– Мороз узнавать-с… Сколько мороза… Как в петербургских квартирах. Часы есть, так нужно, чтоб и градусник был. Очень уж я люблю, папашенька, чтоб квартирка на питерский манер… А лампа – первый сорт, – любовался на лампу Флегонт, поставив ее на стол.

– Сколько она керосину-то сожрет! – произнес отец.

– По праздникам можно зажигать, когда гости.

Флегонт опять полез в чемодан.

– Таня, Груша! Идите сюда! Вот это вам еще по ситчику на платье…

Он подал сестрам по пакету. Отец опять позавидовал.

– Видишь, видишь… Им зеркало и опять же по платью, – пробормотала он.

– Позвольте-с… Ведь еще не кончил я. Вот и вам ситчику на рубашку.

– Ну, спасибо.

Отец несколько просиял. Сын продолжал:

– А теперь вам, матушка, по хозяйству. Прежде всего, позвольте поклониться фунтиком чаю, фунтиком кофею и сахарком… Сахар у меня, маменька, в миткалевом мешочке… Этот сахар, маменька, не покупной… Этот сахар я после гостей в нашем заведении за три года насбирал. Гостям чай подаешь… что останется после гостей – в мешочек. Служу я в ресторане, заведение у нас чистое, к чаю подаем сахару много – вот и накопил. Фунтов двенадцать тут будет.

Флегонт встряхнул мешок. Отец улыбнулся.

– Вишь, гости какие! Это питерские, оттого. А я, когда в Москве в заведении служил, так у нас там насчет сахару слуга уж не пообедал бы, – сказал отец. – Как у гостя кусок сахару после чая останется – сейчас он его в карман и говорить: «Лошади».

– Это, папенька, купец из простых. А у нас купец полированный. Наш купец, что к нам в ресторан ходит, тоже, как и барин, остатки сахару с собой не возьмет, потому ему совестно. Ну-с, а затем вам, маменька… Колоду карт пожалуйте для гаданья… Карты чистые…

– Спасибо, Флегонт, спасибо.

– Не за что, маменька. А это уж всем вкупе для угощения. Во-первых, пяток лимонов пожалуйте. Затем копченого сижка на закуску… Икорки паюсной… Это для вас, батюшка, в особенности… Вот и бутылочка рябиновой… Сыр… Колбаса итальянская…

И Флегонт один за другим выложил на стол несколько свертков в бумаге.

Татьяна подала на стол самовар, и мать принялась заваривать чай.

III

– Маменька, тарелочки для закусок позвольте, – сказал Флегонт, развертывая свертки, полез в карман, вытащил оттуда штопор и ловким привычным движением трактирного слуги откупорил бутылку рябиновой. – Рюмки, Таня, давай рюмки! – крикнул он сестре и, обратясь к отцу, прибавил: – Батюшка, пожалуйте по рюмочке… А потом вот сижком и икоркой… По-купечески всегда так перед чаем следует.

Мать принесла три тарелки. Сын воскликнул:

– Эх, маменька! Да нешто можно под закуски глубокие тарелки! Надо мелкие. С глубоких только хлебают.

– Ну да уж какие есть. Постой, впрочем, я переменю.

– Оставьте, оставьте уж… В глубокие мы булки положим, баранки и пастилу. А под соленье уж мелких позвольте.

– Перебили тарелки-то. Мелких всего только две есть. Для икры-то блюдце подам.

– Ну вот… Клади на то, что есть. Не всяко лыко в строку, – проговорил отец.

– А нас, батюшка, в заведении к порядку приучали, потому что к чему идет. Маменька, батюшка… Пожалуйте по рюмочке…

Флегонт налил две рюмки, поданные сестрой. Отец умильно взглянул на рюмку и сказал:

– Выпить-то я выпью, а только надо за братом Наркисом послать. А то как бы не обиделся.

– Ах да… и в самом деле! Груша, спорхай-ка за дяденькой. Дескать: так и так, – обратился Флегонт к сестренке. – Кушайте, батюшка… А при дяденьке повторите. Маменька… Пожалуйте…

– Ну, что это… Помилуй… женщине-то зачем… Пей сам… – отнекивалась мать.

– Не употребляю, маменька, совсем не употребляю… – отвечал сын. – Разве пивка иногда малость…

– Никифор Иванович, слышишь, какой у нас сын-то?

– И папиросками не балуюсь, маменька. Для меня это все равно что волку трава…

Дядю Наркиса ждали и не закусывали. Наконец Груша прибежала вся запыхавшаяся и проговорила:

– Сейчас идет… Шапку ищет.

Наконец взошел дядя Наркис. Это был тощий высокий человек с седой бородой клином, с впалой грудью и несколько сгорбленный. Одет он был в серое пальто, барашковую шапку и валенки. Он был много старше брата своего Никифора, вдовел уже лет пять и жил в деревне с двумя невестками и внучатами на средства двух сыновей, служащих в Москве в половых. Третий сын жил у него в Петербурге в мальчиках в суровской лавке. Он и сам когда-то был питерским и служил приказчиком в винном погребе. Дядя Наркис и сейчас производил впечатление приказчика с дровяного или лесного двора, из лабаза или мелочной лавки.

– Приехал? – заговорил он, входя в избу. – Ну, здравствуй…

Флегонт поднялся, подошел к нему, и они облобызались.

– Садитесь, дяденька. С угощением вас ожидаем.

– Спасибо, спасибо. Что это у тебя: икра? Обожаю… Батюшки! Да и сиг копченый! Пять лет ни копченого, ни свежего сига не ел. Сыр даже… Колбаса… Фу! Ну, брат Никифор, почтительный же у тебя сын. Мои половые ни разу мне из Москвы икры не привозили. Семги привозили. А про икру говорят: «Дорого».

– Полтора рубля фунт, – откликнулся Флегонт. – И то по знакомству, потому наш ресторанный повар брал.

– Все еще у прежнего хозяина служишь?

– У прежнего. Что ж от добра добро искать, дяденька. У нас гость чистый, на чай дает хорошо. Одними чайными можно жить хорошо.

– Говоришь, одними чайными можно жить хорошо, а отцу с матерью присылаешь мало, – заговорил отец.

– Как же мало-то, батюшка! На подати послал, на корову посылал, чаю, сахару посылал. Тоже и самому чисто одемшись надо быть. От нас в ресторане хозяин чистоты требует. Фрак-с, каждый день сорочка, белый жилет, белый галстук, сапоги без каблуков и с тонкими подошвами, чтобы не стучать. Помилуйте… Я уж, кажется, и так из всех сил…

– Все-таки мало.

Дядя Наркис сидел уже перед рюмкой, потирал руки, смотрел на закуску и бормотал:

– Икра… из-за одной икры приятно. А тут и сиг копченый… Ну-ка, брат Никифор, выпьем. Крапивинская это рябиновка? – спросил он племянника и тут же, не дождавшись ответа, прибавил: – Крапивинская братьев Тимофеевых. По ярлыку и по бутылке вижу. Лучше его товару нет. Я старый погребщик, знаю. Есть подслащенная и неподслащенная. Подслащенная только в Петербурге не шла. Не знаю, как теперь она. Эта неподслащенная… Так… Слабовата только насчет градусов.

Дядя Наркис поднял рюмку, посмотрел сквозь нее на свет, чокнулся с братом и выпил.

Флегонт тотчас же полез к себе в чемодан, вытащил оттуда два свертка и, подавая их дяде, сказал:

– Позвольте питерским подарочком, дяденька, поклониться. Трубочка вам для табаку и ситчику на рубашку.

– Спасибо, спасибо, племянник, – отвечал Наркис, прожевывая кусок булки с икрой. – Как нынче в Петербурге насчет елисейских вин? – спросил он вдруг. – Говорят, не в моде.

– Слабо-с… Совсем слабо, дяденька. У нас в ресторане совсем не спрашивают гости. Теперь другие марки пошли. Русские вина хорошо пошли. Донское шипучее гости очень обожают. Крюшон – так первое дело. Оно и дешево, и сердито. С дамочками ежели гости, то всегда на донское шипучее указывают, потому дамы этого самого винного понятия не имеют, а шик один и тот же, что настоящее. Батюшка, нарушайте сига-то копченого. Маменька, пожалуйте. Да дайте и сестрам по бутербродцу. Пусть и они позабавятся питерской закусочкой.

– Кушай сам-то, милый. Что же ты сам-то?.. – проговорила мать.

– Нам, маменька, все это не в диво. Почти каждый день… Ведь после гостей зачастую бутерброд-другой остается, когда закуску требуют. Слуга всегда сыт после гостей. Кушайте, пожалуйста… Вот колбаска итальянская. Позвольте, я вам сделаю бутерброд на ресторанный манер.

Сын отрезал ломтик булки, положил на него слой икры и подал матери. Мать улыбнулась и сказала:

– Не знаешь уж, с какого конца и есть питерскую-то закуску.

– Бутерброд что! А вот устрицу ежели бы вам, маменька, предложить, то это действительно… Ее и снять с раковины надо умеючи, и в рот положить со смыслом, иначе никакого толку не выйдет. У нас иногда и купцы в хорошей компании так ой-ой, как путаются с устричным удовольствием.

– Постой, племяш… – остановил Флегонта дядя Наркис. – Ты вот ей толкуешь: «Устрица, устрица», – а она не знает, что это и такое. Маланья Сергевна, знаешь, что такое устрица?

– Да откуда мне, Наркис Иваныч, знать-то, деревенской дуре! Мне и слово-то не выговорить, – отвечала мать.

– Ну, вот видишь. Про устрицы знают только питерщики.

– Устрица – это улитка такая… В раковинах слякоть… Морская штука, – перебил брата Никифор. – Но господа ее едят и едят живьем. Ты ее ешь, а она пищит.

– Святители! – ужаснулась мать.

– Нет-с, батюшка, пищания нет, – отрицательно покачал головой сын. – Ведь каждый день видим.

– Ну а мне в Москве сказывали, что пищит. Сам я не видал, как едят. В Москве я служил по таким трактирам, где больше пироги да селянки, а другие половые сказывали, что пищат эти самые устрицы, – стоял на своем Никифор и стал себе отворачивать пальцами кусок копченого сига.

Флегонт покосился на отца и проговорил:

– А вот у нас в ресторане насчет рук как строго. Соблюдешь себя так, чтоб ничего перед гостем рукой не трогать, а все вилкой или ложкой. Опять же, к рыбе одни вилки, а к мясному – другие. Рыбу всегда кушают перед мясным, и как рыбное откушали – сейчас убирай вилки и подавай для мясного чистые. Большая церемония насчет этого.

В избу вошли две закутанные в платки бабы и стали креститься на иконы.

– Здравствуй, Маланья Сергевна, – проговорила одна из них. – Здравствуй, Никифор Иваныч. Сынок, говорят, к вам из Питера приехал. Покажите его нам, дайте с приездом поздравить.

– Изволь, изволь, Ананьевна. Вот он… весь тут, – отвечала мать. – Входи, так гостья будешь. Входи и ты, Василиса.

Бабы кланялись Флегонту и говорили:

– С приездом, родимый. Вот какой ты красавец.

Сын наклонился к отцу и тихо проговорил:

– За водкой послать, что ли?

– Да надо бы бутылки две. Напрасно по дороге не захватил. Ведь поздравлять-то еще приходить будут.

– Я, батюшка, тверезый человек. Мне самому где же…

– Надо послать. А от нас две версты водка-то, – сказал дядя Наркис.

– Бросьте. Чаем ублаготворим… – шепнула мать.

А гостьи уже присаживались к столу.

IV

Флегонт несколько конфузливо произнес, обращаясь к бабам:

– Вы, тетеньки, уж извините, что у меня про вас вина нет, человек я тверезый, вином не зашибаюсь и привез только полбутылочки рябиновой для батюшки и дяди. Они ее уже выпили, и вас я уж только чаем могу попотчевать.

– Да что ты! Нешто мы из-за этого? Мы только посмотреть на тебя, – заговорили бабы. – Приезжал ты к нам раньше парнишкой, а теперь вишь какой мужчина.

– Угощение я потом сделаю. Устроим посиделки для девичьего пола – и вот тогда милости просим. Вино тогда будет, а уж сегодня не взыщите; вот только чайку и закусочки, – продолжал Флегонт. – Маменька, нацедите им по чашечке чайку.

– Да не надо нам, ничего не надо. Господи Иисусе! Да неужто мы из-за этого? Упаси Бог.

Как только сын упомянул о закусках, Никифор Иванович сейчас же закрыл жестяную коробочку с икрой, завернул ее в бумагу и спрятал в стенной шкаф.

Бабы отковырнули себе по кусочку сига и стали жевать. Флегонт отрезал им по куску колбасы и сказал:

– А чай, так вот с мармеладом не прикажете ли?

Но тут вошла родная его тетка, вдова Фекла Сергеевна, сестра матери и заголосила:

– Сынок приехал? А ты, сестра, ничего и не скажешь! Словно у девок-то твоих золотая ступня. Далеко ли было прислать! Я уж от мальчишек узнала. Где он, племянничек-то мой? Покажись-ка, покажись, голубчик.

С лавки из переднего угла вылезал Флегонт, отер губы рукавом и проговорил:

– Здравствуйте, тетенька Фекла Сергеевна.

– Здравствуй, здравствуй, ангел. С приездом… Фу, какой ты грузный стал! Да и красавец же…

Они троекратно поцеловались.