пока мама раскладывала готовые костюмы, чтобы отпарить их. Закончились новости, и на экране появилась черно-белая фигурка балерины. Она была похожа на Свету – с длинными, тонкими ногами, оканчивающимися напоминавшими булавки пуантами. Девушка прыгнула на этих заостренных ножках и даже завела одну ногу назад, да так высоко, что та почти коснулась ее изумительного прогиба. Каждое движение отличалось быстротой и проворством воробушка, словно ей и не требовалось касаться земли. Но сильнее всего меня захватила музыка. Я сбегала к нам в спальню и достала пачку, сшитую мамой из обрезков тюля. Нацепив пачку на бедра, я стала подражать балерине на экране, крича:

– Мама, Света, посмотрите на меня!

Я врубила телевизор на полную громкость, прекрасно понимая, что это их разозлит. Однако я не рассчитала, насколько сильно могу искушать судьбу, и из-за рокового прыжка с выгнутой спиной приземлилась прямо поверх разложенных мамой костюмов.

Мама кинулась ко мне с криком, прежде чем моя нога успела выскользнуть из-под меня, а попа – удариться об пол.

– Я нечаянно, – начала оправдываться я, свернувшись калачиком. Я ощущала, как на ягодицах расползается огромный синяк, но не осмелилась заплакать на глазах у мамы. Та цыкнула на меня и один за другим осмотрела костюмы. На пачке из мягкого белого тюля зияла прореха размером с палец, и, проглатывая бранные слова, мама побежала к шкафчику с тканями в нашей комнате. В тех случаях, когда я учиняла нечто подобное, мама проходилась по мне ремнем. Я гадала, поступит ли она так же и на этот раз, и мне вдруг расхотелось танцевать, носить пачки, вообще что-либо делать. Жить расхотелось.

Я потянулась вперед и ухватилась за руку Светы.

– Света, – прошептала я, прикрыв глаза. – Забери меня с собой.

Она пригладила мне волосы и мягко провела по спине точно так, как мне хотелось бы, чтобы почаще делала мама. Света присела на корточки, чтобы расцеловать меня в обе щеки, и сказала:

– Наташа, я не могу.

Разочарованная, я сделала шаг назад, но она придержала меня за плечо и улыбнулась.

– Видела, как ты танцевала. Знаешь, что такое балет?

Я покачала головой.

– Это был сольный номер из балета «Дон Кихот». Ты только что исполнила прыжок Китри. Сколько тебе лет, Наташа?

– Семь, – ответила я, закатывая глаза к потолку и пытаясь припомнить немногочисленные значимые даты моей короткой биографии. Шел 1992 год, и мне уже было семь лет и три месяца. Еще и года не прошло с тех пор, как все красно-желтые флаги заменили на бело-сине-красные.

– Давай поступим следующим образом. Я скажу твоей маме, что тебе стоит начать заниматься балетом как можно скорее. Такие, как ты, – редкость среди танцовщиц. Наталья Леонова, ты – прирожденная прыгунья.

В этот день Света ушла от нас рано, обещая скоро вернуться – еще посплетничать и примерить костюмы. В ту же минуту, как она вышла, мама подозвала меня и отвесила мне затрещину. Всего один раз – чтобы я знала свое место и вела себя прилично, а не как дикарка. Наказывала она меня не потому, что не любила, – как раз наоборот, это было по любви, заявила она позже, крепко прижимая к себе. Я верила ее словам, теплоте нашей скрипучей кровати, нежной руке, которой мама вопреки переутомлению успокаивающе гладила меня по голове, будто гребя на лодке с веслами посреди озера. Мама так уставала, что иногда засыпала с открытыми глазами, но всегда старалась приласкать меня, пока я не забывала, что она меня била той же рукой. «Вот что такое любовь, – думала я, – умение прощать». Но счастьем это не было.

Я понимала, что мама не могла научить меня быть счастливой, потому что сама никогда не была счастлива. По крайней мере, после отца, чью фамилию я носила, но который оставался для меня незнакомцем. Мама о нем никогда не заговаривала. Все, что мне было известно, я подслушала из разговоров шепотом между мамой и Светой, которые они заводили, когда думали, что я уже спала. Мама познакомилась с Николаем – так звали моего отца, – когда работала в универмаге. Как-то раз к ним зашли купить зимние костюмы и пальто и подогнать их прямо на месте двое довольно бедно одетых мужчин. Друзья занимались лесозаготовками на Сахалине. Они приехали в отпуск на месяц после полутора лет непрерывной работы. Низенького, худого, вежливого, чисто выбритого человека звали Павел, а длинного, блондинистого, бородатого, тихого и со слегка безумными глазами – Николай. Нерастраченные деньги жгли им карманы. За все время на заработках на острове они видели не более пяти женщин. И оба были готовы легко расстаться с накопленными деньгами и прижать к груди первую попавшуюся особу противоположного пола. И так получилось, что именно Николай заговорил с мамой, задав общий тон последовавшим событиям. Если бы Павел первым попытался сблизиться с мамой, то Николай из уважения уступил бы другу и мама все равно приняла бы участие в их игре, но вся ее жизнь сложилась бы иначе.

Мама подогнала друзьям пальто по фигуре, и они пригласили ее после смены поужинать. После нескольких таких встреч Павел как-то сам собой отпал, а Николай и мама стали проводить время наедине. За мамой вплоть до того момента никогда не ухаживали. Никто не покупал ей шоколадки в подарок и не прогуливался с ней вдоль живописных каналов, вместо того чтобы ехать на метро. Николай сыпал цитатами поэтов и расспрашивал ее о детстве, а когда она объяснила, насколько одиноко чувствовала себя всю жизнь, он крепко обнял ее, так что выжал из легких весь воздух – а заодно и все печали. Отец Николая осушал по бутылке спиртного в день, вынудив сына бежать из дома в четырнадцать лет. Тогда у парня и началась самостоятельная жизнь. Родными и близкими ему были только книги и деревья. Каждое утро он, открывая глаза, всматривался в одиночество. Но тому наступил конец, заявил он, переплетая пальцы своей руки с мамиными. Каждое его слово, каждый взгляд, каждый поцелуй обжигали ее, как раскаленные угли. В общем, мама влюбилась в Николая.

В конце месяца Николай улетел обратно на Сахалин, пообещав звонить и писать как можно чаще. И долгое время он действительно звонил каждую неделю – даже после того, как мама сообщила ему о беременности. Потом она родила, и ей пришлось оставить работу в универмаге, а Николай начал присылать ей деньги. Мне было девять месяцев, когда он приехал в отпуск. Он часами играл со мной, читал мне Пушкина и пел колыбельные. Несколько раз он отлучался и возвращался лишь под утро, заявляя, что засиделся с товарищами-лесорубами и не заметил, как пролетело время. Но маму так обнадеживало его присутствие, да и времени, которое они могли провести вместе, оставалось так мало, что она на все закрывала глаза.

Через несколько месяцев после того, как Николай отбыл обратно на лесопилку, он перестал выходить на связь. Мама все пыталась дозвониться до него. Он не подходил к телефону, и ей приходилось оставлять ему сообщения. Скучал ли он по ней и Наташе? Любил ли он ее по-прежнему? Он перезвонил, и они коротко обсудили ее сомнения, прежде чем ему пришлось вернуться к работе. Их звонки повторялись еще несколько раз – от четырех до двенадцати, насколько мама помнила. Но она не могла забыть, как во время звонка, который стал для них последним, он процитировал ей вот эти строчки из Данте: «Не бойся; нашего пути отнять нельзя; таков его нам давший».

Тем временем приближался положенный отцу месячный отпуск. И мама верила, что настанет день, и он придет с коробочкой шоколадных конфет и игрушками для меня. Поразительно, но она не теряла веру вплоть до последнего дня его предполагавшегося отпуска. Когда и в тот день от отца не поступило никаких известей, мама, наверное, сошла бы с ума, если бы ей не надо было кормить и растить дочку. Николай многие месяцы не присылал денег, и мама понятия не имела, как ей самой зарабатывать. Как-то зимой, когда она собралась с силами и вывезла меня на прогулку в коляске, на улице ее окликнул какой-то человек. Это был Павел – все в том же пальто из темно-зеленого шерстяного габардина, которое мама продала ему будто в другой жизни. У Николая имелось точно такое же – не удержалась она от воспоминания. У нее промелькнула мысль, что она предпочла бы увидеть Николая в этом пальто, но мама устыдилась своей слабости, когда Павел обхватил руками в перчатках ее собственные. Павел бросил лесозаготовки еще в прошлом году – накопил достаточно денег на комнату в коммуналке для себя и жены. Послушав его какое-то время с трепетавшим от нетерпения сердцем, мама дрожащим голосом спросила, нет ли вестей от Николая. Она опасалась, что он погиб в результате несчастного случая на лесопилке. По взгляду Павла было понятно, что он не знал, какие слова подобрать, пока разглядывал личико малышки в коляске. Наконец он печально проговорил:

– Я к вам слишком хорошо отношусь, Анна Ивановна, и мне больно, что ни правда, ни ложь не принесут вам утешения. А потому, думаю, вы предпочтете услышать правду. У Николая все хорошо. Он нашел работу с приличной зарплатой во Владивостоке – там все же покультурнее, чем на Сахалине. Я не знал, что он прекратил вам звонить.

К чести мамы, она не разрыдалась прямо на улице. Она поблагодарила Павла за то, что тот был с ней искренен. К чести Павла, он сделал все, чтобы помочь женщине, с которой, стоит признать, общался считаные дни несколько лет назад. Его жена была знакома с гримершей в Мариинке, и через нее маме начали предлагать швейные заказы, которые она могла брать на дом.

Я очень рано узнала, что самое болезненное в мире – неопределенность. Непонимание, кому можно довериться. Незнание, кто останется рядом. Единственный способ убедиться, что тебя не бросят, – уйти первой.

Лежа ночью в кровати, я не мечтала, как остальные девочки, о свадьбе в белом платье. Я мечтала о том, чтобы уйти.

Вот только не исчезнуть, как Николай, а стать настолько известной, чтобы те, кого я оставила, могли видеть меня на снимках в газетах.

У служебного входа сидит незнакомый вахтер, слушает по радио Пуччини. Когда я подхожу, он прекращает подпевать, выпрямляет ноги и так резко поднимается с кресла на колесиках, что то отлетает к стене.

– Наташ… Наталья Николаевна, – выговаривает он с запинкой. – Как же я… Рад видеть вас.

Мне стыдно признаться, что его я совсем не помню.

– Пожалуйста, просто Наташа, – отвечаю я. – Я на класс.

– Да, разумеется. – Вахтер нервно улыбается, одной рукой приглаживая поредевшие волосы, а другой указывая в сторону коридора. Когда я собираюсь отвернуться, он придерживает меня за локоть. – Наташа, – говорит он, сжимая мою руку, и мне стоит больших усилий, чтобы не вздрогнуть, – добро пожаловать обратно в Мариинский. – Он объявляет это довольно торжественно и, когда я улыбаюсь и благодарю его, отпускает меня с выражением робкой радости на лице.

Раздевалка пуста. Так тихо, что ясно слышится тиканье малой стрелки на желтых настенных часах. Три минуты двенадцатого. Труппа уже на классе. Я переодеваюсь в один из новых купальников и трико. Не смотря в зеркало, собираю волосы в пучок. В пуантах стопы кажутся более живыми и гибкими. Я чувствую связь с полом, ощущаю, как поднимаются коленные чашечки, как выворачиваются бедра. Лопатки сами собой устремляются назад, а шея вытягивается и выпрямляется. По телу проносится волна облегчения. На мгновение я снова узнаю себя. Будто бы разрастающееся и затем выравнивающееся пламя свечи.