Эдит Уортон: Истории с привидениями

Перевод с английского И. Дорониной

Дизайн обложки В. Воронина

В оформлении обложки использован фрагмент картины Дж. Э. Гримшоу «Дама в саду при лунном свете»

© Перевод. И. Доронина, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Автобиографический постскриптум

Приведенный здесь фрагмент рукописи автобиографии Эдит Уортон «Оглядываясь назад» публикуется впервые.

Когда мне было девять лет, я заболела брюшным тифом и несколько недель лежала при смерти. Мы жили тогда в Мильдбаде, что расположен на одном из склонов Шварцвальда^[1], – в те времена это был маленький, вовсе не модный «курорт на водах», где моя мама проходила курс лечения. Самый известный (а может, и единственный) врач в городке никогда не сталкивался с тифом, и ему приходилось каждый день по почте спрашивать советов у сына, тоже врача, служившего тогда в немецкой армии (это было как раз накануне окончания Франко-прусской войны). Такой метод «заочного лечения» не был успешным, и наконец врач объявил моим родителям, что я умираю. Случилось так, что в тот же день стало известно: в городе проездом находится личный врач русского царя. В отчаянии родители бросились к нему; по дороге на поезд он заехал на пять минут в наш отель; лишь взглянув на меня, он изменил лечение и тем спас мне жизнь.

Та болезнь послужила разделительной чертой между моими ранним детством и следующим этапом жизни. Она стерла – насколько я помню – мучительные моральные сомнения, которые до того омрачали мое существование, но оставила меня заложницей беспричинной внутренней робости. Пока я выздоравливала, единственным, о чем я молила маму, было – чтобы мне разрешили читать, и среди книг, которые мне принесли, оказалась одна из тех отвратительных «детских книг», которые отравляют юные умы, если не подтачивают их бесповоротно. Должна отдать должное моей матери: хотя была совершенно безразлична к литературе, она испытывала здоровый ужас перед тем, что называла «дурацкими книгами», и всегда оберегала меня от них; но книгу, о которой идет речь, принесли мне почитать друзья по играм, брат и сестра, которые были «прекрасно» воспитаны и у которых наверняка могли быть только «прекрасные» книжки. Для ребенка с небогатым воображением та книга была абсолютно безвредна, но при моей обостренной кельтской восприимчивости к сверхъестественному рассказы о грабителях и привидениях, из которых она состояла, оказались пагубным чтением. Книга спровоцировала серьезный рецидив, и моя жизнь снова оказалась в опасности; а придя в себя, я очутилась в мире, населенном бесформенными ужасами. По природе своей я была ребенком не робкого десятка, но теперь жила в состоянии хронического страха. Страха перед чем? Не могу сказать, и даже тогда я ни разу не сумела сформулировать, чего именно боюсь. То была какая-то темная необъяснимая угроза, неотступно следовавшая за мной по пятам, тайная, зловещая; я сознавала это даже средь бела дня, а по ночам она лишала меня сна, если в моей спальне не горел свет и не было моей няни. Но, что бы это ни было, ужасней и тягостней всего оно давило на меня, когда я возвращалась с ежедневной прогулки (которую всегда совершала в сопровождении служанки, гувернантки или папы). На подходе к дому и пока ждала на крыльце, когда откроют дверь, я чувствовала это у себя за спиной и даже на спине, и, если дверь открывали не сразу, меня охватывал приступ мучительно-удушающей паники. Не важно, кто стоял рядом со мной, – никто не был в состоянии защитить меня; но какое же облегчение я испытывала, если у моего сопровождавшего был ключ и мы входили в дом сразу, пока оно не успевало в меня вцепиться!

Такого рода галлюцинации преследовали меня семь или восемь лет, я была уже «юной леди», носившей длинные юбки и высокие прически, когда мое сердце перестало колотиться от страха, если приходилось полминуты подождать на крыльце! Зачастую я – как большинство людей – склонна думать, что родители могли бы воспитывать меня, больше учитывая мои вкусы и предпочтения, но я глубоко благодарна им за терпение, с которым они обращались со мной в тот трудный период. Они старались, насколько это было возможно, утишить мои страхи, не форсируя моих чувств, никогда не пугали и не высмеивали меня за них, не пытались «преодолевать» их, заставляя меня спать в темноте или делать что-либо иное через силу, что, как считается, должно воспитывать отвагу в робких детях. Я уверена, что только благодаря их доброте и терпимости мои страхи постепенно отпустили меня, и я стала той, кем теперь являюсь: женщиной, почти свободной от физиологических проявлений страха. Но о том, как долго еще сохранялись у меня отголоски болезни, можно судить по тому, что лет до двадцати семи – двадцати восьми я не могла спать в комнате, если в ней находилась книга, содержавшая истории про грабителей или привидения, и порой даже жгла подобного рода книги, потому что меня пугало сознание, что они стоят внизу, в библиотеке!

Предисловие

– Вы верите в призраков? – бессмысленный вопрос, который люди, неспособные воспринимать влияния нездешнего, задают не скажу «призраковидцам», это птицы редкие, но «призраконастроенным» людям, способным улавливать невидимые потоки бытия в определенных местах в определенное время.

Знаменитый ответ (не помню чей): «Нет, я не верю в призраков, но боюсь их» – это гораздо больше, нежели дешевый парадокс, каким он кажется многим. «Верить» в данном контексте означает сознательный акт мыслительной деятельности, а способность постигать присутствие призрака, дар, которым обладают далеко не все, таится в теплой тьме внутриутробных биологических жидкостей, гораздо глубже сознающего разума. Это было оригинально продемонстрировано в свое время сборником рассказов о привидениях, составленным по архивам покойного лорда Галифакса его сыном. Мерой ценности каждой истории их собиратель считал вовсе не обычный читательский интерес, а тот факт, что кто-то был готов поручиться за подлинность событий, описанных в том или ином рассказе. Не важно, насколько скучным, неоригинальным и несущественным было сочинение с литературной точки зрения – если кому-то удавалось убедить покойного лорда Галифакса в том, что оно «правдивое», что описанное в нем «действительно случилось», рассказ включался им в его собрание. И может ли быть случайностью то, что именно вошедшая в этот огромный сборник история, которая даже слегка поражает и запоминается, снабжена сноской от редактора, в которой он извиняется за то, что так и не смог отследить ее источник?

Источники, в сущности, совершенно не нужны читателю, чтобы составить мнение об истории с привидениями. Хороший рассказ сам в себе несет доказательство своей причастности к миру призраков и ни в каких других доказательствах не нуждается. Но с тех пор как впервые погрузилась в писание рассказов о призраках, я сделала неутешительное открытие: чтобы читать такие рассказы с удовольствием, надо обладать свойством, которое у современного человека почти атрофировалось. Никому никогда не нужно было требовать от древнего римлянина, чтобы тот понимал, что такое призрак, и дрожал при его появлении; чтобы так себя вести, надо всего лишь, чтобы у тебя в ушах звучала музыка лошадиного ржания в северном первобытном лесу или плеск темных морей у самых дальних берегов. Когда я только начинала читать, а потом и писать истории о привидениях, я тщетно рассчитывала на некую общность между собой и читателями, представляла, что они как бы будут идти мне навстречу, мы сойдемся среди первозданных духов, и читатели заполнят пробелы в моем повествовании ощущениями и видениями сродни моим собственным.

Но любопытное доказательство тому, что в этом смысле произошли существенные перемены, я получила лишь два-три года тому назад, когда рассказ, включенный теперь в этот сборник, был представлен в одном американском журнале. Думаю, большинство распространителей художественной литературы согласятся со мной, что читатели, выливающие на автора книги потоки «допросных» чернил, мало внимания обращают на одиночные публикации в каком-нибудь журнале. Автору начинают предъявлять требование открыть своим жаждущим читателям как можно больше подробностей его частной жизни только тогда, когда его разрозненные рассказы собираются в один том. Но когда «Гранатное зернышко» (рассказ, который, надеюсь, вы скоро прочтете) впервые напечатали в журнале, меня стало бомбардировать целое воинство любопытствующих, желающих прежде всего узнать, что означает название рассказа (в темные времена моего детства знакомство с классическими волшебными сказками было такой же частью корпуса наших знаний, как братья Гримм и Андерсен), а во-вторых – чтобы им объяснили, как призрак мог написать письмо или опустить его в почтовый ящик. Эти вопросы являлись причиной бессонных ночей для многих корреспондентов, чьи фамилии указывали на то, что, скорее всего, они не так давно приехали из отнюдь не «заколдованных земель». Нужно ли говорить, что среди них никогда не попадалось ни одного валлийца или шотландца. Но еще через несколько лет они могут появиться, потому что, как бы глубоко внутри нас ни таился инстинкт распознавания сверхъестественного, я вижу, как он постепенно отмирает под воздействием двух распространившихся по всему свету врагов воображения – радио и кинематографа. То, что поколению, которому все, что питало его воображение, давалось ценой больших усилий и требовало дальнейшей ассимиляции, теперь преподносится в готовом виде, приправленным и разрезанным на маленькие кусочки; творческие способности (ибо чтение есть процесс такой же творческий, как сочинение) быстро чахнут вместе со способностью поддерживать длительное внимание, и мир, который когда-то был таким grand à la clarté des lampes^[2], уменьшается обратно пропорционально увеличению количества новых способов его постижения: чем больше мы добавляем снаружи, тем меньше он становится внутри.

Все это очень печально и для сочинителя рассказов о привидениях, и для его издателя. Но, несмотря на все враждебные влияния и соперничающие силы притяжения в лице гангстера, интроверта или обычного пьяницы, призрак может продержаться еще какое-то время усилиями опытного хроникера. Чего следует опасаться больше всего, так это того, что иссякнет племя «призраковидцев», потому что более хрупка, чем призрак, волшебная палочка вызывателя духов, и тем легче ей оказаться перемолотой тяжелыми жерновами современного ускорения. Призракам, чтобы обнаружить себя, требуется два условия, решительно чуждых современному сознанию: тишина и стабильность. Мистер Осберт Ситуэлл^[3] как-то сообщил нам, что призраки исчезли, когда появилось электричество, но это, конечно, неверное понимание природы призрачного. Отпугнули привидения не аспидистра и не электрическая плита; я скорее представлю себе, как привидение задумчиво обходит бедное жилище на унылой улице, чем укрепленный за́мок с его скучным реквизитом. Что на самом деле нужно призраку, так это не гулкие коридоры и потайные двери, закамуфлированные гобеленами, а, повторю, стабильность и тишина. Потому что, если привидение появилось в каком-то месте, оно будет стремиться туда снова; и оно, очевидно, предпочитает тихие часы, когда радио наконец перестает извергать джазовую музыку. И эти тихие часы, которые пророчески называются «короткими»^[4], неуклонно становятся еще короче; и даже если всего несколько провидцев сохранят свои волшебные палочки, призрак может в конце концов осознать невозможность найти для себя даже стоячее место в ревущей и лишенной непрерывности вселенной.