Адель заговорила первой – раньше такого не случалось. Она в основном молчала. «Мы узнали, что ты здесь. Новости у нас расходятся быстро…» Она встает и крепко меня обнимает. От Адели пахнет жимолостью, как раньше. Я не понимаю, что происходит, и, вместо того чтобы поздороваться, воскликнуть «Привет!», или «Добрый вечер!», или «Как мило, что пришли!», или «Как дела?», – выдаю не раздумывая:

– Моя похороненная тетя вовсе не моя тетя. Моя умерла два дня назад.

Парни синхронно вскакивают, разинув от изумления рты, потом молча, по очереди, целуют меня. От Льеса пахнет амбровым ароматом, от Эрве – ветиверовым.

– Я должна была догадаться, когда забирала ее вещи, узнала, что на счете практически нет денег, и – главное – не нашла ни следа коллекции! Она десятки лет вырезала статьи из газет о любимой футбольной команде и вклеивала их в большие тетради! Нормально? Какая же я идиотка… Можете поверить, что три года назад ходили на похороны моей тети, а это была совсем другая женщина?

– Быть того не может! – хором отвечают они.

– Я только что опознала ее в морге!

– Уверена?

– Еще как. Я провела с Колетт достаточно лет, чтобы узнать ее. Даже мертвую.

Они молчат. Задумались о чем-то своем.

– Но кто тогда прописался на кладбище? – спрашивает Эрве.

– Тайна, покрытая мраком.

– Думаешь, гроб пустой?

– Не знаю. Жандармский капитан сказал, что они сравнят ДНК Колетт с моей, а потом эксгумируют «ту особу».

– Нельзя нарушать покой усопших, – шелестит Адель.

– Но правду узнать необходимо.

Адель пожимает плечами.

– Тоже мне правда!..

– Что делаешь вечером? – спрашивает Эрве.

– У тебя сегодня день рождения, – добавляет Льес.

– Нужно что-нибудь придумать, одну мы тебя не оставим.

– Нет настроения веселиться.

– Тем более надо, – скалится Эрве.

– Завтра утром у меня встреча на улице Фреден. В доме, где Колетт прожила последние годы…

– На Фреден? Где именно?

– В доме № 19…

– Дурдом какой-то.

– Вы никогда ее не встречали? Не пересекались?

– Ни разу, – отвечает Адель.

– Наверное, мы не можем видеть мертвецов. Я в том смысле, что, если считаешь кого-то покойником, не можешь его увидеть, даже если столкнешься нос к носу. Мозг не готов и не воспринимает зрительный образ.

– Выпьем чего-нибудь?

– Заказать столик в ресторане? – спрашивает Адель.

– Незачем, у них же ни души.

* * *

Первый флирт у меня случился с Жаком Добелем. Летом 1985-го. Жак, сын отца-вьетнамца и матери-француженки, был кузеном Эрве, юношей с идеальным профилем, прямым носом, тонкими чертами лица и большими черными миндалевидными глазами. Он, как и я, приезжал на каникулы, плавал в городском бассейне, катался с нами на велосипеде. И, как все гёньонцы, ходил на футбол. Иногда на трибуне прессы присутствовал комментатор Canal+ Тьерри Ролан, что само по себе становилось событием.

Мы наслаждались сэндвичами, колой, острыми сосисочками в буфете, который держали несколько болельщиков. Покупали у месье Долле арахис в скорлупе, который он в перерыве продавал прямо из корзины, переходя с трибуны на трибуну.

Когда команда Гёньона забивала гол, зрители дружно выкрикивали слова одобрения. Издалека я видела, как вскакивает моя тетя, и мне чудилось, что она вдруг становится выше ростом. В отличие от других зрителей, она никогда не вопила, но на ее губах появлялась загадочная улыбка, а глаза загорались. Потом она стискивала руки и усаживалась на свое место, иногда что-то шептала, глядя на игроков, как будто молилась. Если забивали соперники, Колетт не дергалась, только становилась смертельно бледной, как будто из нее мгновенно утекала жизнь прямо на цементной трибуне.

Я видела слезы тети, когда «Гёньон» проигрывал. Они не текли по щекам, а так и стояли в уголках глаз – «держали фасон».

* * *

У всех нас дети-подростки, значит, вечерами есть время для себя. Не надо ни купать, ни готовить ужин, ни проверять домашние задания. Отпрыски вполне способны разогреть еду в микроволновке, потом они закрываются в своих комнатах и делают вид, что занимаются.

– Мобильник – вещь очень практичная, – говорит Адель, – можно не только связаться с ними в любой момент, но и узнать, где они находятся.

Ее семнадцатилетние дочери-близняшки уехали учиться в Дижон. Сама она к «Врачам мира» не попала и стала «либеральной медсестрой» (медсестрой «на вольном выпасе»). «Практически одно и то же…» – иронизирует она. Адель открыла собственный кабинет, развелась, когда девочкам исполнилось десять, имеет друга, но вместе они не живут, встречаются несколько раз в неделю.

– Вечерние отношения двух особей, которые живут сами с собой… – Она улыбается.

– Изящная формулировка.

– Вставишь в свой фильм?

– Что я точно никогда бы не решилась сделать, это…

У меня срывается голос.

– …спросить, почему моя тетя притворялась умершей, почему она пряталась. Сколько в Гёньоне жителей, восемь тысяч? Только не говорите, что никто не знал! К тому же на улице Фреден почти все дома обитаемые. Не жила же она затворницей, в конце концов!

– Папаша Бертеоль! – восклицает Эрве. – Он наверняка что-то знает. Они с твоей теткой были неразлучны.

– Его нет дома. На звонки не отвечает. На обратном пути из морга я к нему заглянула. Никого не застала. Все ужасно странно. Я как будто сплю и вижу дикий сон.

– Я был на похоронах твоей тети, – вступает в разговор Льес. – Народу было много, хотя меньше, чем обычно, лето все-таки. Присутствовали футбольные игроки и коммерсанты. Я видел, как гроб опустили в могилу. Собственными глазами.

– Бред сумасшедшего! Как моя частная жизнь. Одну потеряла, одну нашла, а потом потеряла и снова нашла.

Все дружно улыбаются.

Эрве работает страховым агентом. У него трое детей от трех разных жен. Младшей дочери семь лет, но с ее матерью он только что расстался. «Чистая каторга…» – бурчит Эрве. Этот бабник должен влюбляться и изменять в режиме нон-стоп, иначе жить становится неинтересно. Детей нет только у Льеса. «Насколько мне известно…» – уточняет он, доливая себе содовой. Его спортивная карьера завершена, он пошел на завод, в центр обучения, чтобы получить диплом о профпригодности и стать наладчиком оборудования.

– С малышкой я вижусь раз в две недели по выходным. Старшая живет в Лионе, как ты в детстве, Аньес. У нее есть приятель. А сын живет со своей матерью недалеко отсюда. Ему шестнадцать. Мы ходим в «Макдональдс», развлекаемся. Парень любит тачки и футбол… Вот же черт, мне самому захотелось рвануть на кладбище, раскопать могилу и узнать, кто в ней похоронен.

– Нельзя тревожить покой усопших, – повторяет Адель.

– Прекрати, если уж человек умер, то умер. Никто никого не тревожит.

– Мне не терпится дожить до завтра, чтобы попасть в дом на улице Фреден.

– Пойти с тобой?

– По-моему, мы имеем право, – вмешивается Льес. – Тебе жандарм составит компанию?

– Да.

– Надолго в Гёньон?

– Не знаю, как пойдет дело. Слишком уж все… неожиданно.

– Ты виделась с журналисткой?

– О ком ты?

– О Натали Гранжан.

– Так она журналистка?

– Да, и пресса тебя точно в покое не оставит. Как и телевидение! Немертвая покойница – это же сенсация. Особенно если она – тетя местной знаменитости.

– Закажем сырную тарелку?

– Забудь, Адель! У нас день рождения гранд-дамы, наедимся до отвала.

– Ну а ты, Аньес, как живешь? Жизнь прекрасна?

9

23 октября 2010

Сирил Рампен, явившийся с двумя жандармами, открывает высокую деревянную дверь, за которой обнаруживается домик из 50-х, стоящий прямо на кочковатой земле. Бирючины не подрезали тысячу лет, сорная трава проросла между плитами старой террасы, но гравиевые аллеи вычищены, лучше всего – ближайшие к жилищу. Непросто осознать, что готовишься проникнуть в дом женщины, ушедшей из жизни. У двери предусмотрительно приготовлены сапоги. Я бросаю взгляд на размер: 36-й. Тот же, что у Колетт. Капитан протягивает мне пару латексных перчаток: «Если не возражаете…»

В коридоре пахнет аммиаком, как в классе начальной школы. Везде очень чисто. Мое внимание привлекает вешалка с серым плащом. Я подхожу, чтобы понюхать воротник, почувствовать аромат ванили. Она покупала ее в маленьких бутылочках, жидкость внутри была чуть маслянистой. От ткани пахнет розой. Слева находится кухня с пластиковым столом, двумя стульями, варочной панелью и маленьким холодильником. Посуда вымыта, тарелка, приборы и стакан сохнут рядом с мойкой на полотенце. На углу раковины стоит лимонное средство для мытья посуды, рядом с губкой. Я открываю холодильник: масло, три натуральных йогурта, три яйца, банка варенья, в отделении для овощей – морковь, остатки супа в кастрюльке под пластиковой крышкой. Занавески на окнах задернуты. Дверь справа ведет в гостиную, где перед телевизором стоит двухместный диванчик с тремя подушками. Я ничего не узнаю. Кроме номера «Франс Футбол-2000» – «Гёньон, победа “Кузнецов”», – выложенного, как трофей, на низком столике. Я потрясена и невольно отшатываюсь.

Меня бьет крупная дрожь, когда мы приближаемся к третьей по счету двери. Она ведет в спальню, где на кровати нашли мертвую Колетт. Простыни слегка примяты, как будто тетя и в смерти не утратила деликатность и не хотела никого затруднять.

Тетя, насколько я помню, никогда никого собой не обременяла. Я вдруг осознаю, что не знаю ее. Больше не знаю. Она, должно быть, совсем мне не доверяла, если позволила поверить в свою смерть. Я не переступаю порог.

В глубине коридора, в последней комнате, стоят несколько пластмассовых ящиков и старая оттоманка из сапожной мастерской. Рядом – столик, утюг, современная швейная машинка и шкаф. Меня совершенно потрясают телефонный аппарат и старый справочник, я снимаю трубку и слышу гудок. У Колетт был телефон! Но кто ей звонил? Кто знал? За кем закреплен номер?

– С этого и нужно начать.

– С чего именно? – спрашивает Сирил Рампен.

– Со списка номеров. Так мы выясним, кому звонила она и кто связывался с ней. Узнаем, кто был в курсе.

– Это вторжение в частную жизнь. Смерть Колетт не выглядит подозрительной, так что вряд ли удастся что-нибудь выяснить.

Я набираю номер своего мобильного на аппарате Колетт и записываю высветившиеся цифры.

– Мне звонил прокурор. Учитывая обстоятельства смерти, патологоанатом считает необходимым сделать вскрытие мадам Септамбр, ее тело можно будет выдать родственникам – то есть вам – через несколько недель. Потом мы эксгумируем женщину, лежащую под могильной плитой с именем вашей тети. Расследование грозит затянуться.

Я не слушаю Сирила Рампена, рефлекторно приоткрываю правую дверцу шкафа, вижу картонные коробки, открываю одну и вижу толстые альбомы в крафтовых обложках, надписанные, как ученические тетради: 1982, 1983. Я перелистываю страницу, зная, что нашла тетину коллекцию. Она вырезала все статьи о матчах, составе команд и заменах. Я узнаю фамилии журналистов, в памяти всплывают лица. «Хороший и плохие, – говорит Колетт. – Невежи, завидующие игрокам, и тот, кто их поддерживает и знает, о чем говорит: “бывший футболист”». На этажерке стоят пластинки с записями выступлений моих родителей, в самом низу, на дне, похоронные таблички и вымпелы с эмблемой клуба – их Колетт наверняка забрала со «своей» могилы.

– Вот почему в морге я поняла всю меру своего идиотизма!

– Каким образом?

– Три года назад Луи Бертеоль передал мне вещи тети, и меня не насторожило отсутствие коллекции. Она слишком ею дорожила, как и записями моих родителей, и не могла расстаться ни с тем, ни с другим.

Я нахожу коробки с фотографиями. На всех я в разном возрасте. От грудничка до двадцатилетней девицы. Задыхаюсь от волнения, спрашиваю, могу ли взять их себе.

– Позже, – отвечает капитан, – пока оставляем все на своих местах.