– Нет, конечно, – с сожалением признал Корсаков. – Но, как говорится, сказка – ложь, да в ней намек. Если хочешь преуспеть в своей службе или хотя бы остаться в живых (а в нашем деле это иногда одно и то же), то всегда обращай внимание на две вещи: закономерности и аномалии. Все сводится к этому. В каких обстоятельствах повторяется явление? Почему оно прекращается? Или, наоборот, что изменилось, чтобы явление начало происходить, хотя раньше ничего подобного не было?

– И что же такого изменилось, что в Глубоком озере завелся водяной? – невинно спросил Постольский.

– Да вот почуял приближение жандармского поручика с дурацкими вопросами, – ответил Корсаков, всем видом показывая, что по части язвительности Павлу до него еще расти и расти. – Говорю же, это только начальная гипотеза. Которая, увы, не объясняет странные цветы и сияние по ночам. Но, как говорится, il faut bien commencer par quelque chose, non?^[9] Это одна ниточка. Давай надеяться, что здесь мы найдем следующую.

Они принялись за дело, условившись раскладывать просмотренные документы в четыре стопки: личные, инженерные, финансовые и, наконец, те, что могли иметь отношение к их расследованию. Сортировали бумаги также по датам, от самых ранних. Первое время работа шла тяжело и практически не приносила результатов. Вторая и третья стопки росли быстро, первая – медленно, для четвертой не находилось ничего. Однако вскоре Корсаков, в соответствии с данным Постольскому советом, обратил внимание на одну закономерность.

– Скажи-ка, Павел, – повернулся он к поручику. – Мне одному кажется, что у Коростылева начал меняться почерк?

– Ты тоже это заметил? – спросил его Постольский.

Действительно, разложенные в хронологическом порядке бумаги являли взору несомненную деградацию почерка Николая Александровича. Те, что были написаны больше месяца назад, выглядели безупречно: плавные четкие линии, ровные, без единой помарки. Однако недавние документы на их фоне смотрелись неряшливо – стали появляться кляксы, буквы прыгали вверх-вниз, слова становились менее разборчивыми, а строчки напоминали волны на бурном море. Корсакову почерк говорил о рассеянном внимании и дрожащих руках Коростылева.

– Период согласуется с показаниями Натальи и слуг, – закончил Владимир, поделившись с приятелем наблюдениями. – Опять же, пока ничего конкретного, но, сдается мне, мы на верном пути. Продолжим.

Вскоре Корсакову улыбнулась удача. Общими усилиями стол удалось по большей части расчистить, и под очередной кипой перебранных документов нашлась записная книжка в кожаном переплете. Владимир перелистнул ее, пробегая взглядом даты. Коростылев начал заметки в январе, а обрывались записи несколько недель назад. Предположительно, перед отъездом в Нижний Новгород, а значит – до сияющего озера и корсаковской телеграммы. При этом то же огрубление почерка, замеченное в документах, наблюдалось и здесь.

И содержание некоторых записей показалось Корсакову пугающе знакомым.

«Я вновь услышал его голос. Как в детстве. Не ушами, конечно. Он говорил со мной неслышно. Словно его мысли были моими, а мои – его. Когда-то это наполняло меня радостью. Сейчас – пугает. Я схожу с ума?»

Все вставало на свои места. Так вот почему полковник хотел свести Владимира с Коростылевым! Николай тоже слышал чужой голос в своей голове. Какова вероятность, что речь шла просто о совпадении? Корсаков принялся жадно листать страницы записной книжки в поисках новых упоминаний о голосе. Долго ждать не пришлось.

«Я говорил с ним. Вернее, пытался. Мне начинает казаться, что человеческий язык стал ему чужд. Господи, неужели однажды он станет чужд и мне?! Я должен с кем-то поговорить. Наташа чудесная, но она не поймет, только напугается. Матфей?»

Имя деревенского священника всплыло в третий раз за два дня. Что же это за отец Матфей такой, который не мешает пастве практиковать языческие ритуалы, а Коростылев готов обсуждать с ним свои страхи? Корсаков сделал себе мысленную пометку обязательно побеседовать с батюшкой и вернулся к записной книжке.

«Цветы! Чертовы цветы! Они появились! Как предсказывал Матфей! Наташа принесла их домой! Глупая! Неужели она не знает… Не знает, я же не говорил ей. Еще и накричал. Я ее пугаю. Как так?! Что мне делать?!»

«Он опасен. Он хочет занять мое место. Он должен замолчать».

«Работал всю ночь. Сюрприз. Ха-ха. Ему понравится».

«Уехать отсюда. Срочно. Больше не могу».

На этой фразе заметки Коростылева обрывались. Очевидно, он уехал в Нижний Новгород. Причем, несмотря на сумбур записей, находился он в относительном здравии духа, раз смог надзирать за испытаниями своих изобретений. С другой стороны… Корсаков тоже производил на окружающих впечатление здравого человека, что не мешало ему бороться с собственным внутренним голосом. По крайней мере, Владимир надеялся, что его терзания не заметны окружающим.

– Полистай-ка, – попросил он Постольского и передал ему записную книжку. Павел принял ее осторожно и стал бережно перелистывать страницы, вчитываясь в каждую строчку. Корсаков нетерпеливо катал меж пальцев монету, следя за тем, как меняется выражение лица его приятеля. Когда тот наконец оторвал взгляд от записной книжки, Владимир спросил: – Что скажешь?

– Боюсь, его записи ничего не проясняют, только еще больше запутывают, – ответил Павел. – Чей голос ему чудился?

– Явно не германского шпиона, – усмехнулся Корсаков. – И вопрос: чудился ли? А ты что думаешь насчет его источника?

– Не знаю, – честно ответил Постольский. – У нас слишком мало сведений, чтобы строить догадки. Разве только… Он пишет: «как в детстве». Его брат в детстве утонул в озере, а затем и сам Коростылев стал подозревать, что с водоемом что-то не так. Мне одному видится связь?

– Нет, не одному, – подтвердил Корсаков. Он не стал добавлять: «Я знаю, каково это – слышать голос мертвого брата». Вместо этого он громко позвал Федора. Камердинер явился быстро и выглядел слегка взволнованным. Владимир вспомнил, что сорвал его с дежурства у спальни Натальи.

– Чем могу помочь? – спросил Федор.

– Ответить на несколько появившихся вопросов для начала, – сказал Корсаков. – Вы ведь сказали, что ездили с Николаем Александровичем в Нижний Новгород. Во время этой поездки он вел себя… обыкновенно?

– Да, – коротко ответил камердинер.

– И у вас не было причин предположить, что он… А чего уж там! Простите за прямоту, не показалось ли вам, что он немного не в своем уме?

– Нет, – решительно сказал Федор. – Николай Александрович нервничал, безусловно. Отчасти – из-за домашних дел, отчасти – из-за испытаний. Но у меня ни на минуту не возникало поводов сомневаться в трезвости его рассудка.

– Хорошо, – кивнул Корсаков. – Следующий вопрос. Николай Александрович вырос у вас на глазах. Значит, вы помните и его брата. Никиту, если не ошибаюсь?

– Точно так.

– Какие отношения были у братьев? Дружили они? Или, быть может, ссорились?

– Жили душа в душу, – ответил Федор. – Они были невероятно близки и дружны. Иногда даже заканчивали фразы друг за друга. Когда Никита утонул, Николай Александрович был вне себя от горя. Он буквально таял на глазах. Его родители, да и мы с другими слугами, всерьез опасались, что он сведет себя в могилу. Но несколько месяцев спустя он все-таки пошел на поправку.

– А при каких обстоятельствах утонул Никита?

– Они не вызывали подозрений, если вы об этом. Никита пошел купаться на озеро. Его одежду нашли на берегу, но тело… Тело так и не обнаружили. Единственная странность… – Он замялся. – Да нет, ничего.

– Нет уж, раз начали – делитесь, – подался вперед Корсаков.

– Обычно они были не разлей вода с братом. То, что Никита пошел гулять один, до сих пор кажется мне немного странным.

– Любопытно, – пробормотал Корсаков, чуть зажмурившись в раздумьях. – Хорошо, тогда финальный вопрос: Николай Александрович часто общался с отцом Матфеем?

– Довольно часто, – подтвердил Федор. – Особенно весной. Они с Натальей Аркадьевной каждое воскресенье ездили на службу, но где-то в апреле Николай Александрович стал бывать у него и в будни. Отец Матфей также несколько раз приезжал к нам и оставался на ночь. Думаю, он стал для Николая Александровича своего рода духовным наперсником.

– Отлично, – довольно хлопнул в ладоши Владимир. – Федор, благодарю за помощь. Велите, пожалуйста, заложить коляску и возвращайтесь на пост.

– Будет сделано, – поклонился камердинер и вышел.

– Хочешь съездить в церковь? – догадался Постольский.

– Да, – кивнул Корсаков. – Ты заканчивай разбор документов. Беккер пока будет потрошить цветочек. Я поговорю с Матфеем. Вечером встретимся и обменяемся новостями.

– Добро, – согласился Павел. Он любил возиться с документами, а потому не возражал против продолжения монотонной работы.

Уже по дороге к коляске Владимир наткнулся на спешащую куда-то Марфу. Завидев Корсакова, кухарка фамильярно воскликнула:

– Куда ж енто вы собрались? А как же обед? А голубчики?

– Давайте перенесем голубчики на вечер! – взмолился Владимир, еще не отошедший от обильного завтрака, и спасся бегством.

X

1881 год, июнь, окрестности усадьбы, день

– Знаешь, старший брат из тебя выходит так себе!

Со стороны казалось, что Владимир едет в коляске один – если не считать кучера. Но сам он видел соседа, вольготно устроившегося на сиденье перед ним. Ленивая грация сонного кота, беззаботное выражение лица, легкий сарказм в голосе. Привычное явление.

– Чего молчишь? – поинтересовался Петр Корсаков, но затем оглянулся на кучера и продолжил сам: – Ах, ну да, конечно, не хочешь разговаривать сам с собой. Что ж, раз я и так плод твоего воображения, позволь разыграть наш гипотетический диалог.

– О чем ты, Петр?

– Это же абсолютно очевидно! Ты ведешь себя с Постольским как вредный старший брат. Нет, безусловно, ты его многому учишь, но, право слово, издевательский тон тут лишний. Напоминаешь о германских шпионах. Попрекаешь интересом дам. Самому не стыдно?

– Ты преувеличиваешь!

– Преувеличиваю? Володя, повторюсь еще раз – все, что я говорю, уже приходило тебе в голову. Я просто удобный способ озвучить твои собственные мысли. А тебе, судя по тому, что я здесь, очень хотелось их озвучить. Постольский сейчас – твой единственный друг, который представляет, насколько сложный труд тебе выпал на самом деле. У тебя есть вполне справедливые опасения по поводу его начальства, это верно, и Павлу не обязательно знать все. Но уж постарайся его не отталкивать. Пусть он младше, пусть ему недостает опыта – но он быстро учится, а смелости и ответственности ему не занимать. Вспомни об этом, когда в следующий захочешь озвучить колкость в его адрес, – завершил тираду Петр и лениво зевнул. – Что ж, свою задачу я выполнил, позволь откланяться.

– Постой, – подумал Владимир.

– А, то есть теперь мы будем мысленно общаться, как Коростылевы? – рассмеялся уже наполовину растаявший было Петр. – Хорошо. Я знаю, что ты хочешь спросить.

– Тогда, во сне, ты пришел мне на помощь. Не дал провалиться в задверье. Это ведь был ты? Не плод моего воображения?

– Интересный вопрос, не правда ли? – ухмыльнулся Петр и исчез окончательно.

Корсаков успел подумать, что после Смоленска его брат стал ехиднее. Или, что вероятнее, сам Владимир стал гораздо строже к себе.

Коляска тем временем выехала из-под свода лесных ветвей на широкий, освещенный ярким солнцем простор. Корсаков недовольно прищурился, нацепил шляпу и надвинул ее на лоб, чтобы поберечь глаза.