В раздевалку струйкой просачивается музыка, и я следую за ней по коридору. Дверь в репетиционный зал открыта. Они отрабатывают pliés, и, когда я проскальзываю внутрь, чтобы занять место у станка, их глаза устремляются на меня – и тех, кто смотрит в мою сторону, и тех, кто уставился на мое отражение в зеркале. Бесстрастные взгляды. Я не могу понять, рады они мне или настроены враждебно. Только Нина, держась за жердочку, посылает мне быструю, милейшую улыбочку. По привычке я оглядываюсь, тщетно ожидая увидеть Сережу. Его отсутствие отзывается в сердце мимолетной резкой болью. Словно заноза попала под ноготь. Единственный человек, решительно отказывающийся смотреть на меня, – Катя Резникова, которая и в сорок один год остается такой же обворожительно прекрасной и властной, какими бывают только подлинные примы. Все это происходит до того, как заканчиваются pliés. Дмитрий встает перед труппой, уперевшись рукой в бок, и объявляет:

– Наташа погостит у нас осенью, станцует «Жизель» с Тхэхёном. Поприветствуем ее.

Жидкие аплодисменты, преимущественно от Нины. Я нахожу местечко у станка и самостоятельно выполняю несколько pliés, прежде чем присоединиться к battements tendus вместе с остальными. Кончики пальцев ударяются о пол, словно я перебираю струны арфы. Это простое и такое привычное движение наполняет меня приятным осознанием своего тела. Впервые после несчастного случая я ощущаю надежду. Но во время battements frappés я вновь чувствую боль в ногах, она ползет вверх по лодыжкам и перебирается в голени. От короткой комбинации на середине зала у меня подкашиваются щиколотка и свод стопы, так что я и одного pirouette выполнить не могу. Когда Дмитрий объявляет простую коду, оканчивающуюся fouettés, мне только и остается, что покинуть зал, чтобы не показать несостоятельность в исполнении элемента, который раньше был моим коронным.

В раздевалке я падаю на скамью, упираюсь локтями в колени и обхватываю чугунную голову руками. Когда отдаленные аккорды фортепиано стихают, я собираю вещи и выхожу.

Дмитрий ожидает меня у двери, облокотившись о стену, как подросток.

– Переговорим в кабинете, – говорит он невыразительным голосом, в котором отсутствуют всегдашние едкие нотки.

– Нет необходимости, – отвечаю я гораздо холоднее, чем хотела бы. – Послушай, Дмитрий… Если не считать того, что было в прошлом, я благодарна тебе за оказанное доверие. Признаю, это было заманчиво. Но ты и сам видишь, что я не могу. – На секунду я беспокоюсь, что после признания сломаюсь. Но глаза остаются сухими – во мне не осталось никаких эмоций по поводу всей этой ситуации.

– Можем здесь остаться. Давай поговорим. – Дмитрий проходит в пустой зал и жестом приглашает меня следовать за собой. Раз уж я пришла к нему на класс, то по меньшей мере обязана переговорить с ним. Дмитрий опускается на стул перед зеркалами, я сажусь рядом. Он откидывает волосы с лица, выдыхает и просит то, чего я от него вовсе не ожидаю. – Расскажи о травме.

После стольких лет нашего знакомства Дмитрий остается загадкой – не только для меня одной, для всего мира. Наверное, поэтому мои глаза сразу увлажняются от одного намека на сочувствие в голосе постороннего человека. Его неожиданное участие застает меня врасплох и вынуждает заговорить:

– Стопы. Ахиллы. Икры тоже. Но в основном ступни и щиколотки.

– С какой стороны? С обеих?

– С обеих.

Мы какое-то время сидим в тишине. В комнате по соседству концертмейстер начинает играть pas de deux из третьего акта «Баядерки» – звуки такие же успокаивающие и светлые, как мирный лунный свет. Лунный свет, фонтаны, звон бокалов, смех Дмитрия в компании моих друзей, пока я прячусь от боли в уголке. Воспоминание оживает нарастающей пульсирующей му́кой в стопах, а затем распускается свежим гневом.

– Мои травмы – из-за тебя.

Дмитрий резко переводит на меня взгляд.

– Наташа, я в курсе, что ты не из числа моих поклонниц. Но будем честны: меня никак нельзя назвать виновником твоих травм.

– Если бы не ты… – Я не могу увязать слова вместе. – Не было бы аварии.

Все следы того, что я приняла за сострадание, исчезают с его лица.

– Меня даже там не было, Наташа. Я… – Он иронично задирает брови и издает брезгливый смешок. – Ты раньше несла ответственность за собственную жизнь. По крайней мере, именно это мне в тебе и нравилось.

Снова тишина. Пара в соседнем зале, должно быть, разговаривает – прорабатывает сложные поддержки и переходы. Через минуту фортепиано возобновляет свою прерывистую игру.

– Вот что я думаю, – начинает Дмитрий. – Не стоило выпускать тебя сразу к труппе. Давай ты потихоньку начнешь работать один на один с педагогом. И еще запишем тебя на физиотерапию. Я знаю, что ты справишься.

– Это невозможно, – слабо протестую я.

Дмитрий снова теряет терпение.

– Наташа, я следил за тобой на классе. Хочешь знать мое искреннее мнение? – Он смеряет меня своими глазами цвета травы. Я передергиваю плечами. – Вот где твоя проблема, – заявляет он, постукивая себя у виска. – По большей части, а может, и полностью – у тебя в голове.

На выходе я прохожу мимо зала, где репетируют «Баядерку», и вижу, как Нина работает с партнером. Вдруг она останавливается посреди танца, из-за чего концертмейстер сбивается. Затем Нина подходит и сжимает меня в крепких объятиях.

– У меня перерыв через полчаса. Чай будешь? – предлагает Нина, стоя так близко, что я вижу прорезающие ее лоб морщинки и очаровательный румянец на щеках. Кожа у нее на шее, ключицах и коленях стала дряблой, но это незаметно на сцене. Вне софитов этот изъян оказывается неожиданно привлекательным, по аналогии с тем, как белая рубашка ощущается более изящной после нескольких часов носки, когда она уже не столь идеально выглажена. Из других обновок: падающие звезды, пронизывающие прямой пробор полуночно-черных волос. Старение Нине идет. Ее внешность завораживает, будто я встретилась с известной актрисой в реальной жизни – многое в Нине теперь существует для меня лишь в воспоминаниях.

– Прости, Нина, – молю я. – Обязательно пообщаемся, но я совершенно вымоталась. Ты сама все видела, так что понимаешь, что к чему. Завтра снова приду.

– Так ты правда вернулась? – с сомнением в голосе уточняет она.

Я киваю. Ее лицо смягчается, потому что та Наташа, которую она знала, не остановилась бы ни перед чем, чтобы исполнить свое обещание. Нине просто неведомо, что той Наташи уже нет. Все, о чем я могу сейчас думать, стоя с пересохшим горлом и воспаленными ногами, – обезболивающее на прикроватном столике. Таблеточки дребезжат, как белые пчелки во флаконе. Скоро они перенесут меня в комнату, где все, от пола и стен до потолка, – пуховые подушки. Я так этого жду, что в уголке моего глаза выступает слеза.

Нина по ошибке принимает влагу за признак обыкновенного разочарования от неудавшегося класса и утешающе похлопывает меня по руке.

– Все будет хорошо. До завтра, Наташа.

До знакомства с Ниной у меня не было настоящих друзей. В школе я всегда была сама по себе. И дело не в том, что мне не хотелось иметь подруг. Другие девочки подсознательно ощущали, что я отличалась от них. Они все как на подбор были ягнятами – мягкими, милыми, игривыми, их устраивало быть ведомыми и держаться стадом. Я же была лишена таких притягательных качеств. Я не была ни миловидной, ни обеспеченной, ни обаятельной, ни особенно умной. Я успела стать задумчивой и серьезной, а моя прирожденная упертость мучила и утомляла меня в отсутствие надлежащей цели. То, что потом сослужило мне хорошую службу, в начальной школе не делало меня лучшей подружкой в обеденный перерыв. Я тушила свет, который излучали мои глаза, смеялась шуткам одноклассниц и прятала нечто, что тлело угольком внутри, а порой жгло раскаленным камнем. Тайную силу, о которой остальные даже не подозревали. Эту часть себя я скрывала и дома, чтобы у мамы не было лишнего повода для переживаний. Только наедине с собой мне не нужно было притворяться и вести себя как та, кем я не была. И только тогда я не чувствовала себя так, будто огонь прожигал меня от корней волос до кончиков пальцев ног.

Как-то раз после школы я шла домой по запорошенным снегом улицам. Это было мое любимое время дня. Я могла свободно созерцать мир, пускай он и ограничивался лишь голыми черными деревьями, кирпичными домами и белым дымом, поднимавшимся по трубам и устремлявшимся в подернутое пунцовым светом небо. Летом запах удушливой гари жалил нос, и я как можно скорее пробегала по улице. Зимой же легкий морозец будто бы придавал всему идеальную чистоту, и я вдыхала только аромат безупречного снега. С наступлением вечернего холода подул ветер. Вороны раскаркались на электрических проводах, на вершинах зданий и даже в разреженном воздухе, в котором их не было видно, но было хорошо слышно. А затем поверх этой какофонии звук чьих-то спешных шагов наложился на отзвуки моих ног, и на мгновение кровь застыла у меня в жилах. Прежде чем я поддалась панике, он догнал меня.

– Наташа. – Это был Сережа с раскрасневшимися от мороза щеками. Как пара черепашек, ползущих по песку, мы неуклюже обгоняли друг друга по росту, так что в один год он был выше, а в другой – я. Судя по всему, тот год был за Сережей: он подрос с нашей последней встречи, и я увидела, что теперь он вымахал ровно на высоту пианино, так что мне пришлось задрать голову на несколько сантиметров, чтобы взглянуть на него.

Слегка запыхавшись, с взлохмаченными на бегу светлыми волосами, он спросил, не хочу ли я сходить с ним на праздник. Оказалось, что некий Резников, начальник начальника папы Сережи, да не просто какой-то почтальон, а крупная шишка в Минсвязи, устраивал новогодний вечер. Вопреки разнице положений, Резниковы были знакомы с Костюками: их дочь раньше училась в той же балетной школе, что и Сережа. А я и не знала, что он занимался танцами с трех лет, и глядела на Сережу, пока у того щеки не стали совсем красными, цвета свекольного сока. Прежде мне не доводилось бывать в гостях. Я согласилась, и глаза Сережи заблестели так, что я смогла четко разглядеть заметавшиеся на голубом фоне звездочки. На краткий миг они почему-то напомнили мне снежинки.

В тот вечер было очень холодно, и мы с Костюками поехали на метро. Вышли на улицу. Пришлось пройти несколько перекрестков вдоль Фонтанки. Мама Сережи периодически оборачивалась и спрашивала, все ли у нас в порядке. Мы с Сережей каждый раз пожимали плечами, хотя я и чувствовала, как в сапогах намокли и хлюпали обе пары плотных колготок. Наконец шедший впереди папа Сережи свернул к зданию с нарядным фасадом и жестом предложил нам последовать за ним. По обе стороны от входа живым огнем прыгали в танце фонари. Канал мерцал в лунном свете белым сиянием за исключением тех мест, где люди оставили следы на снегу, обнажив твердый черный лед.

Дверь нам открыла изящная дама постарше и покрасивее и моей мамы, и мамы Сережи. Ее рыжеватые волосы были собраны в низкий пучок – такая прическа обычно больше подходит юным девушкам, но и ей она очень шла. Женщина расцеловала дядю Сергея в обе щеки, затем переключилась на жену и сына. Наконец дядя Сергей, указывая на меня, смущенно заявил:

– А это Наташа, подруга Сережи. – Дама едва взглянула на меня, но та улыбка, которой она наградила Сережу, подсказала мне, что они уже были знакомы – и что она о нем высокого мнения. И тут до меня дошло, что Резниковы пригласили Костюков не из-за дяди Сергея, а из-за Сережи.

– Ты готовишься к вступительным в Вагановку? Как твой double tour? – спросила дама у Сережи, ведя нас через увешанную картинами прихожую.

– Уже лучше, спасибо, – ответил Сережа, когда мы вошли в залу. Она была залита мягким золотистым светом, который сглаживал все углы. Гости собирались либо парами, либо по трое, но не поодиночке или группой более четырех человек. Все они были прекрасно одеты, причесаны и остроумны, как актеры в рекламных роликах. Женщины отличались стройностью, ухоженностью и миловидностью, из-за чего мне стало неловко за маму Сережи. Госпожа Резникова указала на необычайно эффектную красотку, чья огненная грива напоминала ее собственную, и, прежде чем влиться в толпу приглашенных, сказала:

– А вот и Катя. Не забудь поздороваться.