Бетти Алая: Ведающая

Глава 1

Мара

Сербское царство, деревня Сребрна Лужина. 1449 г.

Лесной воздух, обычно такой свежий и пахнущий хвоей, сегодня кажется густым, как кисель. Он обволакивает, давит на грудь.

Я бегу за Ясной, мой смех звенит чуть тише ее заливистого хохота.

Она старше, быстрее, ее темно-каштановая коса мелькает между вековыми дубами, как ускользающая добыча.

– Медлительная ты, сестренка! – кричит через плечо, и в ее голосе мед и солнце, которых так не хватает в этой глухой чаще. – Совсем заросла мхом! Догони меня!

– Это ты меня завела в самую глушь! – отзываюсь я, запыхавшись, хватаясь за шершавый влажный ствол сосны. Кора под пальцами кажется живой, дышащей. – Мать ведь запрещала за Черный ручей ходить! Говорила, тут…

– А ты ей не расскажешь, – перебивает она, останавливаясь и оборачиваясь. Ее глаза цвета спелой ежевики сверкают озорством и бесстрашием, которых мне так не хватает. – Мы же ведь ищем твою куклу, помнишь? Бедная Лептирица, наверное, плачет одна в темноте, ее лесные духи уже в свои игры играть утащили.

Врунья. Тряпичная Лептирица мирно спит у меня под подушкой.

Но сердце заколотилось чаще не от страха перед материнским гневом, а от этой внезапно наступившей тишины. От странного приглушенного света, что пробивается сквозь спутанный полог листьев.

Воздух становится тяжелым, пахнущим не просто прелыми листьями и смолой, а чем-то чужим, древним и металлическим, словно кто-то точит сталь на ветру.

– Ясна, правда, давай назад, – тихо, почти шепотом говорю я, и собственный голос кажется мне инородным, слишком громким, нарушающим зловещий покой.

Но сестра уже не слушает. Она замерла, втянув голову в плечи, как это делают волчата, чуя затаившегося в зарослях медведя.

Вся ее поза, секунду назад такая легкая и беззаботная, стала собранной, напряженной. Волчица.

– Тише, – ее шепот едва различим, но он режет тишину, как нож. – Слышишь?

Все звуки исчезают. Все вокруг кажется искривленным, натянутым, как струна перед разрывом.

Смолкают даже птицы, не слышно стрекотницы-кобылки. Солнечные зайчики на земле будто выцвели, потускнели. И тогда я слышу его.

Тихий скрежещущий сухой шепоток, будто десятки сухих сучьев трутся друг о друга. Он идет со всех сторон, из-за каждого дерева, из самой земли.

Из тени старой полузасохшей ольхи, ствол которой скручен в мучительную гримасу, выползает ОНО.

Существо, слепленное из коры, гнили и теней. Ростом с меня, кривое, сучковатое, движущееся рывками, словно разучившееся ходить.

Два уголька тлеют в глубине глазниц-дупел, а длинные, слишком длинные пальцы-прутья с зазубренными концами царапают землю, оставляя тонкие борозды.

За ним второе. Третье. Из тумана у ручья поднимаются новые тени.

Мачоре. Лесная нежить, о которой нам шепотом рассказывали страшные сказки у печки.

Ледяной комок страха застревает в горле, сковывает ноги. Я не могу пошевелиться, не могу издать ни звука. Мир сузился до этих тлеющих точек-глаз, ползущих на нас.

– Беги, Мара! – кричит Ясна, но ее голос срывается, становится чужим и высоким.

Она резко оттягивает меня за спину, пятясь. Я вижу, как мелко-мелко дрожат ее тонкие, по-детски худые плечи. Но она не бежит. Сестра встала между мной и ними.

Первый мачоре делает скачок, неестественно резкий и стремительный для своей неуклюжей формы. Его когтистая лапа-сучок взметается, чтобы ударить, рассечь.

И тогда Ясна кричит.

Это не страх. Звук, от которого сжимаются легкие и стынет кровь в жилах. Который впивается в виски ледяными иглами.

От ее пронзительного надрывного крика земля под ногами мачоре мгновенно белеет, покрывается колким густым инеем, который с треском расползается, как паутина.

Корни деревьев вокруг нас вздуваются, чернеют, наливаются силой и с громким хрустом вырываются из-под земли, как щупальца спрута.

Они извиваются, цепкие и сильные, обвиваются вокруг тонких сухих ног тварей, сжимают их с такой силой, что слышен противный хруст ломающейся древесины.

Ясна стоит в центре этого рождающегося хаоса, и от нее исходит свет.

Не теплый солнечный, а мутный, болезненный, мертвенный лунный свет. Он бьет из ее широко раскрытых глаз, изо рта, искаженного криком, из кончиков пальцев, вытянутых перед собой.

Она вся – один сплошной, исходящий болью крик.

Слепящие сгустки этого света бьют по мачоре, и те, кого не удержали корни, вспыхивают, как сухая лучина, с тихим противным шипением, рассыпаясь на лету угольками и пеплом, пахнущим гарью и одиночеством.

– Ясна… – хриплю я, зажмуриваясь от этого ужасного сияния.

Она не слышит. Ее тело вдруг выгибается в неестественной мучительной судороге.

Сквозь тонкую кожу на руках и шее сестры проступает тот же ужасный холодный свет, будто под ней горят костры изо льда.

Глаза закатываются, остаются только сияющие слепые бельма. Словно что-то рвет ее изнутри.

Ясна падает на колени, и свет не гаснет, он бьет из нее яростными неуправляемыми всплесками, выжигая черные пятна на траве, опаляя кору на ближайших деревьях, заставляя дымиться влажный мох.

Последний мачоре, охваченный холодным пламенем, издает пронзительный дребезжащий визг, похожий на скрежет стекла по камню, и рассыпается, обращаясь в горстку тлеющих щепок.

Наступает тишина. Глухая, давящая.

Только треск остывающих угольков да прерывистый хриплый свист в груди у Ясны.

Она вся обмякает, свет гаснет. Сестра сидит на коленях среди пепла и обгоревших корней, мелко трясясь, как в лихорадке. На ее руках красные, будто ожоговые, полосы там, где проступала магия.

Я, дрожа всем телом и плача от ужаса, ползу к ней по обугленной земле.

– Ясна? Сестра? – касаюсь ее руки. Кожа обжигающе горячая.

Она медленно, очень медленно поворачивает ко мне лицо. Глаза снова ее, ежевичные, но в них – пустота, недоумение и дикая боль. Она смотрит на меня, будто не узнавая.

– Горит, – шепчет хрипло, и ее голос – всего лишь тень. – Внутри… все горит. Мамочка…

Глава 2

Мара

Воздух в деревне густой и сладкий от запаха жареного мяса и печеных яблок. Где-то играет свирель, смешиваясь со смехом и притоптыванием.

Я сижу на толстом пне, сжимая в руках деревянную кружку с морсом. Он кислый, как мои мысли.

Ясну посадили на самое почетное место, рядом с отцом-альфой. На ней новый венок из полевых цветов, и она сияет, как та самая луна, о которой все сегодня говорят. Щеки сестры горят румянцем, глаза блестят.

Она уже не та испуганная девочка из леса. Она героиня.

Ко мне подбегает Аница, дочь кузнеца, толкает меня в бок.

– Ну что ты тут сидишь, как сова на пне? Смотри, Петар уже в облик перекинулся, бегать будет! Говорят, твой отец приз в этот раз щедрый дал – новый нож с костяной рукоятью!

Я смотрю туда, где молодежь уже сбрасывает одежды. Кожа покрывается густой шерстью, кости трещат, меняя форму.

Вот Петар, рыжий и ловкий, встряхивается, скалит длинные зубы. За ним другие. Это зрелище обычно завораживает, но сегодня мне неинтересно.

– Пусть бегут, – бормочу я. – Мне и тут хорошо.

Аница фыркает и убегает, ее звонкий смех тонет в общем гуле.

Внезапно музыка смолкает. Отец встает, его голос, низкий и властный, раскатывается над площадью.

– Сегодня мы чествуем не просто смелость! Сегодня Луна показала нам свою избранницу! Мою дочь! Ясну! Сила нашей земли, что столько зим пряталась ото всех, наконец-то обрела новую хозяйку!

Громкое улюлюканье, вой. Я вижу, как Ясна выпрямляется, и ее гордость почти осязаема.

Мать подходит к ней, кладет руку на плечо. Ее лицо серьезно, даже торжественно. В глазах нет радости. Есть… тяжесть.

– Пришло время, дочь, узнать свою судьбу. И вам всем, – она обводит взглядом собравшихся, – вспомнить.

Все затихают. Даже ветер в кронах деревьев будто замирает. Пламя костра колышется, отбрасывая длинные пляшущие тени.

– Та сила, что проснулась в моей дочери – не семейный дар, – начинает мать, и ее голос льется, как темный мед. – Она не от меня. Последняя Ведьма наших лесов пала в битве с лешим много зим назад, не успев передать свою мощь. Сила ушла в землю, ждала. Искала нового носителя. И нашла. В тебе, Ясна.

Я смотрю на свои руки. Плоть. Вся магия упирается в плоть.

– Сила живет в тебе теперь, – продолжает мать, глядя на Ясну. – Она пьет твою кровь, греется в твоем теле, спит под твоей кожей. Она делает тебя сильной. Быстрой. Почти бессмертной. Ты будешь видеть в темноте, слышать шепот за версту, чувствовать токи земли под ногами. Ты станешь оружием Луны.

Ясна замирает, ее глаза горят жаждой. Она уже чувствует это.

– Но всё, что дается, требует жертвы, – голос матери становится жестче, холоднее. – Когда Богиня даст знак… когда придет время… ты должна будешь отдать свою силу. Всю. Без остатка. Передать ее следующей избраннице через особый ритуал. И тогда…

Мать замолкает. В тишине слышно, как трещит полено в костре.

– И тогда? – шепотом спрашивает Ясна, но в ее глазах уже нет страха. Только пьянящий восторг.

– И тогда ты умрешь, – голос матери безжалостен. – Твоя плоть, отдавшая всю себя силе, иссякнет. Ты умрешь, чтобы сила жила дальше. Ты – орудие. Сосуд. И твоя воля ничего не будет значить.

Я чувствую, как по спине бегут мурашки. Умереть? Просто взять и умереть, потому что так сказала какая-то богиня?

– Я готова! – выдыхает Ясна, и ее голос звенит в предвкушении. – Я буду ее оружием! Самым сильным!

Стая разражается одобрительным гулом и рычанием. Отец гордо кладет руку на голову дочери.

А я не могу молчать. Что-то холодное встает у меня в груди.

– Нет, Ясна, – говорю. Голос мой тихий, но он режет общий шум, как стекло.

Все оборачиваются ко мне. Мать хмурится.

– Мара?

Я поднимаюсь. Ноги ватные, но держусь прямо.

– Это неправильно, – говорю громче. – Я не хочу, чтобы ты была оружием. Я не хочу, чтобы что-то жило в тебе без спроса! И умирать, потому что так надо… Это неправильно!

На площади становится так тихо, что слышно, как где-то далеко кричит сова.

– Мара, замолчи, – шипит мать, но в ее глазах не гнев, а… страх.

– Нет! Ее тело принадлежит только ей! – выкрикиваю это, сжимая кулаки так, что ногти впиваются в ладони. – Никакой богине! Никому! Я не хочу, чтобы Ясна стала жертвенным ягненком!

Смотрю на сестру. Ее сияющее лицо искажается от недоумения и обиды. Она не понимает. Ведь уже продала свою плоть и душу за эту силу.

Отец смотрит на меня сурово, молча. В его взгляде – разочарование.

Я больше не могу здесь быть. Разворачиваюсь и бегу прочь от огней, смеха, этой страшной сказки про вечную службу и смерть.

Я бегу в темноту, где только я и мое тело, которое принадлежит только мне. Пока что…

Глава 3

Мара

Воздух трепещет от напряжения. Давно не мыли полы в большом доме и не вытряхивали ковры с такой яростью. Мать сбивает с ног всех на пути, ее голос звенит, стальной и жесткий.

– Мара! Не стой столбом, подмети у порога! Они уже у Черного ручья, я чую их шерсть в воздухе!

Вяло вожу метлой у входа, смотря, как по деревне носятся ребятишки с охапками полевых цветов. Весь этот переполох из-за соседей.

Стая с севера, с каменистых холмов. Их альфа со своим выводком. Переговоры о границах, охота, пир. Скука смертная.

– Нашла, где глаза прятать, – подходит Ясна. Она бледна, но щеки горят лихорадочным румянцем. На ней наше лучшее платье, и волосы убраны с необычной тщательностью. – Ты хоть бы прическу поправила. Выглядишь как чучело.

– Мне не на кого охотиться, – огрызаюсь я, но все же непроизвольно провожу рукой по волосам.

– Это не просто охота, – ее голос становится тише, с придыханием. – Говорят, его сын… наследник… Он будет с ними.