4

Сток-Ньюингтон оказался чудесным местечком, несмотря на близость к Лондону. Я с восторгом вспоминаю деревья и грачей. Самому младшему из учеников было четыре, а самому старшему – девятнадцать. Это был уже почти взрослый юноша, щеголявший кустистыми бакенбардами, – ходили слухи, что он обрюхатил дочку булочника. Сыновья более честолюбивых и богатых родителей готовились здесь к поступлению в элитные частные школы, но большинство мальчиков получали в заведении мистера Брэнсби необходимые знания.

– У нас дети не просто учатся – родители вверяют нам обеспечить их отпрысков питанием и проживанием, – поведал мне мистер Брэнсби. – Правильное питание и удобная постель очень важны для мальчика в период обучения. Более того, если ребенок живет среди детей приличных родителей, то перенимает у них привычки и манеры. Мы придерживаемся строгого режима. Это гарантия того, что наши ученики и в будущем будут вести умеренный образ жизни.

Режим не затрагивал самого мистера Брэнсби и его домашних, живших отдельно и, вне сомнения, без всякого режима демонстрировавших достаточную умеренность. Предполагалось, что я буду спать на половине мальчиков, как и единственный из моих коллег, живший в самой школе, – старший преподаватель мистер Дэнси.

– Мистер Дэнси работает у нас уже много лет, – сообщил Брэнсби, представляя нас друг другу. – Вот увидите, он – выдающийся ученый.

Эдварду Дэнси было, скорее всего, лет сорок, сорок пять. Худощавый, одетый в черный костюм, настолько старый, что ткань выцвела и кое-где отливала зеленым и серым. Дэнси носил маленький пыльный паричок, обычно криво надетый, и немного косил одним глазом, хотя почему-то казалось, что у него сильнейшее косоглазие. Дэнси всегда отличался отличным воспитанием. Он обладал манерами джентльмена, несмотря на потрепанную одежду, и, нужно отдать ему должное, не любопытствовал относительно моего прошлого.

Когда я узнал Дэнси получше, то обнаружил, что он имеет обыкновение смотреть на мир с высоко поднятой головой, при этом его губы искривлялись – один уголок полз вверх, а второй стекал вниз, – отчего казалось, что одна половина лица улыбается, а вторая хмурится, и невозможно было понять, что же эта полуулыбка-полуухмылка значит на самом деле. Косоглазие лишь усиливало ощущение двойственности. Мальчики называли его Янусом, возможно, потому, что верили – настроение Дэнси меняется в зависимости от того, с какой стороны на него смотреть. И если Брэнсби, державшего в каждой комнате розгу, чтобы выпороть провинившегося без промедления, ученики просто боялись, то Дэнси внушал им ужас.

Во второй четверг моего пребывания в школе слуга мистера Брэнсби неслышным шагом вошел в классную комнату в тот момент, когда мальчики потоком хлынули в открытые двери, чтобы насладиться двумя часами свободного времени до обеда, и попросил меня зайти к хозяину.

Я тут же испугался, что чем-то вызвал неудовольствие мистера Брэнсби. Я вошел в двери, отделявшие жилище мистера Брэнсби от остального дома, и мне показалось, что я очутился в другой стране. Воздух на его половине пах воском и цветами, на стенах сверкали новые обои, деревянные панели были только что выкрашены. Здесь царила такая тишина, что слышно было, как тикают часы, – действительно небывалая роскошь в доме, полном мальчишек. Я постучал, и Брэнсби велел мне войти. Он смотрел в окно, постукивая пальцами по кожаной крышке стола.

– Сядьте, Шилд. Боюсь, у меня плохие новости.

– Что-то с тетей?

Брэнсби мотнул своей крупной головой:

– Мне искренне жаль. Она была прекраснейшей женщиной.

Я не мог ни о чем думать, в голове – пустота, туман.

– Миссис Рейнолдс велела своей домовладелице написать мне, когда ее не станет. Она умерла вчера во второй половине дня. – Брэнсби откашлялся. – По-видимому, конец наступил внезапно, иначе они послали бы за вами. Вот письмо, миссис Рейнолдс распорядилась отдать его вам после ее кончины.

Печать была нетронута. На воске – отпечаток чего-то похожего на ручку чайной ложки. Мне казалось, я даже вижу рисунок рифления. Наверное, тетушка воспользовалась маленькой серебряной ложечкой, которая хранилась в чайнице вместе с чаем. А сам воск полосатый, смесь ржаво-оранжевого и темно-синего. Тетушка экономила на всем, она растапливала печати с присланных писем и использовала воск по второму разу, чтобы запечатывать свои.

Разум – неуправляемая субстанция, особенно под влиянием горя. Мы не всегда можем задавать нужное направление нашим мыслям. Внезапно я понял, что задумался, а там ли все еще эта ложечка и принадлежит ли она теперь по праву мне. На мгновение туман рассеялся, и я четко увидел тетушку, мысленно, но так же явственно, как стоявшего передо мною Брэнсби, – вот она сидит за столом после обеда и, нахмурившись, смотрит в чайницу, отмеряя чай.

– Необходимо обсудить все формальности, – сказал Брэнсби. – Ваши обязанности на день или два возьмет на себя мистер Дэнси. – Он чихнул, а потом сердито добавил: – Я выдам вам авансом небольшую сумму денег на возможные расходы. Я считаю, вам нужно поехать в Лондон сегодня после обеда. Ну, что скажете?

Я вспомнил, что мое здравомыслие все еще на испытательном сроке и теперь некому замолвить за меня словечко, так что нужно постараться сделать это самому. Я поднял голову и сказал, что тронут участием мистера Брэнсби, а затем испросил разрешение пойти подготовиться к поездке.

Через минуту я вошел в свою крошечную спальню на чердаке, уединенную обитель под сводами крыши. И только тут наконец разрыдался. Мне хотелось бы сказать, что я оплакивал только тетушку, самую лучшую из женщин. Увы, я оплакивал и свою судьбу. Моя защитница умерла. И теперь, сказал я себе, я действительно остался один в целом мире.

5

Смерть тетушки еще больше затянула меня в лабиринт. Она привела меня к мистеру Роуселлу и миссис Джем.

Последнее тетушкино письмо оказалось коротким и, судя по почерку, было написано на поздней стадии болезни. В нем тетушка выразила надежду, что мы, возможно, встретимся в лучшем из миров по ту сторону могилы, и заверила, что, если Небеса позволят, она присмотрит за мною. Переходя к более насущным вопросам, тетушка сообщила, что оставила деньги на похороны. Мне ничего делать не нужно, она уже продумала все детали церемонии, заказала памятник и даже нашла каменщика, который вырежет надпись на могильной плите. И в самом конце письма она отправляла меня к своему поверенному мистеру Роуселлу в Линкольнс-инн.

Я зашел в коллегию адвокатов. Мистер Роуселл оказался грузным мужчиной с красным лицом, словно кровь пульсировала в нем с бешеной силой, пытаясь покинуть тело. Роуселл послал своего круглолицего помощника за тетушкиными бумагами. Пока мы ждали, он что-то писал в записной книжке, а, как только секретарь вернулся, Роуселл бегло просмотрел завещание, потом вскинул на меня светлые, по-птичьи круглые глаза. Его поведение казалось странной смесью резкости и хитрости. Тетушка, как сказал мне мистер Роуселл, оставляла по пять фунтов своей служанке, выполнявшей в доме всю работу, и домовладелице.

– Все остальное переходит к вам, мистер Шилд. Разумеется, кроме моего вознаграждения за услуги по оформлению наследства.

– Вряд ли много останется.

– Ваша тетушка составила опись имущества, насколько я понимаю, – сообщил Роуселл, залезая в маленький сейф. – Но мой совет – не витать в облаках, молодой человек. – Он вытащил лист бумаги и протянул мне. – Вот ее личные вещи, всё как есть, – продолжил он, глядя на меня поверх очков, – и некоторая сумма денег. Чуть больше ста фунтов, по всей вероятности. Бог знает, как ей удалось отложить такую сумму при ее-то ежегодной ренте. – Он встал и протянул мне руку. – Простите, у меня сегодня очень много дел, поэтому не буду задерживать вас. Если вы на выходе оставите свой адрес Аткинсу, то я напишу вам, когда мы сможем завершить наше дело.

Сотня фунтов! Я шел по Стрэнду в странном оцепенении, похожем на опьянение. Походка стала нетвердой. Целая сотня фунтов!!!

Я пришел к дому, где тетушка снимала квартиру, и распорядился показать мне ее вещи. Из всей обстановки я оставил себе только чайницу с серебряной ложечкой. Домовладелица позвала свою подругу миссис Джем, которая выразила желание приобрести мебель. Подозреваю, что я мог бы запросить и более высокую цену, если бы приценился в другом месте, но мне не хотелось обременять себя лишними хлопотами. Кроме того, миссис Джем купила и весь гардероб тетушки.

– Вряд ли одежда стоит больше нескольких шиллингов, – проворковала миссис Джем с вымученной улыбкой; она была тучной дамой с некогда красивыми тонкими чертами расплывшегося полного лица. – Заплаток больше, чем ткани. Но вам все равно эти платья не нужны, не правда ли, так что я окажу вам любезность. У меня с собой только тридцать шиллингов. Вы подождете, пока я схожу за остальными деньгами?

– Нет. – Я не мог оставаться здесь ни минуты, поскольку хотел в тишине и покое подумать и о своей потере, и о невероятной удаче. – Я возьму тридцать шиллингов, а остальное заберу позже.

– Как хотите, я живу в третьем доме по Гонт-корт. Путь неблизкий.

– Да уж.

Она пристально на меня посмотрела:

– Не волнуйтесь, деньги будут ждать вас. Шесть шиллингов, ни больше ни меньше. Я всегда возвращаю долги, мистер Шилд, и надеюсь, что и другие воздадут мне должное.

Я не смог удержаться и не поехидничать.

– Миссис Джем, – торжественно произнес я, – вы поистине драгоценная жемчужина!

– Я не потерплю вашей наглости, – ответила миссис Джем. – Раз собрались уходить, так лучше уходите.

По мере того как я удалялся от дома тетушки, веселье мое шло на убыль. Так вот чему равняется наша жизнь: свежий могильный холм на кладбище, мебель, расставленная по чужим комнатам, и немного одежды, которую никто, кроме бедняков, покупать не захочет.

Ну, еще такие пустяки, как деньги, которые я получу… Впервые в жизни я стану состоятельным человеком, полноправным владельцем ста трех фунтов, пары шиллингов и нескольких пенсов. Это знание изменило меня. Возможно, богатство не приносит счастья, но, по крайней мере, оно обладает властью отвлекать от грустных мыслей. Кроме того, деньги позволяют мужчине ощутить, что он чего-то добился в этой жизни.

6

Богатство. Оно привело меня в банк Уэйвенху. Впервые это название упомянул при мне мистер Брэнсби. Я так никогда и не побывал там, а со старым Уэйвенху познакомился перед самой его кончиной, но именно этот банк стал той цепью, что связала всех нас: англичан и американцев, Франтов и Карсуоллов, Чарли и Эдгара. Деньги вели собственную партию, но, так или иначе, мы все плясали под их дудку.

В начале октября я отпросился у Брэнсби, чтобы съездить в город. Именно тогда он и упомянул впервые банк Уэйвенху. Мне нужно было в Лондон, поскольку Роуселл подготовил документы на подпись, кроме того, я хотел забрать оставшиеся несколько шиллингов у миссис Джем. Брэнсби не возражал.

– Однако я отпущу вас при одном условии, – продолжил он. – Я хотел бы, чтобы вы поехали во вторник. Тогда вы сможете выполнить в городе два моих поручения. Нет, ничего обременительного, скорее наоборот, как мне кажется. Когда поедете в Лондон, возьмите с собой Аллана и отвезите его в особняк родителей на Саутгемптон-роу. Дом номер тридцать девять. Отец написал, что матушка хотела бы снять с него мерки, чтобы пошить зимнюю одежду.

– Мне забрать его на обратном пути, сэр?

– Нет. Насколько я понял, мальчик вернется в тот же вечер, и мистер Аллан отдаст соответствующие распоряжения. Как только вы отвезете мальчика, можете заняться своими делами. Но после этого я хотел бы, чтобы вы зашли в дом на площади Рассела, забрали и привезли нашего нового ученика. Хотя, скорее, это он вас привезет. Отец мальчика сказал, что закажет экипаж. – Брэнсби откинулся на стуле, под жилетом стал заметен живот. – Фамилия мальчика Франт.

Я кивнул и вспомнил даму, улыбнувшуюся мне в воротах школы, мужчину, чуть было не натравившего на меня слуг на Эрмин-стрит, и почувствовал, как пульс стучит где-то в пальцах сжатой ладони.