– Что ж, по крайней мере, запасной выход на случай пожара или иной беды у нас теперь точно имеется, – проворчала я, ощущая, как холодный, влажный воздух бьет в лицо, и плотнее запахиваясь в плащ. Выходить в этот промозглый, пронизывающий ливень не было ни малейшего желания и смысла. – Закрывайте эту дверь. Надо запереть ее на ключ изнутри на всякий случай, чтобы снаружи никто не вошел. А теперь давайте вернемся и исследуем предыдущие три комнаты еще раз, внимательнее. Может, мы что-то упустили, какую-нибудь нишу, например.

Возвращение по темной, сырой галерее обратно в дом казалось долгим и унылым. Я вглядывалась в каждую трещину в стенах, в каждую неровность каменного пола, чувствуя, как внутри растет странная смесь легкого разочарования и упрямой, неистребимой надежды. Эти комнаты были пусты, но сам факт их существования, эта скрытая инфраструктура и этот ведущий в глушь леса ход говорили о многом. Значит, у этого дома, у моих новых предков, была своя потаенная, может быть, опасная жизнь, свои секреты и планы. И я, Виктория Андреевна, бывший менеджер, а ныне хозяйка этого лабиринта, была полна решимости найти ключ к ним. Если не сегодня, то завтра.

Глава 6

Через два дня после нашей экспедиции в потайной ход затяжной осенний дождь наконец прекратился, оставив после себя размытые, хлюпающие дороги и насыщенную влагой, тяжелую землю. Воздух был холодным, колючим и непривычно свежим, пахнущим мокрой листвой и прелой соломой. Пользуясь затишьем, я решила пройтись по захламленному двору, чтобы оценить масштабы последних работ и просто подышать после долгого, затворнического сидения в душных комнатах.

Я шла, медленно обходя лужи, размышляя о пустых, рассохшихся бочках и ржавом ломе, которые мы извлекли из тайных комнат. Пусть это и не сокровища, но в расстроенном хозяйстве всякая мелочь пригодится. Бочки можно было попытаться отреставрировать, стянуть обручами, и использовать для осенних солений или хранения зерна, а лом… лом всегда найдется, куда пристроить, хоть для вскрытия промерзшей земли. Мысленно я уже почти смирилась с тем, что больших, судьбоносных открытий нам, судя по всему, не совершить, и секреты дома ограничиваются лишь пустыми тайниками.

Обходя дальний, сырой угол амбара, заваленный грудой битого кирпича, я неловко поскользнулась на размокшей, скользкой как мыло земле и, чтобы удержать равновесие, сделала резкий, широкий шаг в сторону, за пределы утоптанной тропинки. Нога моя соскользнула с какой-то твердой, полускрытой размытым грунтом выпуклости, и я чуть не грохнулась в грязь, едва успев ухватиться за холодную стену амбара. С досадой отряхнув запачканные руки о подол, я наклонилась, раздвинула пожухлую, мокрую траву и комья земли, чтобы разглядеть, за что же я чуть не споткнулась.

Из-под слоя липкой грязи и отмершего дерна проглядывало нечто явно рукотворное – большой, потемневший до землисто-серого цвета квадрат из невероятно толстых, дубовых досок, обитый по краям массивными, покрытыми пухлой ржавчиной коваными железными полосами. Он почти идеально сливался с фоном, и заметить его можно было только случайно, как это и вышло, или зная точное место. Сердце мое забилось чаще, переходя на галоп. Это не было похоже на крышку обычного, хозяйственного погреба – ее расположение было слишком неуместным, нелогичным, прямо посреди открытого, просматриваемого со всех сторон двора, и выглядело так, будто ее намеренно, старательно маскировали.

Не теряя ни минуты, я послала сбежавшегося на шум Стива за Джеком и парой других самых надежных слуг. Вскоре во дворе, хлюпая по грязи, собралась небольшая, но решительно настроенная группа, вооруженная ломами, лопатами и двумя коптящими фонарями. Джек, вникнув, осмотрел находку, простукал ее ломом – звук был глухим, пустотным – и многозначительно хмыкнул, выпрямляясь.

– Похоже на старый ледник, госпожа, или на вход в подвал-тайник, – предположил он, водя ладонью по шершавой, растрескавшейся древесине. – Такие раньше делали, чтобы провиант в летний зной хранить. Но крышка-то тяжеленная, неспроста.

Ломами поддели под ржавые железные полосы. Сообщив усилия, уперлись. С громким, жалобным, металлическим скрипом, который, казалось, шел из самых недр земли, и с хлюпающим звуком отлипающей глины, крышка медленно, нехотя приподнялась, отвалившись в сторону с глухим ударом и обнажив черный, бездонный на вид провал. В лицо всем нам ударил волной спертый, ледяной запах старого камня, сырости, застоявшейся воды и чего-то еще – затхлого, спокойного, но не гнилостного, словно из пространства, куда не доходил воздух.

Джек, не дожидаясь приказа, первым, осторожно ощупывая ногой ступени, спустился по скрытой в темноте узкой каменной лестнице, высоко подняв фонарь, свет которого выхватывал из мрака сырые, покрытые зеленоватым налетом стены. Я, не в силах сдержать жгучее нетерпение и тревогу, схватилась за холодные камни и последовала за ним, чувствуя, как ледяная, пронизывающая влажность пробирается сквозь шерсть плаща к телу.

Внизу, на глубине примерно двух человеческих ростов, открылось небольшое, прямоугольное, как склеп, помещение, выложенное из грубого, неотесанного местного камня. Оно было пустым, если не считать свисающих, как занавеси, толстых пластов паутины в углах и толстого, пушистого слоя серой пыли на земляном полу. Но главное было не в этом. Прямо перед нами, в противоположной от лестницы стене, зиял низкий арочный проход, уходящий в полную темноту, ведущий явно куда-то вглубь, под саму усадьбу. А слева от него, в самой дальней, глухой стене, виднелась еще одна дверь – массивная, дубовая, с огромным, брутальным железным засовом, сейчас отодвинутым в сторону, но готовым в любой момент запереть эту створку намертво.

– Двери, – прошептала я, и мое слово, подхваченное эхом, разнеслось, шипя, по каменному мешку. – Их тут… целых две. Не одна.

Джек молча направил дрожащий луч света в черноту арочного прохода. Тоннель был невысоким, около полутора метров, и терялся в темноте уже через несколько ярдов.

– Похоже, тянется куда-то далеко, под усадьбой, госпожа. Длинный ход. А эта… – Он перевел свет на дубовую дверь, на ее тяжелые, кованые петли и массивный замок. – Похоже на кладовую. Или на что покрепче. Сокровищницу, что ли. Засов-то какой.

Мы стояли в полном, гнетущем молчании, осознавая внезапно открывшийся масштаб находки. Это было не просто тайное хранилище для бочонка-другого. Это была целая, продуманная потайная структура, спрятанная прямо под самым двором усадьбы. Пустые бочки в стенах дома оказались лишь малой, периферийной частью секретов этого места. И теперь, глядя в зев арочного прохода, ведущего в неизвестность, и на мощную, немую дубовую дверь, хранящую свою тайну, я с холодной дрожью понимала – настоящее, главное открытие, ради которого, возможно, все и затевалось, было еще впереди. И лежало оно за одним из этих двух порогов.

Дверь открылась не сразу. Пришлось перепробовать почти половину ключей из найденной связки, пока один из них, длинный, со стержнем, покрытым сложной насечкой, и с причудливой трехзубой бородкой, не вошел до конца в замочную скважину и не повернулся с глухим, но отчетливым, будто смазанным щелчком. Джек и Стив, упершись плечами, с усилием нажали на массивные, почерневшие дубовые доски, и дверь, скрипя на кованых петлях, словно нехотя, поползла внутрь, сдвигая за собой тонкую завесу вековой паутины.

Из открывшегося прохода вырвался воздух – не поток, а тихое, холодное дуновение, сухое и странно безвкусное, лишенное привычных подвальных запахов плесени, сырости и земли. Он пах… ничем. Абсолютной стерильностью. И тогда, в свете наших поднятых фонарей и факелов, мы увидели это.

Комната была невелика, примерно три на четыре метра, но заставлена от грубо сколоченного пола до низкого каменного потолка. Аккуратные полки из темного дерева, прочные, кованые стеллажи и дубовые, окованные железом лари – все было заполнено, упаковано, набито припасами так плотно, что между ними не протиснуться. Но самое невероятное было не в обилии, а в их состоянии. Каждый предмет, от огромной, темно-красной свиной туши до маленького, аккуратного мешочка с чем-то, был окутан тончайшей, едва заметной, мерцающей, как лунная дорожка на воде, пеленой. Она висела в воздухе неподвижным, но живым туманом, обволакивая каждую связку колбас, каждый окорок, каждую бочку, делая их очертания слегка размытыми, будто видимыми сквозь идеально чистую, но толстую стену льда или через дрожащий от жара воздух. От нее исходил слабый, фосфоресцирующий морозный свет, холодный и безжизненный, отчего в герметичном помещении было светло, как в пасмурный день, и струился постоянный, сухой холодок, щекочущий ноздри.

Я замерла на пороге, не решаясь переступить его, чувствуя, как волосы на руках встают дыбом. Мои земные, рациональные инстинкты кричали об опасности, о нарушении законов физики. Эта картина была сродни какой-то фантастической голограмме или сцене из научно-фантастического фильма про анабиоз, но здесь это было настолько материально, что отдавало ледяным дыханием в лицо.

– Что это за… прозрачная пленка повсюду? – уточнила я, не сводя глаз с мерцающих, как призраки, окороков и закутанных в это сияние бочек с темнеющими пробками. – Она… безопасна? Можно ли к ней прикасаться?

Джек, выглядевший скорее сосредоточенно задумчивым, чем испуганным, сделал шаг вперед, прищурился и внимательно посмотрел, склонив голову.

– Это стазис, госпожа, – пояснил он своим обычным, глуховатым, лишенным эмоций тоном, будто говорил о чем-то обыденном, вроде способа засолки капусты или сроках сева овса. – Магическая заморозка. Очень сильная и чертовски дорогая штука. Слышал, такие печати накладывают только большие мастера-чародеи. Говорят, продукты в ней могут лежать не то что годами – веками, не тронутые тленом. Дед мой от стариков слышал байки о таком, но вживую, почитай, никто не видал.

Я медленно, с трудом перевела дух, осознавая немыслимый масштаб находки. Это был не просто склад, не обычная кладовая. Это была капсула времени, законсервированное, запечатанное магией изобилие, оставленное на самый черный день. Кем-то из моих предков, который явно готовился к апокалипсису.

– То есть все, что в этой комнате… оно съедобно? – переспросила я, все еще не веря своему счастью, вглядываясь в ряды застывших в сиянии сарделек, в блоки масла, цвет которого остался свежим, светло-желтым.

Джек осторожно, как бы проверяя, протянул руку и провел грубыми пальцами по мерцающей, переливающейся пелене, окутывавшей ближайший, туго набитый мешок с мукой. Пленка слегка прогнулась под давлением, как упругая, плотная мембрана, отозвавшись едва слышным звоном, похожим на удар по хрустальному бокалу, но не порвалась и не рассеялась.

– Думаю, да, госпожа, – кивнул он, отводя руку и разглядывая пальцы, будто проверяя, не покрылись ли они инеем. – Стазис не вредит. Он просто… останавливает время для того, что внутри. Смотрите. – Он указал на один из окороков, висящий на крюке. – Ни единой пятнышки плесени, жир не прогорк, не пожелтел. И мука… – Он постучал костяшками пальцев по мешку, и мы услышали не привычный шелест и глуховатый стук, а странный, плотный, почти каменный звук, будто стучали не по полотну, а по монолиту. – Не отсырела, не слежалась в камень, не завелась червь. Все как вчера только что заложили. Воздуха там, внутри печати, нет. И времени – тоже.

Я наконец переступила порог, чувствуя, как сухой, электризующий холодок стазиса обволакивает мои щеки и проникает под одежду. Я смотрела, как завороженная, на ряды копченостей, на бочки, на которых можно было разглядеть выжженные клейма, на связки серебристой вяленой рыбы, на аккуратные ящики, в которых, как я подозревала, были законсервированные фрукты, мед или варенья. Здесь было все. Все, чего нам так отчаянно не хватало, о чем мы уже и мечтать перестали.