Парень поднял на нее взгляд. Теперь им полностью завладел страх, прогнав последние остатки праведного гнева.

– Что со мной будет?

Тебя будут истязать. Виртуально, физически, до тех пор, пока ты не перестанешь чувствовать разницу. На протяжении нескольких недель. Тебя сделают предателем. Ты предашь всех, кого любил. Предашь все, что любил. Всех, с кем вместе сражался. Тебя заставят признаться во всех нападениях, в которых ты участвовал и о которых только слышал. А потом тебе всадят пулю. И закопают в джунглях в безымянной могиле.

– Не знаю, – сказала Линь.

Парень молча кивнул. Собирая остатки мужества.

Линь поймала себя на том, что внимательно разглядывает его. Тонкая рубашка, пропотевшая насквозь, угасающее мужество. Абсолютно одинокий. Линь облизнула губы, собираясь что-нибудь сказать, но передумала, услышав громкие шаги тяжелых ботинок на лестнице.

Быстро покинув комнату, Линь Тхи Ву разминулась с мужчинами, потупив взгляд, пряча лицо под краем шляпы. Не желая быть увиденной, но в первую очередь не желая увидеть их и твердую решимость у них в глазах.

Спустившись по лестнице, Линь подобрала бамбуковый шест, повесила на концы корзины с бананами, личи и мангостанами, всем тем, что смогла найти утром на рынке. После чего вышла в погруженный в темноту переулок, в горячий, влажный ночной воздух.

Свободные брюки, традиционная рубаха, коническая шляпа: если не присматриваться, ее можно было принять за молодую разносчицу. А разносчицы не заслуживают того, чтобы к ним присматривались. Линь направилась туда, где были свет и шум. На улицах лихорадочный сумбур, словно за плотным потоком девяти миллионов глиммер-мопедов и одного миллиона машин можно было забыть окружающий мир. Забыть войну. Как только Линь ступила на тротуар, ее ударила жизненная энергия города, ярость оккупации, поражения; этот воинственный, несгибаемый город теперь был сломлен. Теперь ярость выплескивалась в белый шум, накинутый подобно покрывалу на мысли и воспоминания.

В первую очередь на воспоминания. Забыть прошлое, забыть даже настоящее, скрыть его за звуком и движением, за спором по поводу цены товара, за потасовкой из-за мопедов, поставленных слишком близко друг к другу, за поножовщиной из-за исхода футбольного матча.

Целый город, пульсирующий страхом и отрицанием, пот, текущий по его лицу, в удушливом зное, забивающем горло и затуманивающем рассудок.

Удерживая на плечах бамбуковый шест с корзинами, Линь шла, не замечая всего этого. Призрак, неотъемлемая часть города. Обремененная тяжестью ноши, она обходила скользкие зловонные лужицы, в какофонии клаксонов и голосов уличных торговцев.

Сгибаясь под грузом корзин с фруктами, Линь пробиралась в смердящее сердце тридцати шести улиц.

Глава 02

Линь поднялась по узкой кривой лестнице. Затхлый воздух, сырость на камне. Возраст сто лет – сто лет ноги в обуви с мягкой подошвой ходили по этим ступеням вверх и вниз, полируя, проминая их. «Кап-кап-кап» человеческого бытия, точащее камень, делающее его гладким и безразличным.

На четвертом этаже Линь постучала кулаком в стальную дверь. Отступив назад, она задрала голову вверх, позволяя нанокамерам под потолком – и обслуживающим их людям – изучить свое лицо. Одновременно датчики в двери получили пароль доступа от вживленного в ушную раковину импланта. Как только человеческий и технологический компоненты системы безопасности были удовлетворены, дверь со скрипом отворилась.

Линь шагнула в комнату, наполненную табачным дымом, смехом и кислым мужским запахом. Пожалуй, здесь собралась половина людей Бао – человек тридцать сидели на пластиковых стульях высотой по колено, пили, ели, играли в карты и в кости.

Они встретили Линь приветственными криками: «chúc sức khỏe!» Здоровья тебе! отправляя в себя рисовую водку и свежее пиво, раскрасневшиеся, шумные, веселые. Часами непрерывно курящие самокрутки из купленного на черном рынке дешевого табака, день за днем в ожидании очередного задания. Никотин тонкой желтой пленкой покрывал белые занавески, темнел пятнами на потолке. Цементный пол, который каждый день вечером за кормежку подметала сгорбленная древняя старуха, теперь был усыпан шелухой от арахиса и заляпан пролитым пивом.

За ближайшим к двери столом сидели тощий садист Тран по прозвищу Змеиная Голова и Бычья Шея Буи, склонившись над партией в командирские шахматы^[4]. Подняв взгляд, Бычья Шея толкнул Змеиную Голову в плечо, указывая подбородком на Линь.

Бычья Шея, таксист из Сайгона в третьем поколении, теперь был одним из ведущих боевиков группы. Линь никак не могла понять, как к нему относиться. Формально в иерархии группы она занимала более высокое положение, однако ни сам Буи, ни кто-либо другой никак этого не показывал.

Вздохнув, Линь опустила шест с корзинами с фруктами на пол.

Тран ухмыльнулся, Бычья Шея разразился хохотом.

– Ба-ба-ба! – указал он стаканчиком на одежду Линь. – Эй! Молчаливая! Приготовь-ка мне phô!

– Младшая сестра! – подхватил боевик за соседним столом. – Отправляешься на работу в поле?

И еще один:

– Младшая сестра, а мне пончиков, твою мать!

– Đụ má! – посмотрев на перевод их замечаний на сетчатке глаза, ответила Линь.

Мужчины расхохотались. Линь никак не удавалось добиться правильного произношения, даже в словах, которые она употребляла постоянно, вроде «ублюдок». Боевики неизменно находили это умопомрачительно смешным. Красные глаза, блестящая от пота кожа, выбитые зубы. Уродливые, жестокие, грубые, необразованные, преданные, крепкие. Лучше многих. Лучшие, каких только можно найти в этом городе.

Пройдя сквозь дым и оскорбления, Линь толкнула грубую деревянную дверь в противоположном конце помещения. Дверь закрылась за ней, и Линь оперлась на нее. Одна в своем крошечном кабинете, погруженном в полумрак, она закрыла глаза, всего на несколько мгновений. Вздохнув, Линь сорвала с головы шляпу, зашвырнула ее в угол и протиснулась за письменный стол. Не садясь за него, она выдвинула верхний ящик и достала бутылку саке с зеленой этикеткой и белую керамическую кружку. Наполнила кружку, выпила залпом, наполнила снова, снова достала светящуюся пипетку, воспользовалась ею.

Держа кружку в руке, Линь повернулась к окну. Теперь по всему городу зажглись огни, откуда-то издалека доносился треск выстрелов, позади раздавался громкий смех боевиков. Внизу сияла фиолетовым неоном вывеска бара. Линь отпила глоток саке и приняла каплю «ледяной семерки».

Полоска света – приоткрылась вторая дверь ее кабинета.

– Как ты, младшая сестра? – произнес голос по-вьетнамски, тихий, но отнюдь не мягкий.

– Чудесно, дядя, – по-английски ответила Линь.

– «Чудесно», – повторил он, используя английское слово, после чего стал ждать.

Линь снова вздохнула.

– Не надо больше таких заданий.

– Почему? – В голосе прозвучало любопытство.

Линь обернулась.

Бао Нгуен стоял в дверях. Пышные седые волосы, черные усы, внимательные глаза, от которых никогда ничего не укроется. Линь начала было что-то говорить, но затем передумала.

– Захвати бутылку, – сказал Бао и скрылся из вида.

Закрыв дверь, Линь потянулась за саке, но тут дала о себе знать пульсирующая боль в висках.

Боль никуда не уходила, притаившись под туманом лекарств и отупляющим чувством вины. Прикоснувшись к виску, Линь отдернула руку; кончики пальцев были в крови. Она подошла к холодильному устройству – маленькой черной коробке на полу у стены, – достала поднос со льдом и высыпала на пол несколько кубиков. Порывшись на полке, Линь нашла нижнюю рубашку, завернула в нее лед и приложила к виску.

Держа в другой руке кружку с саке, она прошла в соседнюю комнату.

Бао сидел за письменным столом, столешница из фальшдерева потерта и поцарапана, сбоку гибкий экран, прямо перед ним початая бутылка бренди и блюдце с семечками. Одет он был просто. Поношенный пиджак, рубашка с мятым воротничком. Как обычно, ничего такого, что указывало бы на его статус наиболее влиятельного гангстера в Ханое.

Сев напротив Бао, Линь под его пристальным взглядом налила себе в кружку. У Бао была привычка долго разглядывать своего собеседника, прежде чем заговорить. Линь не могла сказать, то ли он обдумывает свои слова, то ли пытается рассмотреть что-то в своем собеседнике. Временами ее тревожил еще один момент, связанный с окружающими Бао слухами: действительно ли его интересовало то, что ему говорили, или же его мысли витали где-то в другом месте, в джунглях.

Отняв рубашку со льдом от виска, Линь зажгла сигарету, закрыла крышку стальной зажигалки и положила ее перед собой на стол. Держа в одной руке лед, в другой кружку с саке и сигарету, она приготовилась слушать.

Криво усмехнувшись, Бао поднял свой маленький красный стаканчик.

– За твое здоровье! – сказал он.

– Chúc sức khỏe, – ответила Линь, и они выпили.

Бао всегда казался спокойным, сдержанным, лишь изредка позволяя себе сухо пошутить. За все те пять лет, что Линь его знала, она лишь однажды видела его в ярости. Хотя тот раз… Ну да ладно.

– Ты сделала дело, – сказал Бао. Это был не вопрос.

– Да.

– Только это и имеет значение.

Ничего не ответив на это, Линь глубоко затянулась сигаретой.

– Линь, сколько тебе лет? – спросил Бао.

Линь вопросительно подняла брови.

– Это имеет какое-то значение?

– Да, – подтвердил Бао, ожидая ответа.

– Двадцать четыре года.

– Гм. Дух твой гораздо старше. Но все равно ты сохраняешь наивность молодости.

– Мать вашу, дядя, я гангстер с девятнадцати лет! У вас.

– Да. Однако в молодости еще можно во что-то верить.

Линь залпом осушила кружку. Наполнив ее снова, она сказала:

– Это все, дядя, что у вас есть: «не будь наивной»? «Ты молодая и не знаешь, о чем говоришь»?

Какое-то мгновение Бао пристально разглядывал ее.

– Ну… да. Со всеми остальными это работает. – Он усмехнулся. – Они почтительно кивают, после чего наливают себе мое бренди.

– Ха! Пейте сами свое долбаное бренди. – Сияние от «ледяной семерки» расползалось по всему организму. Одна капля, как раз достаточно, чтобы тело расслабилось, рассудок сосредоточился, сознание переключилось на нейтральный режим. Бао был единственным помимо ее родных, с кем Линь чувствовала себя уютно, разговаривая по-английски. Возвратившись во Вьетнам почти девять лет назад, она понимала практически все, что говорили ей по-вьетнамски, но все-таки находила полезным перепроверять незнакомые слова на сетчатке глаза, убеждаясь в том, что правильно поняла их смысл.

У нее были свои сильные стороны. Две, по крайней мере. Но способности к языкам в это число не входили. Линь терпеть не могла смех, звучащий всякий раз, когда она ошибалась с интонацией; стесняясь употреблять новые слова, она умолкала. Стремящаяся к совершенству, остро реагирующая на свои ошибки, гордая: порочная троица, когда речь заходила об изучении языка. Поэтому Линь говорила мало. Переходя с английского на вьетнамский, стесняясь использовать оба языка, стесняясь своего непонятного положения.

Своей неразговорчивостью Линь заслужила в банде прозвище Молчаливая. Вначале ее называли Мышкой, но после того, как она сломала колено Весельчаку Трану и ткнула его лицом в сковороду с жарящимися соевыми бобами, ребята… ну, они рассудили, что Мышка не очень ей подходит. Весельчак назвал ее Заморской собакой. Пожалуй, это была последняя членораздельная фраза, которую он произнес. Губы расплавились, нос оказался где-то сбоку – жуткое, невнятно бормочущее зрелище, на которое страшно было смотреть.