Норман Спинрад: Жук Джек Баррон. Солариане

Norman Spinrad

BUG JACK BARRON

SOLARIANS

Перевод с английского Г. Шокина, К. Круглова

© Norman Spinrad, 1969

© Перевод. Г. Шокин, 2024

© Перевод. К. Круглов, 2024

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

* * *

Жук Джек Баррон

Посвящается – с благодарностью – Майклу Муркоку и милфордской мафии

Глава 1

– Пропадите с глаз долой, парни, – вас же не затруднит? – протянул Лукас Грин, махнув черной рукой (на мгновение, маленькое ублюдочное мгновение, по неизвестной причине, он подумал о том, что рука эта – еще чернее, чем есть на самом деле), повернувшись к двум мужчинам по обе стороны от него (в тот самый момент усталости он, конечно, увидел в них негров), одетым в форму полиции штата Миссисипи (бонго-бонго справа) и Национальной гвардии Миссисипи (мау-мау слева).

– Да-да, губернатор Грин, – откликнулись оба в унисон. (И ухо Грина, завядшее ровно в тот миг, абстрактно воспринятый им как ошеломительный, мазохистский и абсурдный, восприняло эту фразу как «йа-йа, глюпий масса Грино».)

– Слишком уж тяжкая ноша для моих плеч, – сказал губернатор Грин двери, когда она закрылась за ними. «Что, черт возьми, со мной сегодня не так? – сварливо подумал он. – Этот проклятый Шабаз. Этот глупый черный нарушитель спокойствия…»

Вот оно снова, это слово – и в этом слове все дело. Малкольм Шабаз, пророк Движения единства черных мусульман, бессменный председатель Национального совета лидеров черных националистов, лауреат Премии мира Мао и лидер организации «Мистические рыцари моря», был негром – ни больше ни меньше. Он был всем, что представляли себе белые люди, слыша слово «негр»: дикой невежественной макакой, до зубовного скрежета преданной гребаному Пекину и сочащей негритянство из каждой своей поры. Хитроумный ублюдок Малкольм знал, какое впечатление производит – и подыгрывал, предлагая себя в качестве мишени яростной ненависти белых, первой сознательной мишени для всех этих громогласных, бросающих камни идиотов, духовных наследников Уоллеса. Шабаз питался этой ненавистью, пух на ней и процветал на ней, впитывал ее как губка – и говорил белым: «Я – большой черный папочка и ненавижу вас всех, грязные ублюдки. За Китаем – будущее, а еще мой член больше, чем у любого из вас, и еще таких обезьян, как я, двадцать миллионов в этой стране, миллиард – в Народном Китае и четыре миллиарда – во всем мире, и все они ненавидят вас так, как я ненавижу вас! Имел я вашу беложопую мамку в ее белую жопу!»

«Вот из-за таких парней, как ты, Малкольм, – подумал Грин, – неприятно работать. Из-за проституток, которым клиент оплатил римминг, – и они воспользовались этим, чтобы напердеть ему в рот».

Грин развернулся на вращающемся стуле и глянул на маленький телевизор, стоявший на его столе перед почтовым ящиком. Инстинктивно он потянулся к пачке «Акапулько Голдс», ждавшей своего момента на безупречной поверхности стола, но затем передумал. Несмотря на то что прямо сейчас ему нужна была хорошая порция травки, в тот день было неразумно позволять себе подпадать под влияние какой бы то ни было дури. Он украдкой взглянул на пустой экран своего видеофона. Этот экран вполне может включиться в течение следующего часа – и показать сардоническое улыбающееся лицо старого доброго Джека Баррона.

– Джек Баррон, – громко вздохнул Лукас Грин. Джек Баррон. Даже друг не мог позволить себе роскошь попасться на травке, если ему публично позвонит Джек. Не перед аудиторией в сотню миллионов людей, правда же?

Но никогда, даже в старые времена Джека-и-Сары, протягивать руку Джеку Баррону не было безопасным делом. Один тип – кто-нибудь помнит сейчас, как его звали? – совершил серьезную ошибку, пригласив Джека однажды на гриль-пикник Общества Джона Бирча, и после этого Джек взялся за него всерьез, прилипнув, будто чертов глист. И все, пропал тот тип. Остались от козлика только фотоаппарат, пара видеофонов и старый-добрый Жук Джек Баррон.

«А случись так, – подумал Грин в приснопамятный вечер среды, – случись так, что Джек был бы до сих пор на нашей стороне, у Коалиции Социальной Справедливости имелись бы отменные шансы добиться успеха и победить Претендента. Если бы да кабы…»

Если бы только Джек не был таким скользким типом. Если бы только он сохранил хоть что-то из того, что мы все, казалось, потеряли в семидесятых. Но слова его, конечно, били не в бровь, а в глаз (кто бы мог подумать!), когда он сказал – Грин запомнил каждое слово (Джек всегда мог отчеканить фразу в мозгу слушателя, как мнемоническое «аллилуйя»); так вот, он сказал:

– Люк, когда затеваешь тотальную распродажу всего и вся – значит, дело дрянь. Но есть расклад и похуже, я бы даже сказал – хуже просто не придумаешь: когда ты затеваешь тотальную распродажу всего и вся – и никто ничего у тебя не хочет покупать.

И что тут, собственно, ответишь, задумался Грин. Что сказать в ответ, когда тебе удалось провезти длинный язык и черную кожу в особняк губернатора в Эверсе, штат Миссисипи? Что можешь сказать Джеку ты – черный белый, белый негр?

Лукас Грин горько рассмеялся. Название шоу ведь должно было быть личной шуткой, по-настоящему личной шуткой, шуткой прямо в патлатой башке Джека, наверняка…

Потому что (после того как Джек распрощался с Сарой) кому, черт возьми, под силу было пережучить Жука Джека Баррона?

Не самый лучший вечер, чтобы проводить его в одиночестве. Лукас поймал себя на том, что невольно думает о Саре Вестерфельд под слепым, сардоническим взглядом потухшего стеклянного глаза портативного телевизора. Это око, казалось, внезапно вкралось в его сознание в той гостиной, где Дон, Линда, Майк и Человек-Волк стояли, ничего даже не подозревая, на страже против его одиночества… призраки вечера минувших сред. Против своей воли Лукас понял (вдобавок ровно так же против воли, поняв, что всегда понимал это), что прошло очень много времени (не думай о точной дате; ты очень хорошо знаешь точную дату; не думай об этом) с тех пор, как он в последний раз провел вечер среды в компании меньше трех человек.

Лучше остаться и поиграть в какие-нибудь игры с Доном Саймом (оно тебе надо? Ну а может, не надо? Что, пришла пора? Пора – придет ли?), чем оставаться одному. Как бы ни хотелось – а лучше не оставаться одному перед мертвым стеклянным оком, молящим о том, чтобы его включили. Лучше сидеть и вполуха слушать болтовню Человека-Волка, и позволить заезженной пластинке его чепухи – всему тому, о чем он говорит только для того, чтобы поговорить о себе, – отключить память, отогнать думы и погрузить мозг в невинную монотонную реальность очередного Вечера Среды…

– …Чувак, говорю я ему, а где мои денежки? – вопрошает Человек-Волк, подергивая за свои лохматые бакенбарды. – Я человек или где? И вы знаете, что мне этот ублюдок ответил? – Человек-Волк взвыл, упирая на свое оскорбленное достоинство, – Сара никак не могла понять, всерьез он или просто рисуется. – Он сказал: «Джим, ты слишком молод для пенсии, слишком стар для ухода за детьми, и ты никогда не работал десять недель на одном месте, чтобы претендовать на пособие по безработице. Ты никчемный бездельник, одетый как хиппи, вот кто ты есть».

Человек-Волк примолк, и Сара отметила, как что-то изменилось в его лице. Конечно, с него не до конца сползло высокомерие – всегда хоть немного да оставалось, – но вся прочая публика, собравшаяся в гостиной в псевдояпонском стиле, тоже это заметила: в моменте Человек-Волк был гротескно, трогательно искренен.

– Что это за ерунда? – пронзительным голосом спросил Человек-Волк. Окурок в его руке упал на черный лакированный стол, оставив на столешнице черный ожог.

– Перестань, Волчара, и лучше подними-ка этот хренов бычок от «Пэлл-Мэлл» с моего журнального столика, – сказал Дон, пытаясь выглядеть как Защитник Родины и Дома в присутствии Сары, подло пытаясь самоутвердиться перед ней в собственной квартире.

– А, да пошел ты, Сайм, – бросил Человек-Волк. – Я же тут толкую о самой большой несправедливости в мире! Такие как ты, такие как я…

– Ну раз имеет место несправедливость, почему бы тебе не разжучить… – начал было Дон, и этот момент остановился для Сары, потому что она знала, что он вот-вот скажет – эти три слова и точную циничную интонацию, присущую им, она хорошо знала, ибо они сдирали с нее кожу заживо десять раз на неделе, на протяжении многих лет. Она вздрагивала и будто даже немного умирала всякий раз, когда слышала эти последние три слова, и понимала, что никогда больше не даст Дону Сайму, даже если ей будет давить на руки и ноги все население Китая; уж лучше переспать с ядовитой ящерицей или Бенедиктом Говардсом, чем отдаться человеку, сказавшему Три Нехороших Слова в среду вечером, меж восемью и девятью. Три Нехороших Слова были связаны с Одним Нехорошим Дежавю – образ одного весьма конкретного лица на экране, тщательно растрепанного; оно же – на синей подушке в цветочек, и клочковатая борода щекочет ей…

Итак, Дон Сайм, по-свински беспечный в ее отношении, произнес-таки Три Нехороших Слова, и все внутренности Сары сжал болезненный спазм:

– …почему бы тебе не разжучить Жука Джека Баррона?

* * *

Ночной ветерок обжигал горло Бенедикта Говардса, когда он с удобством лежал между хрустящими белыми простынями своей больничной койки, в тепле и безопасности в своей монолитной цитадели, что гордо называлась Гибернаторным комплексом Скалистых гор. За полуоткрытой занавеской балкона – врачи, конечно, подняли крик, когда он попросил их проветрить, и сказали, что после операции ему лучше не застывать, но Бенедикту Говардсу было наплевать на кудахтанье шарлатанов, – горы казались смутными тенями на горизонте, полном глубокой тьмы, а звезды были скрыты ослепительным сумеречным сиянием огней Гибернаторного комплекса. Его личного комплекса – ныне и присно, и…

Во веки веков?

Он ощущал вкус «во веки веков» в сосновом ветерке, дувшем с гор, из Нью-Йорка, Далласа, Лос-Анджелеса, Лас-Вегаса и всех мест, где люди низшего уровня трудились за крошки, как насекомые на солнце. Он наслаждался тем, что «во веки веков» спокойно отдыхает и почти защищен от ветра, лежа после операции между простынями, купленными на его деньги, в Комплексе, принадлежащем ему сверху донизу, – в стране, где сенаторы, губернаторы и лично президент называли его мистером Говардсом.

Он нежился в своем личном «во веки веков», вспоминая гордую усмешку Пальяччи, сказавшего: «Мы вникли в самую суть, мистер Говардс, и уверены – все сработает. А что до «во веки веков»… ну, это очень долгий период. Пока мы не можем сказать, научились ли длить процесс вечно – строго говоря, пока еще нет, мистер Говардс. Но пять столетий… или тысячелетие… кто знает? Может, и миллион лет достижим. Как думаете, этого срока вам хватит, мистер Говардс?»

Говардс улыбнулся в ответ – и простил доктору это дебильное фамильярничанье, хотя, случалось, стирал в порошок людей повлиятельнее – за гораздо меньшие проступки. Ведь, право слово, нельзя же держать какую-то мелкую глупую обиду за душой, когда впереди – миллион лет? Нужно научиться рассчитывать все порывы сердца в очень долгосрочной перспективе – и избавиться от всего ненужного…