Доктор Олливант не мог ответить ему тем же –  разве что сжать руку друга еще крепче и признаться:

– Ты, пожалуй, единственный человек в мире, кого я рад видеть в этот вечер, Чамни.

– А я рад от тебя это слышать, Олливант, поскольку пришел требовать исполнения старого обещания –  возможно, давно забытого.

– Нет, –  серьезно ответил тот, –  оно не забыто, если ты говоришь о нашей давней клятве навеки остаться друзьями. Я так и не научился заводить друзей. Не могу похвастаться ни одним настоящим с тех пор, когда ты принимал мою сторону против Голиафов из гимназии Хиллерсли.

Катберт Олливант произнес это так истово, как только мог, –  горячность вообще не была ему свойственна.

– Странно, что мы ни разу нигде не столкнулись за все эти годы, –  продолжил он после короткой паузы, пока мистер Чамни опускался в кресло с какой-то апатией или усталостью, составлявшей резкий контраст с той атлетической энергией, которую Катберт помнил по школе.

– Не так странно, как может показаться на первый взгляд, –  возразил Чамни. –  Ты когда-нибудь предпринимал попытки меня разыскать?

– Боюсь, после Хиллерсли у меня и дня свободного не было.

– Значит, нет. Дело в том, Олливант, что даже если б ты попробовал, это, по сути, ничего бы не изменило, ведь почти все это время я провел на овцеводческой ферме в Квинсленде.

Доктор почувствовал, как частично отпускают муки совести, терзавшие его с момента появления Марка Чамни.

– Что привело тебя в Квинсленд? –  спросил он, вызвав звонком слугу, который, казалось, интуитивно понял, что от него требуется, поскольку незамедлительно явился с резными бокалами и графином шерри на старомодном серебряном подносе –  одной из реликвий дома Олливантов. Даже бокалы были реликвией –  тяжелее и грубее современных.

– Что привело меня в Квинсленд? –  повторил гость, вытягивая длинные ноги в сторону очага и складывая на груди исхудалые руки. На нем был светло-серый костюм, визуально делавший его еще больше. –  Авантюрная натура и отвращение к любому роду занятий, который ждал меня дома. Я не был гением в отличие от тебя, Катберт. Всегда ненавидел работать головой и позорно проваливал все экзамены в Хиллерсли, как ты, наверное, помнишь. Но считать-то я умел –  только не те цифры, что написаны на бумаге. Я слышал о парнях, которые чудесным образом богатели на овцеводстве, так что, когда отец (процветающий нотариус в Эксетере) предложил мне у себя место практиканта, я не стал с ним спорить, а просто сбежал. Не буду утомлять тебя подробностями. Я покинул Эксетер с несколькими фунтами в кармане и отправился в Австралию простым матросом на корабле. Первый год или около того мне пришлось непросто, и я познакомился с голодом ближе, чем намеревался, но под конец второго года стал управляющим у скотовода, которому посчастливилось отхватить себе одну из лучших ферм в Дарлинг-Даунсе, раскинувшуюся на многие мили во всех направлениях. Он арендовал землю у правительства за символическую плату, и в дни перегона я стоял у ворот, помогая пересчитывать семьдесят тысяч проходивших через них овец. Мой наниматель заработал шестьдесят тысяч фунтов за неполные десять лет, но примерно за это же время окончательно спился. Он сделал меня своим компаньоном за несколько лет до смерти: белая горячка и деловая хватка несовместимы –  это он хорошо понимал и знал, что без меня не справится. К тому времени как он умер, овец оставалось довольно мало, но денег, которые я скопил в австралийских банках, оказалось достаточно, чтобы выкупить его долю, и в тридцать лет я начал жизнь заново, имея двадцать тысяч фунтов после уплаты всех долгов. С тех пор я жил довольно успешно, хотя всякое бывало, и упорно трудился еще пятнадцать лет^[1], пока не решил, что пора вернуться в Англию и повидаться с дочерью.

– С дочерью? Так ты женился? –  воскликнул доктор Олливант, словно это было самым противоестественным поступком для мужчины.

– Да, –  ответил Чамни с глубоким вздохом. –  На самой прекрасной девушке в мире. Она приехала в Хобарт гувернанткой –  одинокое юное создание, почти без друзей. Я встретил ее во время одной из летних поездок и полюбил с первого взгляда. Вероятно, мой образ жизни на ферме –  когда стоишь по пояс в воде, следя за мойкой овец, или скачешь тридцать миль до завтрака в поисках отбившегося животного, –  делает мужчин восприимчивыми к женским чарам. Так или иначе, я по уши влюбился в Мэри Гровер и не успокоился, пока не сделал ей предложение. Поначалу она оробела, но ее застенчивость привлекла меня еще больше, а когда я проявил упорство, объяснила в самых милых выражениях, совсем не так, как я сейчас, что не хочет выходить за меня, поскольку считает себя недостойной: мол, в ее семье водились дурные люди –  дед был из джентльменов, но его потомки каким-то образом опустились; короче, дала мне понять, что они просто шайка отъявленных негодяев, и она сбежала в другое полушарие, чтобы убраться от них подальше. Это меня ни капельки не смутило, я так ей и заявил. Я хотел жениться на ней, а не на ее семействе; короче, мало-помалу я добился ее расположения. Она призналась, что не испытывает ко мне неприязни, что я ей немного нравлюсь, потому что сильный и храбрый, сказала она –  милая душа, да что она об этом знала! –  и, наконец, что она предпочла бы вести уединенную жизнь со мной на холмах, а не учить детей французским глаголам и мажорным гаммам в Хобарте. После этого я больше не собирался терять время, так что три недели спустя мы поженились, и я забрал свою милую женушку на ферму. У меня был хороший деревянный дом с огромной верандой; его построил Джек Фергюсон, мой покойный компаньон, и я думал, что для нас это то, что надо. Но одному богу известно, что тому виной: климат или одинокая жизнь, которая ей не подошла, –  только любимая моя ослабла и умерла всего через два года после нашей свадьбы и спустя лишь год, как подарила мне дочурку^[2].

– Надо было привезти жену домой, –  заметил доктор.

– Я желал этого всем сердцем, но она не соглашалась. Стоило мне заговорить об этом, тут же расстраивалась. Ее упорное нежелание возвращаться в Англию было несокрушимо, а я терпеть не мог ее огорчать и не знал, что конец так близок. Она ускользнула от меня нежданно –  как цветок, что высадил с вечера, а утром обнаружил мертвым.

Он поднялся и начал ходить по комнате, растревоженный этим волнующим воспоминанием. Катберт следил за ним с любопытством. Получается, жена действительно могла много значить для мужчины, а не быть пустой формальностью.

– Мне очень жаль, Марк, –  по-дружески сказал он, все еще удивляясь, как такой большой человек может быть настолько огорчен потерей женщины. –  Но у тебя осталась дочь, она должна быть твоим утешением.

Это была лишь машинальная попытка ободрить друга: доктор Олливант не имел ни малейшего представления о том, каким образом дочь может утешить мужчину.

– Она единственная радость в моей жизни! –  горячо воскликнул его собеседник с буйным пылом, прозвучавшим еще резче на фоне степенного голоса доктора –  музыкального, несмотря на суровые интонации; ведь благородный баритон был одним из самых богатых дарований доктора Олливанта.

– Тем не менее ты смог с ней расстаться? –  переспросил доктор с оттенком удивления. Все это было не по его части, поскольку относилось к миру чувств, о котором он ничего не знал за исключением того, что прочел у любимца своей матери Вордсворта.

– А что мне оставалось: смотреть, как она чахнет и погибает вслед за моей любимой? Дело могло быть в климате, хотя здоровым мужчинам он был нипочем. Разве мог я подвергнуть Флору (правда, красивое имя выбрала ей мама?) хоть малейшему риску? Поэтому, когда малышке было два года от роду, я отправил ее домой с женой пастуха. Эта женщина отвезла ее прямиком к моей родне в Эксетер, но Флоре не исполнилось и семи, когда скончалась моя матушка, и отец отослал девочку в пансион близ Лондона. Вскоре он тоже умер, и крошка осталась совсем одна, без друзей, с чужими людьми. И все же, казалось, она была счастлива: по крайней мере, судя по ее письмам –  милым детским письмам! Вот так она жила, а год назад я вернулся домой и снял в Лондоне дом, где и поселился с моей дочуркой (в прошлом апреле ей исполнилось семнадцать), чтобы провести с ней остаток своих дней, –  завершил он с тихим вздохом.

– То есть ты прожил в Лондоне целый год и даже не пытался меня разыскать до сегодняшнего дня? –  несколько обиженно спросил доктор.

– Ты прожил двадцать лет, не предпринимая попыток меня найти, –  парировал его друг. –  Сказать, что привело меня к тебе сегодня, Катберт? Вряд ли это будет лестно для призрака нашей мальчишеской дружбы –  если от нее остался хотя бы призрак! –  но я полагаю, ты уже осознал, что человеческая натура эгоистична. Я пришел из-за написанной тобой книги.

– Книги? Но я писал разве что медицинские брошюры.

– Вот именно. Как там ее? «О болезнях сердца», кажется. Еще задолго до отъезда из Квинсленда у меня появились основания подозревать, что здесь что-то неладно, –  сказал Марк, коснувшись груди. –  Я стал задыхаться, поднимаясь на самый пологий холм. Временами сердце начинало бешено биться, а временами возникала тупая тяжесть, как будто оно вообще замерло; бессонные ночи, вялость –  с десяток неприятных симптомов. Обнаружив, что я не могу ходить так много, как раньше, я выматывал себя интенсивной верховой ездой, но это не исправило положение. Я списывал все на нервы или мнительность и яростно боролся со своими ощущениями.

– Ты обращался к специалистам?

– Не скажу, что их так уж много у нас на пастбищах. К тому же мне не хотелось, чтобы меня осматривал чужой человек. Я думал, что путешествие на родину пойдет мне на пользу, и поначалу оказался прав, но домашняя жизнь и эта мрачная атмосфера сыграли со мной злую шутку. Короче говоря, я считаю, что моя жизнь подходит к концу.

– А в Англии ты ко врачу не ходил?

– Нет. Видимо, та жизнь, какую я вел за океаном, превращает человека в дикаря. Незнакомцы вызывают у меня глубокую антипатию. Но однажды я читал «Таймс» и зацепился взглядом за твою фамилию в начале заметки –  не сказать, что очень уж распространенную. Я вспомнил, что твой отец был врачом, и подумал, что стоило бы зайти и проверить: а вдруг доктор Олливант с Уимпол-стрит окажется тем малышом, которого мне доводилось выручать от побоев в Хиллерсли.

– Старина! –  Доктор протянул руку своему школьному другу с нехарактерной для него теплотой. –  Дай-то бог, чтобы чутье, которое привело тебя ко мне, оказалось тем, что поставит тебя на путь исцеления! Осмелюсь предположить, что воображаемая болезнь сердца –  всего лишь следствие естественной депрессии, вызванной твоей утратой и одинокой жизнью в Австралии. Смена воздуха, обстановки, новые занятия…

– …ничем мне не помогли, –  уверенно ответил Марк.

Доктор Олливант впервые испытующе оглядел друга как врач. На внимательный взгляд специалиста, изможденное лицо, впалые щеки и тусклые глаза свидетельствовали о подорванном здоровье, если не об органическом заболевании.

– Приходи завтра утром, –  сказал он успокаивающим профессиональным тоном. –  Я тебя тщательно осмотрю. Полагаю, все окажется гораздо лучше, чем ты думаешь.

– Сегодняшний вечер ничуть не хуже завтрашнего утра, –  невозмутимо возразил мистер Чамни, словно они обсуждали простой хозяйственный вопрос. –  Почему нет?

– Ну, как пожелаешь. Я просто подумал, что ты предпочтешь провести вечер за дружеской беседой о старых временах, поднимешься со мной в гостиную и позволишь представить тебя матушке.

– Буду рад познакомиться с твоей матушкой и повспоминать прошлое, но сперва я хотел бы разобраться с делом.

– Как скажешь. Тогда будь умницей, сними пиджак и жилет. Я запру дверь, чтобы нам не мешали.