Наталия Романова: Без памяти. К себе

Пролог

Звуки сабвуфера проходят сквозь тело, отдаются во внутренних органах, звучат эхом на краю поплывшего сознания.

Вспышки разноцветных лучей, скользящие по вспотевшей, заходящейся в эйфории толпе, слепят.

Голова кружится и гудит. Во рту сухо.

Какие-то люди кружат вокруг, будто акулы.

Чувство надвигающейся опасности, неясной, но острой как лезвие бритвы, тревоги, наваливается многотонной плитой, не давая вдохнуть, выдохнуть, понять, кто я… где?

Картинка вокруг расплывается, меняется, как кадры авангардного кино.

Мелькающие за окнами автомобиля знакомо-незнакомые улицы – меня словно в небытие вышвырнуло, – мужская рука с выступающими венами, не позволяющая открыть окно, глотнуть свежего воздуха, уличной прохлады.

Совершенно ненавязчивый запах парфюма, проникающий прямиком в мозг, мгновенно отпечатывается там, со стойким пониманием, что уже навсегда.

Невыносимый грохот вокруг, скрежет железа, шум. Пугающее до одури нутро самолёта, почему-то по ощущениям военного…

Какое я имею отношение к военным?

Где я?

Кто?..

Чья-то мужская рука держит меня твёрдо, не позволяя провалиться в пучину страха, опутывающую меня чёрным грозовым облаком.

Откуда этот запах? Кому он принадлежит? Сгоревшая древесина, кофе, коньяк с нотками петитгрейна…

Странное слово «петитгрейн»… Я его знаю. Откуда?

Время полёта отследить не получается даже примерно.

Проваливаюсь в вакуум, пробираюсь там, как в густом киселе. Пытаюсь дышать, сдерживая тошноту.

Выныриваю на несколько секунду, чтобы увидеть всё те же металлические перегородки, какие-то ящики, сетки, почувствовать твёрдую поверхность под собой и такой же твёрдый захват мужских рук.

И снова проваливаюсь. До бесконечности. Снова и снова.

Ледяной ветер буквально сбивает с ног, не падаю только благодаря всё тем же твёрдым рукам.

Пахнет лесом, хвоей, грибами, рекой – оглушающий аромат, чуждый мне, противоестественный.

Я на другой планете?

Где я?

Кто?..

Пытаюсь повернуть голову, увидеть того, кто уверенно держит меня, и не могу.

Лицо расплывается неясным пятном, поднимается тошнота, голова кружится с утроенной силой.

Вид за окном автомобиля заставляет жмуриться. Мелькающие без конца и края высоченные деревья, как на заевшем аттракционе. Безостановочные американские горки с непрекращающейся тошнотой, головокружением, невыносимой тревогой, удушающим кошмаром.

Отворачиваюсь. Закрываю лицо руками.

Удар.

Удар.

Ещё удар.

Перед глазами белёсая пелена.

В голове шелест и запах петитгрейна…

Глава 1

Стены цвета грязного персика покачивались, потолок с сеткой мелких трещин то надвигался на меня, то отлетал. Из приоткрытого окна доносился птичий гвалт, чужеродный какой-то. Я будто бы не привыкла слышать птиц…

Знать бы ещё, к чему я привыкла.

– Ну-с, дорогая моя, нашлись ваши родственники, – на пороге больничной палаты, где я и лежала на застиранных простынях, появился лечащий врач.

Георгию Степановичу на вид было не меньше шестидесяти лет, поверх хирургички он носил накрахмаленный до деревянного состояния халат, очки в круглой оправе, и чем-то напоминал доктора Айболита.

Очень странно, что книжного персонажа я помнила, а себя – нет.

– Как я и говорил, вы – Петрова Марфа Семёновна. При вас ведь были документы, паспорт, медицинский полис, банковские карточки на ваше имя… а вы сомневались, Марфушка.

Марфушка Семёновна… мне что, девяносто лет?

На вид чуть больше двадцати, а может и меньше. Увидеть бы этого Семёна, который назвал меня Марфой.

Может, сейчас и увижу, кстати.

На пороге палаты появилась всплошенная женщина, годящаяся мне в бабушки. Рядом топтался мужичок лет сорока, в помятой рубашке и потёртом, видавшем виды пиджаке, видимо, оставшемся ещё со времён выпускного.

– Ваша? – торжественно показал на меня Георгий Степанович.

Тётка замерла на мгновение, засеменила к кровати, покачивая объёмными бёдрами, уложив натруженные ладони на выступающий живот, испытывающее уставилась на меня. Я смотрела на неё, ничего не чувствуя.

– Да она это, она, чего смотришь, Антонина! Одно лицо с матерью.

– Сирти-и-и-и-и-инушка ты наша, уже не ча-а-а-аяли увидеть, – завыла тётка, бросаясь мне на грудь, едва не раздавив.

– Вы тут поговорите, а я на обход, – кашлянув, сказала врач, когда я посмотрела на него буквально умоляюще. Спасите от этой странной тётки… как там её… Антонина? – Только, как я и предупреждал, с информацией очень дозировано, деликатно.

– Здравствуйте, – выдавила я из себя, когда Антонина перестала меня хватать, будто проверяя, живая ли я, существую ли.

– Что же, совсем не помнишь меня? – в неверии качнула та головой. – Тётка я твоя, троюродная, но ты с пупенку аж до двенадцати лет на этих вот руках выросла, пока мать тебя от деда в город не забрала. А это сосед мой, Николай, ты маленькая всё обещалась, что замуж за него пойдёшь.

Я перевела взгляд на мужичка, так и не покинувшего пост у дверей. Вкус у меня в детстве был так себе. Невысокий Николай, короткие, кривоватые ноги, глубокие залысины по линии лба, бесцветные глаза. Вряд ли лет десять назад он был Аполлоном.

– Нет, – качнула я головой, – не помню. Я ничего не помню.

– Ничего, ничего. Врачи говорят – это временно, из-за аварии. И как только умудрилась на пустой гравийке так в дерево врезаться… видали мы с Николаем машину, живого места не осталось!

– Зверь, видать, спугнул, – вставил слово Николай. – Народу стало меньше, по городам разъехались, вот зверья и народилось. Лось? – уставился он на меня, будто я помнила хоть что-то.

Я в ответ неопределённо повела плечами. Выходит, лось…

– Хорошо, мужики местные ехали, увидели машину и пошли водителя искать, не пострадал ли. Нашли тебя в кустах, без сознания, вызвали скорую. Места хоть и глухие, а кое-где связь ловит.

– Хорошо, – согласилась я, глядя на совершенно незнакомую мне женщину.

Противное чувство, липкое какое-то. Ты человека не знаешь, а он знает о тебе всё.

– Ты курочку-то кушай, я специально пожарила, как ты любишь. С хрустящей корочкой! – довольно заметила Антонина, выкладывая на стол недельный запас еды. – Завтра ещё принесу. Яблоки вот с дедушкиной яблони, может, поможет тебе… врач сказал, ассоциативный ряд нужен. Вот чем яблоки не ряд этот-то? – глянула на Николая, тот утвердительно кивнул, словно понимал значение словосочетания «ассоциативный ряд».

– Мы машину-то к дому Петра отволочём, Николай уже об эвакуаторе договорился. Пётр – это дед твой, дядька мой, выходит, – спохватилась Антонина.

– Я отдам деньги, – поспешила я заверить.

Интересно, есть у меня деньги? Если есть, то сколько? Врач упоминал банковские карточки, значит, должны быть…

– Ой, горюшко, какие у тебя деньги-то, у сироты… – вздохнула Антонина.

Выходит, не получится спросить Семёна, чем он думал, когда Марфой меня называл. Почему не Акулиной или Матроной?

Я вопросительно посмотрела на скорбно поджавшую губы тётку. Мне бы не помешала информация о себе.

Например, как давно я сирота, сколько мне лет, где живу, что вообще происходит?!

Антонина прочитала мой взгляд, видимо, прикинула в уме, что значит «дозированно, деликатно», тяжко вздохнула и начала рассказывать:

– Отца у тебя, считай, не было, покувыркался с мамкой твоей и пропал… Обычное дело, в общем. Ты с дедом жила до двенадцати лет, мамка твоя в город уехала, в Москву, счастья искать. В двенадцать твои приехала, забрала тебя. Дед не хотел отдавать, прикипел сердцем, но делать нечего. Мать есть мать, – важно кивнула Антонина. – С дедом ты общалась, пока он жив был, всё обещала вырасти и приехать, не успела вырасти, раньше он умер, – горько вздохнула. – С тех пор мы, считай, о тебе не слышали ничего, особенно как мать твоя померла четыре года назад.

– Я в Москве жила? – нахмурилась я, вычленив для себя главное – последнее место жительство. Пыталась вызвать у себя тот самый ассоциативный ряд.

Москва, Кремль, Садовое кольцо, Арбат… ничего. В голове всплывали картинки, похожие на ответ поисковика, ни мыслей, ни эмоций не вызывающие.

Ни-че-го.

– Может, мне в Москву надо?.. – растерянно буркнула я.

– Может и надо, только куда ты поедешь-то? Где ты жила, мы знать не знаем, снимала, наверное, или в общежитие институтском. В институте ты училась – это точно, а в каком? – развела Антонина руками.

– А здесь я, тогда, как оказалась? И где, кстати, «здесь»?

– Да на днях вдруг позвонила и сказала, что хочешь в отпуск приехать, родные места посетить.

С «родными местами» понятней не стало… Может, местоположение вызовет нужный ряд, ассоциативный.

Георгий Степанович называл населённый пункт, но название вылетело из головы, как не имеющий значения факт. Пустой звук, не вызывающий никаких эмоций.

Белиберда какая-то, бессмысленный набор звуков.

– Забайкалье! – провозгласил с гордостью Николай.

– А-а-а, – понимающе кивнула я.

«Где, где?!» – хотелось мне в панике заорать во всё горло.

Где находится Забайкалье, помимо очевидного, что где-то ЗА Байкалом?

Рядом с Хакасией?

Горным Алтаем? Бурятией?

Якутией?

Ханты-Мансийским округом?

На Сахалине, чёрт возьми?!

Через три дня Георгий Степанович отпустил меня с богом, выпиской и рекомендациями на одном листе. Приехала за мной Антонина и всё тот же Николай.

– Я в доме деда прибралась, всё намыла, начистила, блестит, как новое, – отчиталась та, усаживая меня на переднее сидение старенькой Нивы, рядом с Николаем, важно держащимся за руль. – Ежели что, можешь и у меня пожить, но нас там тьма народа, – махнула рукой. – А тебе, врач сказал, покой нужен и этот… ряд.

– Мы недалеко живём, – кивнул Николай, – на выселке, там двенадцать дворов всего. А ты в самом Сапчигуре^[1] устроишься – село так называется, родина твоя, – пояснил он.

Точно, несколько дней я рассматривала собственный паспорт, вглядываясь в безликие строки в надежде вспомнить что-нибудь, почувствовать. Но нет – пустые буквы, по-прежнему ничего для меня не значащие.

Ехали долго, сначала по асфальтированной дороге, потом по гравийке, после снова, как из ниоткуда, взялся асфальт, который и привёл на мою родину… это если верить тому, что говорили.

Не верить, впрочем, причин не было.

Накануне Антонина привезла фотографии, те, что оставались у неё и в доме деда. Девочка, запечатлённая на них, действительно была похожа на отражение, которое смотрело на меня в зеркале. Не одно лицо, конечно, если верить паспорту, мне двадцать два года, а той девочке лет двенадцать-пятнадцать, но черты лица, худое телосложение, похожи.

Широкие скулы, серо-карие глаза, тёмные волосы. Носы разные, но, если верить врачам в больнице, куда я попала, у меня была ринопластика, и губы другие – тут и удивляться нечему. Кто сейчас не вкалывает пару кубиков гиалуронки?

– Так отец-то твой башкир, – кивнула Антонина, глядя, как я в удивлении рассматриваю собственные детские фотографии, где были заметны монголоидные черты, сейчас они сгладились, скулы в европе назвали бы «славянскими». – На заработки приехал, тебя вот только и заработал.

Башкир Семён, значит.

И как же ты, башкирка Марфа, умудрилась забыть настолько причудливый факт своей биографии?

Въехали в небольшое село, тянущееся улицей, по которой мы двигались, от кромки густого леса до реки. Остановились у одного из домов, на самом краю.

Большой сруб, потемневший от времени, глядел окнами на огород, где красовалось несколько грядок с бог знает чем. Ботвой, в общем.