…навсегда? Говардс задумался. Значит, «навсегда». Цель достигнута – это очевидно по тому, как врачи потеют, по их довольным оскалам. Эти поганцы думают, что победа у них в кармане. Возможно, уже знают – но подсознательно. На этот раз Говардс чувствовал все за них – самыми тонкими фибрами нутра. «Прощайте навсегда, – подумал Говардс, – все вы: круги хирургического света над головой, сникающие во мрак, пучеглазые медсестры ночной смены, медсестры дневной смены – эти шлюхи с фальшивой профессиональной веселостью; прощайте, другие простыни в другой больнице, – и трубки, похожие на червей, засунутые в нос, в горло, в самое нутро, эти липкие от слизи полимерные черви, льнущие к изнанке тела, как улитка – к камню; прощай, каждый неглубокий вдох, сделанный так, чтоб не задохнуться от обилия этих трубок, не потревожить что-то, чему надлежит оставаться в покое; прощайте, вечная заложенность носа и горла – и вечное желание вырвать всех этих искусственных паразитов из тела; вырвать иглу для переливания крови из левой руки, иглу, идущую от капельницы с глюкозой, – из правой, и умереть без этих лишних включений, как человек: голый, будто только родился, на четкой, как черта, границе, прорезанной между жизнью и смертью. Прощай, желание умереть вот так – а не с этим сцеживанием жидкостей в пластик, в стаканы, в пробирки и в рвотные пакеты, в катетеры, в иголки, в медсестер, в проклятые цветочные вазы…

Свет в конце тоннеля, говорите? А за ним – тьма? Ублюдки! Никакой свет и никакая тьма не остановят Бенедикта Говардса. Он все оплатил, всех обманул, всех переиграл – и всех уничтожил. Ни один чертов идиот, вылезающий из чертового роскошного седана, не сможет приказывать Бенедикту Говардсу! Горе этому ублюдку… надо биться с ним, сжечь его, подкупить его, обмануть его, уничтожить его, разорвать круги света и круги тьмы… раздвинуть эти завесы шире, шире. Он ненавидит трубки, ненавидит медсестер, ненавидит иголки, простыни, цветы. Надо показать это всем! Показать это всем, кто не может убить Бенедикта Говардса! Никто не может убить Бенедикта Говардса!..

Говардс понял, что открывает рот, чтобы произнести эти слова, – и ветер вдруг стал холодным, и слабость ушла, и рефлексы бойца ожили в его артериях, а на щеках выступил легкий ледяной пот.

С содроганием Говардс вынырнул из омута мыслей. Конечно, будут еще больницы – но в другое время; а пока жизнь влита в него, вшита в него, введена на уровне Глубокого Сна и не вытекает больше в склянки и в пробирки. Да, да, теперь все под контролем. Счет перед смертью погашен. Ни один человек не должен умирать дважды, ни один человек не должен дважды наблюдать, как жизнь уходит, молодость уходит, кровь уходит, все уходит, мышцы становятся дряблыми, яйца – сморщенными черносливинами, руки-ноги – сухими палками, ручками от метелки… Уж точно не должен он – Бенедикт Говардс! Прочь, смерть, – убеги на миллион лет вперед. Убеги навсегда, на веки вечные.

Говардс вздохнул, почувствовал, как расслабляются железы, и снова отдался приятной, здоровой теплой слабости, понимая, что это значит: тепло изгоняет холод, свет озаряет исчезающий черный круг, держит его завесы раздернутыми, раздвигает – навсегда.

«Потому что жизнь – борьба», – думает Бенедикт Говардс. Борьба от попрошайничества в Техасе до власти нефтяных денег в Далласе, Хьюстоне, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, где все было открыто: нефть, аренда земли, акции, электроника, НАСА, губернаторы и сенат, и подхалимаж на любой вкус… Мистер Говардс боролся, чтобы уйти от тихих сухих равнин – к тихим аэрокондиционируемым коридорам власти; к тихим аэрокондиционируемым женщинам, чья кожа не испорчена солнцем, ветром, потом из подмышек…

Борьба с головы до пят – за «долой тьму», за Фонд бессмертия человечества, за тела, замороженные в жидком гелии, за голоса избирателей и ликвидные активы, замороженные вместе с ними в тихих, сухих, охлаждаемых гелием хранилищах власти, за силу Фонда – то есть за свою Силу: деньги – Сила, страх – Сила, бессмертие – Сила… Сила Жизни против Смерти, свет против тьмы.

Борьба между иссохшими, опустошенными, обожженными попрошайками-женщинами, лежащими в разбитой машине, с сочащейся изо рта кровью, до боли внутри исчезающего черного круга – до этого момента, первого момента Вечности.

«Да, это вечная борьба», – подумал Бенедикт Говардс. Борьба за спасение, за получение чего-то, за саму жизнь, перешла в Великую Борьбу – за сохранение всего этого: денежной власти, молодых женщин с нежной кожей, Фонда, всей этой проклятой страны, сенаторов, губернаторов, президента, кондиционированных коридоров власти, мистера Говардса.

Мистер Говардс – да пребудет он вечно! Ныне и присно, и во веки веков!

Говардс глянул в окно и за тепловой завесой увидел оживленные огни Гибернаторного комплекса – многих Комплексов: в Колорадо, в Нью-Йорке, в Цицероне, в Лос-Анджелесе, в Окленде, в Вашингтоне… Монумент Вашингтона, Белый дом, Капитолий – вот где они все засели, люди, выступающие против него, против его цитадели, против Фонда, против Закона о Гибернации. Все эти люди выстроились на стороне большого круга теней, черного круга.

«Чуть больше года, – подумал Бенедикт Говардс, – до съезда Демократической партии осталось чуть больше года… уничтожить Тедди-самозванца, Хеннеринга двинуть на пост президента – человека из Фонда, моего человека, в мою страну, ко всем моим сенаторам и губернаторам… А вот и мистер Президент, мистер Говардс. Месяц-другой – и все они проголосуют за Закон о Гибернации. Я получу их голоса силой денег, силой страха, силой жизни против смерти… и тогда все эти ублюдки увидят легендарную кузькину мать! Тогда им предстоит выбор – продать себя Фонду с потрохами навсегда… или вступить в Великий Круг Теней. Сила жизни против смерти – а какой сенатор, губернатор, президент выберет смерть, мистер Говардс?»

Взгляд Говардса упал на настенные часы: девять пятьдесят семь по местному времени. Инстинктивно его внимание переключилось на крошечный экран спящего видеофона – в этот вечер мистера Говардса никто и ни по какой причине не может беспокоить, даже Джек Баррон, – на тумбочке рядом с кроватью, рядом с маленьким телевизором. Тут его желудок сжался от страха перед неизвестностью, страха быть обнаруженным.

«Условный рефлекс, не более того, – подумал Говардс. – Условный рефлекс вечером в среду… ничего более». Джек Баррон не сможет присоединиться ко мне сегодня вечером. Строгие приказы, линии отступления, подставы («мистер Говардс находится на борту своей яхты в Мексиканском заливе; он летит на самолете в Лас-Вегас, он охотится на уток и ловит рыбу в Канаде, его нигде не найти в сотне миль от ближайшего видеофона. Кто я? Я сосед, мистер Баррон. Мистер Да Сильва, доктор Брюс, мистер Ярборо будут рады поговорить с вами, мистер Баррон. Они полностью уполномочены говорить от имени Фонда, более того, они знают все детали даже лучше, чем мистер Говардс, мистер Баррон. Мистер Да Сильва, доктор Брюс, мистер Ярборо расскажут вам все, что вы хотите знать, мистер Баррон»). Джек Баррон не мог его беспокоить – ему не разрешили беспокоить его в ту первую ночь вечности…

«И все же он – слон в посудной лавке», – напомнил себе Бенедикт Говардс. Жучок Джек Баррон – кость, брошенная в массы: безработным, бездельникам, наркоманам, мексиканцам и неграм. Очень полезный предохранительный клапан для вашей скороварки. Символ мнимой «власти – народу» на сотнях миллионов телеэкранов; имидж, а не реальность, не власть денег, не сила страха, не сила жизни против смерти. Ни сенаторов, ни губернаторов, ни президента – вот как, мистер Говардс!

Джек Баррон – акробатишка на проводе телевизионных сетей массовых финансистов Контрольной комиссии (двое членов с потрохами куплены Фондом). Поборник лозунга «хлеба и зрелищ», мнимый силач с копьем из бумаги – вот кто такой этот Засранец Джек Баррон.

И все же Бенедикт Говардс протянул руку, включил телевизор и стал ждать – с глыбой льда в животе, – когда пройдет черед рекламы автомобилей «Додж» и кока-колы, и дешевых девок, курящих «Кулс Суприм», и музыкальных перебивок между рекламными роликами. Он ждал напряженно, хмурясь под прохладным ночным ветерком, – зная, что другие тоже ждут, что у других, как и у него, лежит в животе глыба льда, в аэрокондиционированных склепах власти в Нью-Йорке, Чикаго, Далласе, Хьюстоне, Лос-Анджелесе, ждал трех слов (алого цвета на темно-синем фоне), объявляющих час мучительного ожидания. Расцветут фурункулы Гарлема, Уотса, Миссисипи, Стрип-Сити, Гринвич-Виллидж. Парад доходяг, бездельников и неудачников пройдет через экраны… сто миллионов сгорбленных идиотов, склонившихся к телевизору, вдыхающих запах крови, голубой венозной крови властных кругов:

ЖУК ДЖЕК БАРРОН

* * *

ЖУК ДЖЕК БАРРОН

Красные буквы (намеренно грубые, имитирующие стиль уже традиционного граффити «Янки, вали домой» на стенах в Мексике, Кубе, Каире, Бангкоке, Париже) всплывают на простом темно-синем фоне. Грубый закадровый голос звучит поверх недовольных воплей:

– Все достало так, что жуки перед глазами пляшут?

Монтажная склейка – камера будто бежит поверх голов студентов, слушающих какого-то очередного агитатора Народной Америки, баптистского проповедника; поверх голов солдат в шеренге и плачущих матерей, поверх прирожденных неудачников, кучкующихся перед двухдолларовым игровым автоматом.

А грубый голос продолжает цинично-обнадеживающим тоном:

– Тогда прижучь Жука Джека Баррона!

Заголовок уступает место силуэту головы и плеч мужчины на жутком темном фоне – в этой темноте, на границе видимости, выплясывают психоделический танец загадочные помехи, вроде темных пятен на старой кинопленке. На мужчине желтая спортивная куртка без воротника поверх красной велюровой рубашки без галстука с открытым воротником. Он выглядит на… сорок? Тридцать? Двадцать пять? Ну уж точно ему больше двадцати одного года. Цвет его лица всегда где-то между светлым и сероватым, как у измученного поэта-романтика; его лицо вроде бы мягкое, а черты до карикатурности резкие – такими людей изображают на средневековых боевых гобеленах. Волосы песочного цвета стрижены на манер покойного Джона Фицджеральда Кеннеди – у макушки короткие, а на затылке уже длиннее, и вокруг ушей собираются этакими клочковатостями, наводящими на мысли о бакенбардах Ринго Старра. Хотя, если сложить два и два – стиль скорее боб-дилановский. Глаза – знающие, прямо-таки пышут веселой отстраненностью, а полные губы искривлены улыбочкой заговорщика – «я знаю, что ты знаешь, что я знаю». И все это – на аудиторию, чей охват составляет около ста миллионов человек.

Джек Баррон улыбается, кивает и уступает рекламе «Акапулько Голдс»: мексиканец едет на ослике по извилистой тропе у покрытой джунглями вулканической горы, за кадром звучит беззаботный, но авторитетный голос в стиле озвучки британских документальных фильмов:

– В горных районах Мексики был выведен очень вкусный сорт марихуаны, во времена контрабанды известный под названием «Акапулько Голдс».

Мексиканец срезает немного марихуаны серпом, кладет во вьюк ослу.

– Высоко ценившийся за свой вкус и превосходные качества, сорт «Акапулько Голдс» был доступен лишь избранным – из-за его редкости и…

Следующий кадр: пограничник обыскивает мексиканца, этакого вполне безобидного с виду Панчо Вилья.

– …трудности его импорта.

В кадр вплывает аэрофотоснимок огромного бескрайнего поля марихуаны, выращенной геометрически правильными рядами.

– Ныне ценнейший сорт мексиканских семян, благодаря американскому фермерскому опыту и идеальным экологическим условиям, дает марихуану, не имеющую себе равных по аромату, безвредности и расслабляющим свойствам. В продаже в тридцати семи штатах: (крупный план красно-золотой пачки «Акапулько Голдс»): «Aкапулько Голдс», отменные американские сигареты с марихуаной высочайшего качества. Не канцерогенно!

На экране снова появляется Джек Баррон, сидящий в кресле, похожем на старое учительское, а на столе – два обычных белых видеофона марки «Белл»; белое кресло и белые телефоны на совершенно черном фоне, украшенном муаровыми узорами, делают Джека Баррона похожим на древнего рыцаря, борющегося с танцующими порождениями тьмы.