Анастасия Логинова: Пепел золотой птицы

Пролог

Во дворе родительского дома было темно, хоть глаз выколи. И зябко до дрожи. Тата подумала, что одеться стоило потеплее, но возвращаться боялась. Сбежать во второй раз она попросту не решится… она и сейчас-то едва сдерживалась, чтобы не броситься назад, за дверь. Туда, где тепло и уютно, где пахнет пирогами, и где каждый уголок, каждая скрипящая половица знакомы с детства.

Тата сама не знала, как набралась смелости выйти ночью за двери родительского особняка – и все же медленно, шаг за шагом, уходила дальше. Лишь за калиткой рискнула оглянуться.

Все спали: окна были черны и в особняке Громовых, и у соседей. Лишь на том берегу речки Вазузы ярко и весело мелькали огоньки – будто электрическое освещение, как в Москве или Петербурге, или в любом другом большом и красивом городе, отличном от их захолустья… Грезились ей те огоньки, или они светили на самом деле, но именно туда Тата и спешила. Теперь уж не оглядываясь, перебежала узкую грунтовую улицу; поднимая юбки, аккуратно спустилась по насыпи к деревянному старому мостку. Вазуза – речка мелкая, в ней и захочешь, не утопнешь. Другое дело Волга, особенно вниз по течению, за городом – уж Тата знала…

Однако и в Вазузу с мостка упасть – мало не покажется. А потому спускалась она осторожно, стараясь не оступиться и не поскользнуться. Тата всегда была осторожной. И тем неожиданней было для нее понять, что кто-то в ночи успел тайком подкрасться. Тата и успела-то услышать лишь невесомые шаги за собой, но прежде, чем обернулась – ее с силой толкнули в спину.

Вперед, прямо в темные воды Вазузы.

* * *

Тата проснулась с криком, в испарине и с колотящимся, как безумная птица, сердцем.

– Что? Что, милая? Дурное приснилось? – Тата еле смогла отдышаться, когда над ней склонилось испуганное лицо мужа.

– Да, дурное… – пролепетала она, едва не плача. Но тотчас взяла себя в руки: нельзя, чтобы он узнал. – Не бери в голову, родной, просто приснилось… я воды встану попить.

Супруг, еще сонный, не удерживал, снова упал на подушку. А Тата по темноте прошлась до туалетного стола с зеркалом, села и долго всматривалась в свое отражение. Будто не узнавала ту женщину, что глядела на нее из-за стекла.

Сон и правда был дурным. Он и прежде ей снился с определенной регулярностью и, хоть Тата в сны да знаки не верила, догадывалась, к чему это.

Тата, как купеческая дочь, прекрасно умела считать и знала, что за все рано или поздно придется заплатить. И час ее расплаты все ближе.

Глава 1. Златолесье

июль 1895, Российская империя, Тверская губерния

«Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…»

Строчка засела в голове намертво: сколько ни пытался Кошкин от нее отмахнуться, она всю дорогу настырно всплывала в памяти. А дорога была неблизкой: угораздило же Шувалова так далеко забраться! Поездом через Бологое и Осташково в Ржев, а оттуда на перекладных в Зубцов Тверской губернии. И, слава богу, хотя бы здесь его ждал экипаж, доставивший прямиком в Златолесье, любимое имение графа.

Любил его Шувалов за уединенность и за то, что по служебной надобности в сей глухомани его не так легко найти.

И это же сыграло с графом злую шутку.

Платон Алексеевич, граф Шувалов, не был ни дядей Кошкину, ни кем бы то ни было вообще. Однако двумя сутками раньше Кошкину пришло от его имени письмо, написанное чужой рукой. В письме говорилось, что Шувалову стало совсем дурно, и он слег; что только что ушел священник, его причастивший, и что Платон Алексеевич надеется в последний раз увидеть его, Кошкина.

Едва ли Шувалов и впрямь так уж хотел видеть его, одного из многочисленных своих подчиненных… наверняка гораздо охотнее он бы свиделся перед смертью с единственной племянницей. Но племянницу, вместе с мужем и ее детьми, он собственным приказом отослал из страны бог знает из каких соображений. Кошкин же волей случая был дружен с семейством Лидии Гавриловны, они и теперь переписывались, пусть и не слишком часто. Вероятно, Шувалов и позвал его, дабы он передал Лидии Гавриловне нечто личное напоследок.

Других же родственников у Платона Алексеевича не было вовсе. Насколько Кошкин знал, по крайней мере.

И теперь же, нервничая и торопя возницу, Кошкин отчаянно боялся не успеть…

* * *

Приехал поздним вечером. Усадьба встретила скромным каменным домом в два этажа и шесть окон в ширину – Шувалов ни в чем не любил излишеств. На подъездной дорожке Кошкин отметил пару запряженных экипажей и подумал, что, если не успел, то хоть помирал старик не в одиночестве. Более не медлил. Игнорируя лакеев и горничных, ворвался в дом, взлетел по лестнице – туда, где горел свет. Едва ли не бегом преодолел анфиладу комнат и лишь у дверей барской спальни невольно задержался, собираясь с силами.

– Еще жив? – спросил у подоспевшего лакея.

– Жив…

Покуда не услышал это слово, Кошкин и сам не понимал, насколько напряжен и взвинчен он был. И будто только теперь сумел выдохнуть.

– Господин Кошкин? – догадался тем временем лакей. И после кивка сам поспешил стянуть дорожный плащ с гостя и отворить двери: – вас велено принять немедля.

За дверями была еще одна комната, вторая – ох уж эти старинные постройки… и лишь за третьей оказалась спальня больного.

Не думая, Кошкин ближе подошел к кровати, где лежал Платон Алексеевич. Его лицо было бледным, осунувшимся, а глаза глубоко запавшими, но открытыми. Глаза бездумно глядели в стену напротив, и даже веки не дрогнули, когда с мягким щелчком захлопнулась дверь. Шувалов дышал тяжело, неровно, сипло и по всему было видно, что каждый вздох дается ему с трудом. Это была вновь, в который раз уже, открывшаяся чахотка, как сообщалось в давешнем письме. Говорят, медицина далеко шагнула, однако больные сим недугом и теперь считались обреченными. Разве что отсрочить конец иногда удавалось.

– Ваше сиятельство… – заговорил Кошкин, удостоверившись, что тот не спит, – Кошкин Степан Егорович, по вашему приказу…

Веки Шувалова все же дрогнули, и взгляд, почти столь же ясный как прежде, живо метнулся в его сторону. Голос он узнал, и даже сухие губы невольно растянулись в улыбке:

– Приехал все-таки… успел… ты сядь подальше, Степан Егорыч. Зараза такая, что я и руки тебе подать не могу.

Снова не думая, Кошкин шагнул еще ближе и попытался было коснуться ладони Шувалова – да тот резко ее одернул и прикрикнул, как в лучшие свои времена:

– Сядь, тебе сказано! Следом хочешь в могилу сойти?! Дурак дураком, все героя из себя изображаешь!.. – и уже чуть тише: – тебе доктор, вон, о последствиях расскажет…

Кошкин вяло мазнул взглядом вглубь комнаты, где, у стола, и впрямь смешивал лекарства доктор годами чуть за тридцать. Кошкин кивнул в ответ на его приветствие и хмуро сел на стул у стены. Шувалов и умирая себе не изменял, странно было ждать чего-то иного…

– Не серчай, Степан Егорыч, – оговорился все же Шувалов через минуту. – То, что ты упрям и своей головой думаешь, а не за другими повторяешь – это я всегда в тебе ценил. Я тебя за то как-то разок под суд отправил да разжаловал и на Урал, помнится, выслал… Но ценил. Ты уж прости за то, погорячился. Шибко расстроил ты меня в тот раз, и не только дисциплиною.

Через всю комнату Кошкин разглядел прямой и напряженный взгляд, в котором было все, так ни разу и не высказанное вслух за прошедшие годы. Та ссылка ведь не только на карьере его отразилась.

– Что было, то было, – ответил он столь же хмуро. И отвел взгляд.

– Не простил, значит… – через силу хмыкнул Шувалов.

Но теперь уж Кошкин добавил в голос стали и с нажимом повторил:

– Что было, то было! К чему ворошить?

– И то правда… – хоть с чем-то согласился умирающий старик. – Мне, Степан Егорыч, недолго осталось. Эскулап говорит, на недели счет идет. Ты здесь побудь – комнату приготовили уж. Места в округе хорошие, красивые. Поля, лес хвойный, Волга-матушка. Земляника сладкая в этом году. Я и на охоту иной раз любил, уток пострелять, да и без ружья по округе проехаться за счастье. Виды здесь такие… я много где бывал, Степан Егорыч, а лучше Златолесья своего ничего не видел. Задержись, хоть на недельку-другую.

И снова взгляд через всю комнату – но уже не такой, как минуту назад, а ей-богу, просящий.

– Задержусь, разговору нет, Платон Алексеевич… – тотчас отозвался Кошкин. – О том не беспокойтесь.

Шувалов кивнул. Перевел взгляд на тумбу возле кровати, где рядом с горящей свечой лежал ключ.

– Это от шкафа с бумагами. Лишнее я уже пожог, успел, слава богу. Но ты своими глазами еще посмотри. Что сочтешь нужным, уничтожь. Там пара распоряжений для стряпчего, а остальное – Лидии передай, как свидитесь.

– Будет сделано. Платон Алексеевич, дозвольте Лидии Гавриловне сейчас же написать. Она непременно приедет.

– Не надо, – ответил жестко и не раздумывая. – Все равно не успеет, только изводиться станет. Похороните здесь, в деревне, рядом с матерью. К черту его, Петербург этот – туда не везите.

– Хорошо… – безвольно согласился Кошкин, с трудом веря, что сей разговор происходит на самом деле.

* * *

– Все, устал я. И ты иди с дороги отдохни, Степан Егорыч. Даст бог, поутру свидимся.

– Я вас провожу, Платону Алексеевичу и впрямь отдохнуть надо, – заговорил доктор, ненавязчиво, но твердо предлагая выйти за дверь.

Сам он, впрочем, вышел следом, плотно притворив за собой. В комнату Кошкин пойти не пожелал: сна не было совершенно, но хотелось на воздух. Доктор вышел с ним.

– Нас не представили. Сапожников, Сергей Федорович, доктор Земской больницы в Зубцове, – протянул он руку уже на крыльце, в тишине ночи.

Кошкин, спохватившись о манерах, охотно пожал ладонь, представился тоже. Переспросил:

– В Зубцове? Далеко же вас занесло.

– Ничуть – до Зубцова семь с половиною верст, меньше часа езды. Платон Алексеевич почтенный гражданин города, много помогал и земству, и госпиталю. Большая честь врачевать Его сиятельство.

Кошкин покивал. Не мог не спросить, неизвестно на что надеясь:

– Все и правда без надежды на успех?

– Хочется обнадежить, но… хотя современная наука и не таких вытаскивала. Платон Алексеевич станет бороться до конца, это видно. Его бы в Крым уговорить поехать, горный воздух очень способствует, знаете ли. А вот эта привычка, – он со значением кивнул на папиросу, только что прикуренную Кошкиным, – извините за дерзость, исключительно дурная, она до добра не доведет.

Кошкин тоже с удивлением посмотрел на папиросу и снова затянулся дымом. Хмыкнул:

– Кому суждено утонуть, в огне не сгорит.

– Забавно, Платон Алексеевич мне то же самое отвечает. Вы ему родственник?

– Вовсе нет. Разве мы похожи?

– Не внешне… Его сиятельство и впрямь вас очень ждали, по десять раз на дню спрашивали. Это я вам письмо написал, а он не позволял сперва. Уж простите, что стал свидетелем, но Платон Алексеевич рассказал мне о ссылке и был уверен, что вы ни за что не приедете.

– Глупости, – смутился Кошкин. – Я тотчас купил билет, как получил ваше письмо.

– Я рад, вы верно поступили! – горячо поддержал Сапожников. – И все же не держите зла на графа – за версту видно, что меж вами не все гладко. Не служебные дела, полагаю, а что-то еще. Cherchez la femme, должно быть?

Кошкин бросил резкий взгляд, а Сапожников поспешил оговориться:

– Простите мою дерзость, но я тех, кто в любви невезуч, выделяю сразу – сам таким ходил полтора года, покуда моя Оленька ни осчастливила меня согласием. По осени надеемся свадьбу сыграть.

Излишне разговорчивый доктор тотчас нырнул рукой в карман сюртука и показал медальон с портретом прелестной девицы. Фотокарточка была раскрашена в цвет, а потому Кошкин разглядел, что невеста свежа, как весенний день, рыжеволоса и румяна.