Сережа удивил меня: он сразу подошел к Кате и поприветствовал ее. Она была заметно выше его, ей можно было дать лет шестнадцать-семнадцать, но она, как и мать, улыбалась ему без всякого нетерпения. Сережа представил меня, стоявшую чуть позади него, и незнакомка улыбнулась и мне. Я смутилась: с чего бы такой красивой и взрослой девушке вести себя так, будто они с Сережей дружили? Тот редко отвечал на уроках и не производил особого впечатления. Наша учительница едва ли уделяла ему больше внимания, чем мне. А здесь Сережа чувствовал себя непринужденно. Они поговорили о предстоящих просмотрах в Вагановской академии, где Катя числилась звездной ученицей выпускного класса. Из разговора я поняла, что это была лучшая и старейшая балетная школа в России, где самые талантливые ребята учились и тренировались целыми днями в надежде стать профессионалами.

С наступлением ночи гости начали налегать на заливное, фаршированные яйца и бутерброды с маслом и икрой. Я проголодалась, но старалась не подходить к фуршетному столу, чтобы не привлекать к себе внимания. Никто и не заметил, что я не ела и ни с кем не заговаривала, – ни Сережа, ни его родители, которые в тихом ужасе нарезали круги по комнате.

Часы пробили одиннадцать. Все опрокинули по стопке, и хорошие манеры улетучились. Гости растеряли свою благообразность: мужчины раскраснелись и вспотели, у женщин осыпался и поплыл макияж, делая кожу похожей на высохшую маску. Тут высокий мужчина с отливавшими оловом волосами, который всю ночь обменивался рукопожатиями с присутствующими, поднял бокал и призвал всех к вниманию. Наступила тишина.

– Благодарим наших гостей. Спасибо, что нашли время. Дружба с вами – истинное благословение для нас, – начал Резников и стал оглашать длинный список гостей, несомненно, в порядке убывания статуса при ведомстве. Это продолжалось довольно долго, и в воздухе чувствовалось легкое напряжение. Некоторые приглашенные полагали, что будут занимать высокие позиции в рейтинге Резникова, поэтому – в моих фантазиях – позже еще долго не могли заснуть и ворочались по постелям от оскорбления.

Затем – и это было совсем из ряда вон – Резников упомянул Сережу.

– Хочу обратить ваше внимание на этого прекрасного молодого человека, талантливого танцовщика, с которым я познакомился, когда наша Катя занималась в прежней студии. Признаю, я всегда думал, будто бы балет – занятие для девочек. Радовался, что Катя обучается танцу, но сам не проявлял к нему интереса. Только увидев, как танцует Сережа, я научился ценить искусство балета.

Я думала, что Сережа вновь зардеется как свекла и, потупившись, уставится в ноги, но ничего подобного не произошло. Он вытянулся по струнке и весь светился под восхищенными взглядами интеллигентных взрослых вокруг.

– Раз уж заговорили о балете. – Резников указал на Катю, которой разрешили чуточку пригубить во время тостов. – Кате только что – за шесть месяцев до выпуска! – Мариинский театр предложил главную роль в «Золушке».

Резников захлопал, и гости, изумленно бормоча, последовали его примеру. Госпожа Резникова обняла дочь за плечи и прижала к себе. После того как аплодисменты затихли, Резников сменил музыку и попросил Сережу станцевать. Это удивило меня меньше, чем то, что Сережа – застенчивый паренек, живший через двор от нас, – без малейших колебаний откликнулся на просьбу хозяина.

Глаза Сережи блестели, однако не мечтательным, нежным, чистым снегом, как обычно, а твердыми бриллиантами. Он встал в центре залы с деревянным полом, мягко покачивая головой в такт струнным. Гости предупредительно замолкли. Без подготовки или предупреждения Сережа отвел правую ногу в сторону и толчком встал на пальцы левой ноги, уперев пальцы правой ноги в левое колено. Затем он закрутился. И крутился, и крутился.

Я поняла, почему Резниковы проявили к нему интерес. В Сереже, несмотря на молодость, чувствовался талант. Если в тебе достаточно таланта, то не имеет значения, что твой папа – почтальон, а мама – грузная и немодная. Даже богачи будут от тебя в восторге. И будут помнить твое имя. И заметят, если ты ничего не ешь и не пьешь. Однако не этому я завидовала. Меня обожгла тоска от выражения лица, с которым крутился вокруг своей оси Сережа. В то мгновение я осознала, что внутренний огонь, которым я так гордилась, не был талантом, как у него. А лишь жаждой обрести желаемое.

Дома меня дожидалась мама. Она куталась в одеяло и пила чай за кухонным столом. По телевизору в гостиной тихо звучала мелодия из популярной новогодней комедии – единственное свидетельство праздника в нашей семье. Я села рядом с мамой и спросила, могу ли я пойти на просмотр в Вагановку. Я ожидала услышать отказ, в основном потому, что мама не одобряла все новое и «глупое». Однако она сделала долгий глоток чая и ответила, что могу, если очень захочу. По ее мнению, это была дурная затея. Каждый год в академии просматривают тысячи девчушек и отбирают тридцать. Половина из поступивших недотягивает до последнего года обучения. Из оставшихся лишь несколько лучших выпускниц попадают в кордебалет Мариинки, преимущественно для того, чтобы стоять живым реквизитом на задворках сцены. Если очень повезет – в какой-нибудь год выдастся станцевать Повелительницу дриад в «Дон Кихоте» или Мирту в «Жизели». А потом тело начинает разваливаться, и на твое место приходит новый выводок желающих славы выпускниц, а ты прозябаешь в толпе посредственностей. Так что карьера заканчивается годам к тридцати восьми, к которым артистка подходит без иного образования или опыта работы за пределами театра. Лучше было бы заняться чем-то более благоразумным. Медсестры и учителя нужны всегда.

– Мама, я уверена, что смогу. И Одетту станцую. Все смогу станцевать, – тихо проговорила я.

Мама покачала головой.

– Наташка, мне как-то сказали одну умную вещь. Примы рождаются раз в десять лет. – Говоря это, мама добавила еще одну ложку варенья себе в чашку, словно желая сгладить горечь своих слов. И это были не просто слова. Это был ее взгляд на мир, да и на меня.

В тот раз я впервые осознала кое-что важное. Все – одноклассницы, учителя, даже мама – считали меня ничем, пустым местом. Нет, ничто, подобно обширным черным пустотам космоса, хотя бы было бесконечно и существенно. Я же всему моему окружению напоминала нечто настолько ничтожное и повседневное, вроде котенка, расчески или чайника, что им казалось нелепостью полагать, будто такая песчинка может попытаться стать чем-то иным. Слезы бежали по лицу и капали мне на колени.

– Я не хочу, чтобы ты страдала, Наташка, – сказала мама, похлопывая меня по спине.

Однако через несколько дней мама позвонила Светлане, которая преподавала в Вагановке. Светлана одобрила задумку с показом и пообещала записать меня на августовские просмотры.

– Не знаю, зачем она хочет перепрыгнуть через собственную голову, – проговорила мама в трубку, даже не пытаясь понизить голос. – Наверное, она обязана рано или поздно что-то такое попробовать.

Услышав это, я тихонечко запрыгала, размахивая руками. С того момента я практиковалась, повторяя каждое движение, которое видела по телевизору, прыжками добираясь до школы и делая растяжку перед сном.

В июне Сережа показался и прошел в академию, о чем с гордостью сообщила нам на лестничной клетке его мама. Моя мама улыбнулась и согласилась, что Сережа обладал поразительным талантом. Она даже не упомянула, что я тоже готовилась к прослушиванию. Когда мы вернулись домой, мама открыла дверь кладовки и тихо проговорила, обращаясь к батарее банок с соленьями:

– Не стоит ни на что надеяться. Главное – показаться, Наташка.

В день просмотра мы вместе с мамой поехали в академию Вагановой на улице Зодчего Росси. Здание оттенка бисквита, украшенное белыми колоннами, растянулось вплоть до Александринского театра. У входа в академию толпились десятки детей с родителями. Мы встали в очередь по одну сторону каменного крыльца.

Мужчина с кожей цвета бронзы и высокими скулами повернулся к маме и спросил:

– Ваша дочка показывается?

– Да, ее зовут Наташа, – ответила мама, гладя меня по голове.

– Она в хорошей форме, – небрежно похвалил мужчина и продолжил как ни в чем не бывало: – Мой Фархад тоже на просмотр. – И он несколько раз похлопал по плечу тощего паренька. Сынок с темными глазами-миндалинками и заостренным овалом лица был копией отца в миниатюре. – Давно ваша занимается балетом? – с нажимом поинтересовался мужчина, хотя мама и стиснула рот, демонстрируя, что поддерживать беседу не намерена.

– Нет, она никогда не ходила на занятия. Но отлично танцует.

– Фархад занимается и выступает с пяти лет. – Мужчина то и дело бросал полные любви взгляды на сына, который легким дискомфортом от неустанного внимания родителей напоминал мне Сережу. – Но вы не беспокойтесь! Уверен, что у вашей дочки – Наташи, верно? – все получится. Когда меня принимали в Вагановку, у меня тоже не было никакой подготовки. Они отбирают по способностям, а не по опыту.

– Вы здесь учились? – спросила мама, позабыв, что ее раздражала чрезмерная общительность мужчины.

Тот ответил на вопрос с еще большим энтузиазмом:

– Да! Поступил в тысяча девятьсот шестидесятом году, до того, как Нуреев остался за границей. Мне было десять лет. Мы с отцом три дня на перекладных ехали из Акмолинска в Ленинград. Мы основательно запаслись едой, так что к концу поездки меня воротило от вареных яиц. А папа говорил, что яйца дают силу и энергию! Мы проезжали через Уфу, Самару и, конечно же, Москву. Я смотрел на все из окна. Но эти впечатления поблекли, когда я попал в академию. Папа говорил, что это был самый счастливый день… Забавно: мы с сыном ехали тем же маршрутом. И я захватил для себя и Фархада те же продукты, хотя уверен – он все это ненавидит, так же как и я в свое время. Сын пока не знает, что для него хорошо. – Мужчина улыбнулся. Глаза у него светились воспоминаниями.

– Дети не сразу все понимают, а потом уже слишком поздно, – вставила мама.

– Так и должно быть, наверно? – Мужчина провел рукой по темным волосам сына. И добавил невпопад: – Знаете, а Нуреев – татарин и мусульманин.

– Правда? Ну и ну. А вы танцевали в труппе?

– Да, какое-то время в Алма-Ате. А потом я получил травму… Тогда мало что могли сделать с вывихнутым бедром. Не то что сегодня. Сейчас занимаюсь ремонтом.

Когда люди уже начали уставать от ожидания и даже папа Фархада замолк, вышла преподавательница и предложила родителям вверить своих чад ей. Педагог отступила в сторону, позволяя детям самостоятельно пройти в фойе. Попав внутрь, я тотчас же поняла: вот он, мир, для которого я родилась на этот свет. Это был мой домашний очаг: светло-серые стены цвета февраля, запах старинного дерева, голубая ковровая дорожка на лестнице и портреты в рамах всех легендарных выпускников академии начиная с 1742 года. Я узнала воздушную Анну Павлову по плакату, который висел у нас в школе, а остальных сразу же запечатлела у себя в памяти: Нижинский, Баланчин, Барышников. И, восторженно осматриваясь на месте, я получила явный знак, что просмотр обязательно выдержу: в голове у меня звучала музыка, которую я прежде слышала всего один раз. Это был тот самый балет, который показывали по телевизору в день, когда Света назвала меня прыгуньей. Я вспоминала мелодию ноту за нотой. Партитура все это время хранилась в подсознании. Сама странность и невероятность предчувствия заставили меня ощутить абсолютную уверенность в реальности происходящего.