Доктор достал из ближнего ящичка стетоскоп и приступил к обследованию с тем спокойным профессиональным видом, который оказывает на людей умиротворяющее воздействие: как будто ему всего только требуется выяснить, что не так в человеческой машине, чтобы тут же ее исправить. Но пока он выстукивал и прослушивал, его лицо становилось все серьезнее, и чем дольше продолжался осмотр, тем более озабоченным выглядел доктор, пока через десять минут, которые пациенту показались еще длиннее, с тихим вздохом не поднял голову от широкой груди Марка Чамни, откладывая стетоскоп.

– Значит, я прав, –  заключил мистер Чамни недрогнувшим голосом.

– Боюсь, что так.

– Что за неуверенный тон? Ты же все понял.

– Ты болен, приходится это признать, –  осторожно ответил доктор. –  Я был бы не прав, отрицая это. Но такое заболевание не всегда приводит к смерти. При должном уходе можно дожить до глубокой старости, несмотря на органическое расстройство, подобное твоему, и даже хуже. Знавал я одного с подобным недугом –  он дожил до восьмидесяти и в итоге умер от бронхита. Тебе нужно заботиться о себе, Чамни, вот и все.

И доктор приступил к описанию необходимого режима, в основном состоящего из ограничений. Пациент должен был избегать одного, не делать другого и все в таком роде; воздерживаться от физических нагрузок, не волноваться и рано ложиться спать.

– Жалкое унылое существование! –  посетовал мистер Чамни, когда доктор закончил с предписаниями. –  А я-то думал, что вернусь домой и смогу наконец развлечься: поохотиться с гончими, арендовать яхту, показать дочурке мир –  короче говоря, пожить в свое удовольствие. Но это ставит крест на моих планах. Если бы не Флора, я бы, наверное, рискнул взять от жизни все, что успею, пока она не закончилась. Но мне не на кого рассчитывать: нет никого, кто позаботился бы о девочке после моей смерти.

– Можешь рассчитывать на меня, –  ответил доктор Олливант, –  и на мою матушку в придачу.

– А знаешь, что-то подобное и вертелось у меня в голове, когда я шел к тебе сегодня вечером, Катберт. «Если это мой Олливант и из него вышел такой хороший человек, какой ожидался, он может стать другом моей малышке, когда мне придет конец», –  сказал я себе. И твоя мать ведь еще жива? Как удобно!

– Да, и, вероятно, проживет еще много лет, хвала Господу, –  ответил доктор. –  Приходи к нам завтра вместе с дочерью, Марк! Я человек занятой, как можешь догадаться, но у матушки достаточно свободного времени для дружбы.

– Обязательно! Но ты, кстати, кое о чем умолчал, хотя это, наверное, и так понятно. При таком заболевании можно умереть в любой момент, правильно?

– Ну… да, в таких случаях существует вероятность внезапной смерти.

Глава II

Пусть иные рвутся ввысь –

Ищут звезд далеких свет,

Шумных толп мужской напор

Небеса штурмует вновь!

Я не хуже них –  ей-ей,

С той поры, как меж камней

Отыскал тебя весной,

Цветик скромный мой!

Уильям Вордсворт. К маленькому чистяку

На следующий день мистер Чамни с дочерью навестили миссис Олливант; доктор ушел на обход пациентов, однако леди была всецело готова к визиту и встретила друга своего сына с единственной дочерью чуть ли не с распростертыми объятиями. Когда Катберт вернулся к семи на ужин, у нее только и разговоров было, что о гостях.

– Они остались на обед и пробыли у меня больше двух часов. Милейшая девушка эта мисс Чамни –  Флора, как они с отцом настоятельно просили ее называть!

– Хорошенькая? –  равнодушно задал доктор стандартный мужской вопрос.

– Даже не знаю, можно ли назвать ее по-настоящему хорошенькой. Ее черты не то чтобы правильные, но в ней есть прелесть, непосредственность, юная невинность, которые более привлекательны, чем красота. По-моему, она живое воплощение вордсвортовской Люси.

Доктор Олливант пожал плечами.

– Никогда не был высокого мнения о Люси. Девушка, которая прекрасно смотрелась у студеного ключа^[3], но в любом обществе осталась бы незамеченной. Мне нравится блистательная, яркая красота, которая внушает восхищение и благоговение, как гроза в тропиках.

– Тогда вряд ли ты оценишь мисс Чамни. И все-таки она очаровательная малютка.

– Малютка! –  презрительно фыркнул доктор. –  Не женщина, а гномик какой-то, как сточенный карандаш.

– Напротив, она довольно высокая, но такая тоненькая! Изящная девичья фигурка…

– Юношеская угловатость, –  пробормотал доктор.

– И с томной грацией, как у цветка на тонком стебле, например –  у нарцисса.

– Видимо, довольно вялая, –  заключил доктор. –  Что ж, матушка, не скажу, что твое описание вдохновило меня искать знакомства с юной леди. Однако если ты довольна –  это главное, ведь ты сможешь стать для нее гораздо более ценным другом, чем я. А друзья ей понадобятся, когда старина Чамни нас покинет.

– У него очень больной вид, Катберт. Думаешь, его жизнь и правда под угрозой?

– Я даю ему не больше года.

– Вот бедолага! И бедная девочка. Для нее это еще хуже. Она, похоже, очень его любит. Никогда не видела, чтобы отец с дочерью были так привязаны друг к другу.

– Это правда, –  сказал доктор, продолжая ужин с обычным бесстрастием. Его сердце не было разбито от того, что друг детства вернулся к нему с печатью смерти на богатырском теле. Он испытывал по этому поводу умеренную скорбь, считая положение отца и дочери печальным, но уже привык спокойно созерцать печальные сцены и готовился оказать сироте поддержку в меру своих сил, когда ее настигнет тяжелая утрата, оберегать, как ее отец защищал его самого, маленького одинокого мальчика в гимназии Хиллерсли.

Он ждал ближайшего свободного дня, чтобы нанести старому школьному товарищу визит –  дружеский и профессиональный, однако не намеревался брать с него какое-либо вознаграждение. Мистер Чамни снял большой дом на Фицрой-сквер, едва ли понимая, что выбрал не самый фешенебельный район Лондона. Там было просторно, а одна площадь казалась Марку почти неотличимой от другой. Какая разница обитателю, что там снаружи: Фицрой или Белгрейв, –  если шторы задернуты и горит свет?

Дом был грандиознее большинства окружающих особняков: просторный зал, отделанный черным и белым мрамором, широкая лестница, большие комнаты с высокими потолками, черные мраморные колонны в столовой, искусно вырезанные каминные полки. С подходящей мебелью этот дом мог бы стать очень красивым, однако мистер Чамни обставил его скудно, простыми предметами первой необходимости, словно коттедж в деревенской глуши. Он покупал подержанные вещи и предметы обихода, стихийно выбирая их в разных ломбардах, пока слонялся вечерами по освещенным улицам: тут огромный буфет, там стол или дюжина стульев, еще где-то –  комплект мрачного вида штор.

Его дочери, которая попала сюда прямо от голых скамеек и дощатых столов пансиона, и дом, и обстановка показались великолепными –  она упивалась уже тем, что у них был собственной дом. В гостиной чего-то не хватает, сказала она отцу, –  там пустовато по сравнению с гостиной мисс Мэйдьюк в Ноттинг-Хилле. Но та священная комната украшалась и оснащалась акварельными пейзажами, вязаными чехлами на стульях, восковыми фруктами и переводными картинками –  все дело рук воспитанниц мисс Мэйдьюк –  и только с течением лет приняла свой нынешний безупречный вид. Ни одна гостиная не могла бы, подобно Минерве, родиться в один миг, прямо из головы меблировщика.

– Нужно сделать на стулья чехлы, папа, –  сказала Флора и тут же купила несколько фунтов пряжи и дюжину ярдов полотна. Чехлы шились со скоростью сотни стежков в день, а тем временем гостиная на Фицрой-сквер могла похвастаться разве что голой пустошью подержанного турецкого ковра, разбавленной оазисами стульев и столов в дальнем углу, одинаково старомодных и неподходящих друг к другу. Массивный туалетный столик красного дерева, четыре древних стула с резными спинками –  черного, шесть инкрустированных бронзой стульев –  розового; пара современных диванов, офисный стол в дальней гостиной, где мистер Чамни писал письма и читал газету. Одно яркое пятно оживляло бесплодную пустыню: в центральном окне ближней гостиной мисс Чамни устроила птичник. Она держала полдюжины канареек в большом вольере и австралийского попугая в подвешенной к потолку круглой клетке из полированной латуни. Канарейки пели нечасто. Казалось, атмосфера Фицрой-сквер не способствовала мелодичности, ведь птицы точно были певчими, когда мисс Чамни их покупала. Но они весело порхали и щебетали, а иногда пытались издать слабую трель. Пришелец из Австралии издавал звук, похожий на скрип двери, регулярно повторяя его в течение дня, к своему явному удовлетворению, как будто находил в этом точное выражение своих чувств. Шум был отвратительным, однако попугай был красивым, и это, как говорила мисс Чамни, его извиняло: нельзя ожидать от птицы всего сразу.

Когда Катберт Олливант впервые ее увидел, она стояла у вольера, наблюдая за канарейками. Ее отца не было дома, так что доктор попросил о встрече с юной леди, не желая, чтобы поездка на Фицрой-сквер пропала даром: такой крюк от его маршрута, лежавшего в квартал Мейфэр, среди узких улочек с маленькими домами, где мнительные старые девы и тучные холостяки объедались и перепивались до смерти. Он прошел наверх, повторяя строки поэта о девушке у студеного ключа, улыбаясь про себя сентиментальности своей матери –  вот уж к чему сам он не был склонен. Служанка открыла ему дверь гостиной, он вошел без предупреждения и впервые увидел Флору Чамни, склонившуюся над чахлой канарейкой.

«А матушка-то была права, –  подумал он, как обычно, составляя впечатление с первого взгляда. –  Таких милых девушек я еще не встречал».

«Милая» –  именно так окружающие невольно определяли Флору Чамни. Овальное личико с огромными голубыми глазами, темными ресницами и красиво очерченными темными бровями; светлые волосы, мягкими волнами обрамлявшие матовый лоб; длинная тонкая шея, стройная почти до худобы фигурка, идеальные кисти и ступни –  короче говоря, картина складывалась скорее изящная, чем поражающая красотой. Серое платье из мериносовой шерсти с узким льняным воротничком дополнялось только голубой лентой, свободно повязанной вокруг шеи. В целом создавалось впечатление такой грации и миловидности, что Катберт Олливант припомнил портрет кисти Греза с изображением девочки, обнимающей голубя, который как-то продали при нем на аукционе «Кристи и Мэнсона» за тысячу сто фунтов стерлингов.

Флора избавила его от необходимости представляться, с искренней улыбкой протянув руку.

– Я вас знаю: вы доктор Олливант! Просто не можете быть никем иным, потому что у нас больше нет друзей.

– Да, я доктор Олливант. И очень рад, что вы уже считаете меня другом.

– Вы бы не удивлялись этому, если б слышали, как папа о вас отзывается. Он без устали рассказывает мне, каким хорошим мальчуганом вы были в гимназии Хиллерсли, и до чего же одаренным! Не упоминай он так часто, как вы были к нему привязаны, я бы, пожалуй, начала вас побаиваться.

– Побаиваться? Отчего же? –  спросил он, глядя на нее со смесью удивления и восторга и думая, что, если бы ему довелось жениться рано, у него тоже могла бы быть такая дочь. Хотя далеко не все дочери такие, как эта.

– Ну потому что вы такой умный! У мисс Мэйдьюк, –  продолжала она без тени сомнения, что он прекрасно знает, о ком речь, –  я всегда опасалась мисс Килсо, которая вечно была лучшей ученицей, помнила точные даты каждого события, случившегося после Всемирного потопа, могла считать дифференциальные чего-то там, знала гиперболузы и всякие другие штуки и занимала первое место каждый семестр!

– Значит, умники вам не по душе? –  спросил доктор, слегка улыбаясь «гиперболузе».

– Вполне по душе, когда они славные.

– Например, умеют музицировать или рисовать? –  предположил он, зная, что сам ничем подобным не занимался.