Алевтина наблюдала за этим с внутренним удовлетворением. Страх был эффективным инструментом управления – заставлял людей работать на пределе возможностей, проверять и перепроверять работу, не допускать ошибок. В системе, выстроенной директором, не было места для небрежности и халатности.

К концу совещания стол был заполнен аккуратными стопками документов – отчётов, справок, планов работы. Весь мир, упорядоченный и систематизированный, готовый к анализу и контролю.

– На этом всё, – сказала Алевтина, закрывая ежедневник. – Жду все материалы по обсуждавшимся вопросам к вечеру. Завтра в девять состоится следующее совещание, где мы обсудим результаты встречи с министром.

Подчинённые встали, кивая и собирая документы. Покидали зал быстро, но без суеты, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Через минуту Алевтина осталась одна.

Откинулась на спинку кресла и позволила себе короткий момент удовлетворения. Система работала именно так, как нужно. Люди боялись и уважали – идеальная комбинация для эффективного управления. Выкладывались на полную, зная, что любая ошибка может стоить места.

Взгляд Алевтины упал на пустой стул, где ещё недавно сидела Ваганова. Уволенная сотрудница была компетентным юристом, но в системе "Росморали" компетентности было недостаточно. Требовалось совершенство, абсолютная точность, полное соответствие стандартам. Любое отклонение безжалостно отсекалось.

"Как в балете", – подумала руководитель, вспоминая детское увлечение. В Стрептопенинске не было нормальной балетной школы, только кружок при местном Доме культуры, но даже там преподавательница – бывшая солистка провинциального театра – требовала абсолютной точности движений. "Балет не прощает ошибок", – говорила она, постукивая палочкой по полу. И эта фраза стала для Алевтины своеобразным жизненным кредо.

Она встала, собрала документы и направилась к двери. В приёмной секретарь вскочила.

– Алевтина Брониславовна, вам звонили из министерства. Секретарь министра подтвердил завтрашнюю встречу на десять утра.

– Спасибо, – кивнула директор. – Подготовьте документы по увольнению Вагановой. И найдите замену – кого-нибудь из кадрового резерва, с безупречным послужным списком.

– Уже занимаюсь этим, – ответила секретарь. – У меня есть несколько кандидатур на примете.

Алевтина кивнула и прошла в кабинет. Механизм работал без сбоев. Одно несовершенное звено удалено, на его место встанет другое – более точное, более надёжное. Система продолжит функционировать, становясь эффективнее.

Подойдя к окну, посмотрела на раскинувшуюся внизу Москву. Город, когда-то казавшийся недостижимой мечтой, теперь лежал у ног. Алевтина покорила его, как покоряла всё на своём пути. Стрептопенинск остался далеко позади – маленький, серый городок, из которого директор вырвалась благодаря целеустремлённости и безжалостности.

Безжалостности прежде всего к себе самой. Ведь именно эта черта позволила преодолеть все препятствия, не останавливаясь ни перед чем. В мире, где каждый готов был использовать любую слабость, нельзя было позволить себе ошибиться даже раз.

И Алевтина не ошибалась. Никогда. Движения по карьерной лестнице были выверены с точностью балетных па. Каждый шаг – в нужное время, в нужном направлении. Каждое решение – холодное, расчётливое, безошибочное.

Телефон издал негромкий сигнал – напоминание о следующей встрече. День продолжался, и руководитель была готова к новым победам. Ведь именно в них заключался смысл существования – в безупречно выполненной работе, в точном движении к цели, в абсолютном контроле над всем вокруг.

Стрептопенинск – маленький провинциальный городок, о котором каждое упоминание звучало как диагноз. С детства Алевтина Каглицкая знала: единственный способ спастись – уехать. С пятнадцати лет копила копейки от репетиторства и продажи открыток из бабушкиной жестяной коробки, не тратя ни копейки на развлечения. В книгах по этикету, истории искусства, правильному произношению видела ключ к московской жизни, где всё пульсировало возможностями, а не медленным угасанием.

Мать, сама когда-то полная надежд и амбиций, ни в коем случае не мешала дочери, но и не помогала: понимала цену свободы. Алевтина кивала на напутствие «не забывай, откуда ты родом», но уже мысленно стирала Стрептопенинск при каждом шаге к поезду Новосибирск–Москва.

В столице быстро избавилась от провинциального акцента и старого гардероба, купив строгие костюмы на первые заработки. Избегая студенческих компаний, записалась на факультативы, где встретила бывшего дипломата-профессора. Под его крышей и под запахом дорогого табака училась «реальной экономике отношений»: в обмен на безупречную курсовую и рекомендации он первым – и нежданно – коснулся колена. Так Алевтина попала в аналитический отдел «Росморали».

Быстрый карьерный взлёт привёл к должности заместителя начальника, а в двадцать три года, на ежегодном совещании, министр Георгий Ордынцев обратил внимание: голос и походка смешивали власть и женственность. Всё чаще приглашал в кабинет, на закрытые совещания, в квартиру на Патриарших – и обсуждения политики постепенно переросли в нечто более личное. Когда Ордынцев предложил должность директора «Росморали», Алевтина приняла – последним аккордом в долгой симфонии соблазнения.

К двадцати пяти годам уже считалась олицетворением успеха: престижная квартира, дорогие украшения, громкие репортажи по телевидению, советы на комиссиях разного уровня. При этом сохраняла полный контроль: Ордынцеву казалось, что тот держит положение, но именно Алевтина направляла его решения, не требуя подарков, лишь искусно выражая восторг. Параллельно был стажёр Климент – амбициозный выпускник, ставший глазами и ушами «внизу» и получавший карьерные бонусы взамен на мимолётную интрижку.

Алевтина соблазняла систему: начальство – навыками и лояльностью, коллег – эксклюзивными сведениями, подчинённых – справедливой строгой рукой, журналистов – недоступными комментариями. Мастерски примеряла роли, рассматривая собственное отражение в зеркале как инструмент, произведение искусства, и никогда не позволяла себе настоящих чувств: эмоции были слабостью.

Редкие звонки семье сводились к минимуму – письма матери читались вполглаза, просьбы Лидии оставались без ответа. Лишь младшую Варю иногда жаловала подробными рассказами и фотографиями, пробуждая краткие вспышки искренности.

Москва стала для неё новой личностью. Алевтина Каглицкая из Стрептопенинска превратилась в директора «Росморали». Жила безупречной, расчётливой жизнью, контролировала каждый аспект. Не знала, что судьба уже готовила неожиданный поворот, который вернёт к истокам и заставит пересмотреть всё, к чему стремилась эти годы.

Ресторан «Пушкинъ» встретил Алевтину приглушённым светом и тихим звоном столового серебра. Прошла за метрдотелем, который подвёл к столику у окна, где уже ждал Георгий – седовласый министр, чьё покровительство стало и ступенью к власти, и той ценой, которую приходится регулярно платить. Серый костюм сливался с полумраком, отчего выделялись только бордовый галстук и белозолоченные запонки, отливавшие холодным блеском, когда поднял руку в приветствии.

– Алевтина, – в голосе Георгия звучала привычная смесь официального тона и личного лоска. – Ты сегодня прекрасна.

Она улыбнулась, протянула руку. Он нежно прикоснулся губами к запястью – почти деловой жест, но в нём сквозила нотка собственности.

– Спасибо, Георгий, – опустившись на стул, добавила тихо: – А ты выглядишь шикарно.

Белоснежные скатерти, застывшие в хрусте крахмала, идеальный сервис и безликая торжественность интерьера – всё это Алевтина ценила за безупречность. Здесь не было сюрпризов: официанты появлялись как тени, меню не менялось, а каждый момент вечера проходил по расписанию.

Официант поставил фужеры с сухим французским красным. Алевтина провела по губам бокалом и сделала маленький глоток, смакуя терпкость. За эти годы научилась видеть в этом вине не просто утонченную роскошь, а символ собственного восхождения: в Стрептопенинске о таком могли лишь мечтать.

– Как прошло сегодня совещание в агентстве? – спросил Георгий, разламывая булочку и нанося масло.

– Пришлось избавиться от одного сотрудника, – сухо ответила она, не отводя глаз. – Ваганова из юридического. Третья ошибка за месяц.

– Третья? – Он приподнял бровь. – Ты слишком мягкая, я бы не потерпел и второй.

Это были их маленькие тесты на жёсткость. Она знала: ему нравится бескомпромиссность.

– Первые две были несущественными, – спокойно объяснила Алевтина. – Я даю людям шанс исправиться. Это держит остальных в тонусе.

– Разумно, – кивнул он, и во взгляде мелькнуло одобрение.

Разговор прервался, когда принесли закуски: икра, тончайшие ломтики сёмги, маринованные белые грибы. Алевтина отметила идеальную сервировку – вилки и ножи располагались с хирургической точностью.

Георгий рассказывал о заседании в администрации президента. Она слушала, запоминала имена, даты, ключевые решения – информацию, конвертируемую во влияние. В полумраке лицо министра казалось высеченным из камня: глубокие морщины, твёрдый подбородок и необычно тёмные глаза, оценивающие чуть ли не хищно.

– Кстати, – понизил голос, – на совещании обсуждалась реорганизация нашего блока.

Алевтина не выдала эмоций, но напряглась. В бюрократических джунглях такие слухи предвещали и опасности, и возможности.

– Есть какие-то предварительные планы? – спросила ровно.

– Укрупнение, – улыбнулся Георгий. – Мы можем получить больше полномочий и бюджет. Твоя работа не осталась незамеченной, Аля. Скоро возможно твоё повышение.

Произнёс это словно о погоде, но Алевтина уловила подтекст: повышение – вопрос почти решённый, и его рука будет решающей.

– Я всегда готова служить государству, Георгий, – отрепетированно улыбнулась. Но глаза искрились азартом.

Он поднял бокал:

– За твоё повышение.

И они чокнулись.

Дальше ужин тек своим чередом: официанты сменяли блюда, вино лилось рекой, а Алевтина почти не замечала вкус еды, погружённая в разговор. Когда принесли десерт, Георгий взглянул на часы – сигнал о смене сцены вечера.

– Может, продолжим у меня? – его голос стал мягче, интимнее.

– Конечно, – кивнула, улыбнувшись легкой загадочной улыбкой.

Расплатился картой без взгляда на счёт – ещё один штрих, которому когда-то удивилась: для таких, как Ордынцев, деньги были лишь цифрами на экране.

Тяжёлая дверь ресторана распахнулась, выпуская прохладный вечерний воздух. У входа ждал чёрный автомобиль с тонированными стёклами. Водитель молча вышел и открыл заднюю дверь.

Георгий предложил пройти первой, и Алевтина устроилась на заднем сиденье: кожа пригрела, как верный старый друг. Министр сел рядом, сохранив небольшой промежуток – приличия ради, но и близость ощущалась.

– Домой, – скомандовал шофёру, и машина тронулась.

В салоне звучала классика – Вивальди, одно из любимых сочинений Георгия. За окном проплывала вечерняя Москва: блики витрин, размазанные фары, неоновая суета. В этой изолированной капсуле не говорили – ритуал тишины перед началом приватного акта.

Квартира Георгия на Патриарших встретила тишиной и полумраком. Алевтина переступила порог с выверенной элегантностью, как актриса, выходящая на знакомую сцену. Ещё в лифте успела освежить помаду и поправить причёску – мелочи, имевшие значение даже сейчас, когда вскоре станут неважными. Георгий щёлкнул выключателем, и приглушённый свет залил просторную гостиную, выхватив из темноты антикварную мебель, картины в тяжёлых рамах и длинные ряды книг в кожаных переплётах. Здесь, как и во всём, окружавшем министра, чувствовалась власть – старая, уверенная в себе, не нуждающаяся в показной роскоши.

– Налить тебе чего-нибудь? – спросил Георгий, снимая пиджак и ослабляя галстук.