Николай Лейкин: На побывке. Роман из быта питерщиков в деревне

© «Центрполиграф», 2024

I

Деревенские сани, запряженные парой лохматых лошадей с бубенчиком под дугой, подкатили к запертой деревенской околице. У колодца с деревянным колесом-воротом возились двое мальчишек в шапках с отцовской головы и скатывались на салазках с намерзшего от проливаемой воды льда. Мужик-возница в заплатанном полушубке стал вылезать из саней, чтоб отворить околицу, но седок, молодой человек, с черными усиками, в драповом пальто с барашковым воротником и барашковой же шапке-скуфейке крикнул таращившим глаза мальчишкам:

– Эй вы, чертенята! Отворяйте же околицу! Чего бельмы-то пучите!

Мальчишки бросились отворять ворота, связанные из жердей ивовыми прутьями.

– Чьи вы, карапузики? – спрашивал их молодой человек.

– Мы-то? Мы Сидора Герасимова.

– Ну, вот вам три копейки на гостинцы. Скажите тятьке, что питерец Флегонт Подпругин кланяется.

Сани въехали в деревню. Деревня была небедная, избы по большей части исправные, с мезонинами. У некоторых изб были даже и ставни, выкрашенные в зеленый цвет с красными букетцами посредине. Тотчас за околицей слева высился даже двухэтажный дом с мелочной лавочкой внизу, на окне которой стояла сахарная голова в синей бумаге, лежали два фунта стеариновых свечей, висел кнут и виднелись два лимона, положенные в рюмки, а сзади всего этого виднелся красный картон с золотой надписью: «Папиросы „Купидон“».

– Не рыси, не рыси очень-то, дядя! А то вывалиться можно, – заметил мужику-вознице седок.

Он сидел в санях на парусинном чемодане, среди двух узлов, ящика, перевязанного веревкой, и большой подушки в розовой ситцевой наволочке. Стоявшая у ворот своей избы баба в синем зипуне ласково закивала ему головой, переходившая улицу с ведром воды девушка в нанковом сером шугае и платке улыбнулась и поклонилась. Он приподнимал скуфейку и тоже кланялся.

Когда сани очутились на средине деревни, седок проговорил:

– Подержи направо у ворот, где береза стоит. Вон где скворечница-то стоит.

– Да знаю я вашу подпругинскую избу, – сказал возница. – Чего ты!

– Подпругиных двое у нас: Никифор Иваныч – отец мой и дядя Наркис…

Лошади уж остановились у ворот. Седок вылезал из саней и схватился за узел. В окно избы кто-то стучал в стекло, и виднелась женская повязанная голова. За ворота вышел старик с непокрытой головой, в жилетке поверх рубахи, с бородой впроседь, в валенках.

– Приехал? Ну, здравствуй… А мы ждали тебя еще к Покрову. Мать-то уж плачет, – проговорил старик, обнял молодого человека и трижды его поцеловал.

– Да я и ладил к Покрову, батюшка, и писал вам, да хозяин не отпустил, – отвечал тот. – И так двое слуг из заведения были в деревне. А вот один вернулся – ну, я и поехал.

Возница, старик и молодой человек взяли из саней поклажу и потащили ее в избу.

На пороге избы пожилая женщина с темным морщинистым лицом и в съехавшем на затылок темном платке бросилась к молодому человеку на шею и заплакала, начав причитать:

– Голубчик ты мой белый, сыночек ты мой родимый… Вот, наконец, привел Господь…

– Тише, маменька… Здесь в ящичке посуда… – проговорил сын, и ему невольно пришлось выпустить из рук подушку и ящик.

– Входи в избу-то, входи… Что на пороге стали! – сказал им старик, вносивший чемодан.

Возница отряхал на рогоже валенки от снега и бормотал старику:

– А уж за сына поднеси… Без этого не уеду, Никифор Иваныч… Я сына тебе привез.

Старик промолчал и сказал сыну:

– Отписал бы основательно, когда приедешь, то я на своих бы выехал за тобой на станцию-то. Зря лошади стоят.

– Да ведь как тут отписать-то. Отписать – так надо правильно. А я тут совсем было уж собрался, а у нас в трактире обед купцы затеяли. Хозяин просит: «Останься послужить на обед-то»… Ну, вот еще день.

– Флегонт!.. Питерский… Как бишь тебя по отчеству-то? Без стаканчика не уйду, – приставал возница.

– Да брось, дядя… Дадут тебе, дадут… Неужто из-за стаканчика-то?..

– Светик мой! Да дай тебя обнять еще раз! – воскликнула мать и опять обхватила сына за шею.

В избе около стола стояла девочка-подросток в валенках и ситцевом платке, с косой, обернутой вокруг головы, и ковыряла у себя в носу.

– Здравствуй, Грушка… – проговорил молодой человек.

– Здравствуй, братец… – еле слышно промурлыкала она и поспешно чмокнула брата.

– А где же Таня?

– К корове, должно быть, пошла. Сейчас придет, – отвечала мать. – Да вот она.

В дверях стояла девушка постарше, лет семнадцати, хорошенькая, чернобровая, в ситцевом на заячьем меху шугае внакидку.

– Здравствуйте, братец… С приездом… – заговорила она и также наскоро чмокнула брата, как бы клюнула его или куснула.

– Смотрите, дуры, Флегонт-то какой у нас статный да красивый стал! – указывала мать дочерям. – Только из-под ручки и смотреть на него.

Дочери молчали. Грушка крутила кончик своей кофточки.

– Ставь, Татьяна, самовар. С дороги Флегонта чаем попоить надо, – сказал отец старшей дочери.

– Как чаем! – воскликнула мать. – Перво-наперво ему с дороги похлебать надо. У меня в печке щи есть… Трески можно. Отвык ты только, Флегуша, голубчик, я думаю, от деревенской-то еды в Питере, ну да все-таки отцовское, родное…

– Не извольте беспокоиться, маменька. Я часа два тому назад поел уж на станции, – отвечал сын. – Антрекот с картофелем мертдотель съел, а вот самоварчик, чтобы губы побаловать, – это в лучшем виде… За чаем я даже сам вас питерскими закусками угощать буду. Есть у меня даже бутылочка крапивинской рябиновки для папашеньки.

Возница все еще топтался у входа на рогоже.

– Земляка-то не забудьте, господа хозяева, – напоминал он о себе. – Дайте поздравить с приездом. Ведь всего только тридцать верст мы от вас… из Ватрушкина.

– Поднесем, поднесем… Дай только раздеться, – отвечал Флегонт и стал снимать с себя резиновые калоши, пальто.

Он очутился в пиджаке, надетом поверх вязаной фуфайки, и в брюках навыпуск.

– Маменька, да нет ли у вас в божнице про земляка-то стаканчика, так поднесите ему.

– Есть, есть… Как не быть… Всегда держим. У меня вот в руке ломота, так я вином натираю на ночь… – засуетилась мать и бросилась в передний угол.

Флегонт рассчитался с возницей за езду. Вознице поднесли стаканчик. Он выпил, сплюнул длинной слюной на рогожу и пробормотал:

– Пивка бы теперь важно…

– Ну, уж насчет пива не прогневайся. Нет такого у нас… – отвечал старик Никифор Иванов. – Уж не обессудь.

– Знаю, что нет, да ведь молодец-то, чай, послать может. Я съезжу…

– Ну, вот еще выдумал! Пьянственную компанию нам здесь заводить для тебя, что ли! – прибавил Флегонт. – Мы сами люди не пьющие. А тебе поднесли, и будет с тебя.

– Не по-питерски угощаешь – вот что, земляк. Я думал, на радостях всласть попотчуете. Ну, прощенья просим. Счастливо оставаться.

Возница поклонился и вышел из избы.

II

Татьяна ставила самовар у печки. Мать, невзирая на отказ сына от еды, все-таки взяла ухват и полезла в печь за корчагой со щами.

– Да не надо, маменька, мне щей. Не хочу я есть, – снова остановил ее сын. – Ведь вы уж отхлебали, а я сыт. Так малость вот закусим закусочками за чаем, а потом в свое время уж я с вами в охотку ужинать буду.

– Да ведь с холодка-то тепленького приятно, вот я из-за чего хотела, – сказала мать и неохотно поставила ухват в угол.

Сын развязывал на чемодане веревку. Мать подошла к нему и заговорила:

– Да присядь ты, миленький… Присядь на лавочку… Дай на тебя матери-то полюбоваться.

– Хорошо, извольте, если вам так уж требуется, а я прежде всего хотел подарочками вам поклониться, – отвечал сын, отошел от чемодана и сел.

– Голубчик! Паренек мой красный! – вырвалось у матери, и она не могла удержаться, чтобы не подойти к нему и не поцеловать.

Сын озирал избу, смотрел на стены, на потолок и проговорил:

– А хорошо и приглядно у вас теперь в избе, батюшка… Ладно, что я вам в прошлом году манерчатых обоев прислал. Вот теперь горенка у вас на городской манер, с обоями, и потолок, как следует быть, подклеен.

– Приглядно-то приглядно, милый, да уж очень много тараканов за обои набралось, – отвечала мать, – а ошпаривать теперь нельзя… Обои попортишь.

– Персидским порошком можно, бурой. У нас в заведении на кухне повар все бурой… Катышки из теста с бурой накатает, положит в щелки, тараканы наедятся и все подохнут. Бура наверно есть в здешней лавочке. А сегодня я еще привез вам украшение для комнаты. Это уж сестренкам Груше и Танюшке в подарок. Зеркальце-с в русском вкусе. Вот-с…

Флегонт развязал узел и вынул оттуда завернутое в белье и платье зеркало вершков в двенадцать длины в лакированной рамке с резьбой, изображающей дерущихся петухов.

– Его можно повесить вот в этой горенке, что рядом, – продолжал Флегонт, – там, где вы спите с Танюшкой и Грушей. Танюшка и Груша пусть полотенце, ручничок хорошенький цветной бумагой в узор вышьют. Его сверху на зеркало повесить – и будет у нас зеркало на питерский манер. Теперь в Питере зеркала с полотенцами в моде. Сестрицы, получайте.

– Спасибо вам, братец, – проговорила сестра Татьяна, принимая зеркало. – А что до узорчатых полотенец, то и вышивать не надо… У нас отличные есть.

– Как же, как же… Они ведь рукодельницы, – поддакнула мать. – Сложа-то руки тоже сидеть не позволяю. Ну вот, дуры, у вас теперь большое зеркало. Можете всласть любоваться на себя, – обратилась она к дочерям и тут же прибавила: – Махонькие-то зеркальца у них есть, купили они себе у проезжего торговца на грибные деньги. Такие в жестяной оправе у них зеркальца… хорошенькие и ничего, лицо не кривят.

– А это-то, маменька, зеркало – первый сорт-с.

– Спасибо, спасибо… Нынче они умные… Каждая из них на полтора рубля сушеных грибов продала. Сами собрали, высушили и продали.

Сын раскрыл чемодан, вынул оттуда завернутый в желтую бумагу пакет и сказал:

– А это вам, маменька, на платье… Шерстяной материи темненькой купил. Носите и радуйтесь.

– Спасибо, спасибо, милый. Поди я тебя поцелую… – сказала мать, развернула пакет и воскликнула: – Батюшки, материя-то какая аховая!

– А это вам, батюшка, на жилетку. Вот тут и пуговицы особенные в бумажке… – подал сын такой же пакет отцу.

На отца подарок, однако, произвел совсем другое действие, чем на мать. Он развернул материю, посмотрел на нее и проговорил:

– Ну, отцу-то мог бы и на спинжак с жилеткой привести.

Сын сконфузился.

– Это точно-с… Это действительно, папашенька, кабы я в январе на подати вам пятнадцать рублев не послал. А так как я подати, то уж извините…

– «Извините»… Дочерям-то вон небось целое зеркало привез. А нешто оно столько стоит, что жилетка! Эх ты! Отца на сестер променял!

– Папашенька, извините! Если я насчет зеркала, то это ведь больше для украшения дома, а потому я так считаю, что тут для всей семьи.

– Очень нам нужно украшение дома! А у отца спинжак на локтях скоро прорвется.

– А я, батюшка, очень уж дом наш люблю, и хочется мне, чтоб он на питерский манер… Впрочем, позвольте вам еще платочком поклониться для утирания носа… Пожалуйте.

– Платок что! Такой платок и здесь у проезжего торговца за двугривенный купишь.

– Здесь, папашенька, нужно рассуждать так: мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь.

– Брось! Что ты меня учишь-то!

Отец отвернулся от сына. Сын продолжал рыться в вещах.

– А вот еще вещи для дому. Вот, батюшка, позвольте вам тоже в подарок обратить. Первое – лампа под стеклянным молочным абажуром, а второе – градусник за окно.

– Ну на кой шут мне твой градусник! – сказал отец.