– Музыканты просто лапочки! И я обожаю художников! Их тут много в округе, но мы никого не знаем. Через три дома от нас живет один молодой человек –  он, наверное, умный, как Рафаэль, –  по крайней мере, у него волосы такого же цвета и греческий нос.

– Наука, видимо, интересует вас в меньшей степени?

Мисс Чамни скривилась, словно речь зашла о чем-то противном.

– В смысле паровые машины, ткацкие станки и все такое, да? –  переспросила она с тем детским обаянием, благодаря которому даже глупости в ее исполнении звучали мило.

– Иногда это гораздо больше, чем паровые машины. Но вряд ли можно ожидать, чтобы юная леди интересовалась такими предметами, как не ждешь от цветка, что он знает свое латинское имя или обучен ботанике… Вам, я вижу, нравятся птицы?

– Я пытаюсь с ними беседовать, пока папы нет дома, но не так уж это просто. Они склоняют голову набок и щебечут, когда я к ним обращаюсь, и на этом все. Вообще я считаю, что попугай самый умный из них, хотя петь совсем не умеет.

Австралиец, который во время их диалога периодически поскрипывал, теперь заскрежетал еще громче, будто соглашаясь.

– Я назвала их в честь любимых героев, –  сказала Флора, глядя на канареек, –  но, боюсь, они не очень хорошо усвоили свои имена. Этот толстенький малыш с хохолком –  Векфильдский священник^[4]; тот, с черным крылом, –  Гамлет; маленькая задорная птичка –  Дэвид Копперфилд; ярко-желтый –  принц, который нашел Спящую красавицу в лесу. Вряд ли у него было имя, правда? –  обернулась она к доктору, словно его воспоминания о детских историях были свежее некуда. –  Так что я зову его Прекрасным принцем. Все остальные –  просто сказочные принцы.

– А больше некому составить вам компанию, когда отца нет дома?

– Некому. Старые папины приятели, с кем он общался в детстве, остались в Линкольншире, и он говорит, что не собирается их разыскивать, потому что не особенно любил их в те времена. Есть еще девочки из моей школы; и папа сказал, что, если мне нужна компания, я могу их позвать. Но когда я полгода назад поехала к мисс Мэйдьюк, все мои подружки уже разъехались, и у меня не хватило смелости отправиться к ним в гости. Пришлось бы знакомиться с их родителями, а я, как ни глупо это звучит, испытываю такой ужас перед незнакомцами!

– Однако не похоже, чтобы я вас ужаснул, когда вошел сюда без предупреждения.

– Ну это же совсем другое! Папа постоянно о вас говорит, а ваша матушка была ко мне так добра, что вы кажетесь мне старым другом.

– Надеюсь не испортить это впечатление.

– И мне так приятно думать, что вы врач и можете позаботиться о папином здоровье. В последнее время он себя не очень хорошо чувствует. Но вы ведь его вылечите, правда?

– Сделаю все, на что способна наука, чтобы он выздоровел, –  серьезно ответил доктор.

– А что, наука и это может? Тогда я полюблю ее всем сердцем! Так глупо забыть, что медицина тоже считается наукой! А ведь я всегда считала медицину одной из величайших вещей в мире!

– Вот как?

– Что может быть превыше искусства спасать человеческие жизни? Я преклоняюсь перед великими врачами.

Доктор был странно тронут этим признанием –  сладкой лестью из детских уст.

«Я был бы готов переносить все муки и невзгоды брака, если бы только у меня была такая дочь», –  подумал он.

Короткий зимний день –  один из первых в декабре –  подходил к концу. Огонь в камине почти догорел –  Флора занималась своими канарейками и совсем за ним не следила; свет лампы снизу всполохами отражался от голых стен. Комната казалась большой, темной и пустой –  мрачная обитель для столь прекрасного создания.

«Будь она моей дочерью, я бы окружил ее гораздо более яркой обстановкой», –  подумал доктор.

– Вам, должно быть, довольно скучно в этом большом доме, когда отец куда-то уходит? –  спросил он.

– Нет, –  ответила она с улыбкой, которая в сумерках осветила все ее лицо, –  я никогда не скучаю. Во-первых, я очень счастлива от того, что папа вернулся ко мне навсегда!

«Непрочное счастье, –  подумал доктор. –  Всего лишь на краткий миг».

– И потом, даже когда папа уходит, хотя мне всегда жаль разлучаться с ним даже ненадолго, я могу себя занять. В моей комнате наверху стоит пианино, и у меня есть мой ящик с красками.

– Так вы рисуете? –  спросил доктор, который сам в этой сфере был полным профаном и только удивлялся, сколько же всего достоинств может быть у образованной молодой девушки.

– Ну, больше порчу бумагу. Но жить рядом с Рэтбоун-плейс^[5] очень удобно: всегда можно купить новую, –  а еще там есть акварельные краски в тюбиках, которые выдавливаются. Работать с ними –  одно удовольствие.

– Можно мне посмотреть ваши картины?

– Я буду рада показать вам первую же, которую закончу, –  неуверенно ответила Флора, –  но до этого обычно не доходит. Сначала они выглядят прекрасно, и я чувствую, что у меня и правда получается, а потом что-то идет не так, и после этого чем больше я над ними тружусь, тем хуже выходит.

– Пейзажи или портреты?

– О, и то и другое. Я недавно рисовала мелками нимфу у фонтана, но они так пачкаются, а человеческая фигура без одежды довольно неинтересна… Ой, слышите? Это папа стучит в дверь!

Она не ошиблась, и Марк Чамни взбежал по лестнице и ворвался в гостиную. Он тяжело дышал, но выглядел достаточно крупным и сильным, чтобы бросить вызов разрушительной смерти. Однако это была лишь гигантская тень, оставшаяся от былого Геркулеса: одежда болталась на ссохшейся фигуре.

– Так и есть! –  сказал он, довольный, что застал их вместе. –  Значит, вы умудрились подружиться без меня?

– Мы и так были друзьями, –  ответила Флора, –  поскольку я знала, как тебе нравится доктор Олливант.

– Ты, конечно же, останешься на ужин? Потом Флора споет нам, а мы с тобой выпьем вина.

Доктор задумался. Он любил читать и очень дорожил своими тихими вечерами. Мать будет ждать его к ужину. Но это не проблема: его карета стоит внизу, и можно отправить слугу домой с запиской. Хотя она все равно расстроится: он крайне редко лишал ее своего общества за ужином. Долг и разум кричали: «Возвращайся на Уимпол-стрит!» –  но сегодня их заглушил голос сердца, и потому он никуда не поехал.

– Я не пью вина после ужина, –  сказал доктор, –  но останусь послушать, как поет мисс Чамни.

Глава III

Мне кажется, что появление в сердце нашем любви подобно наступлению весны: по календарю не разочтешь ее прихода. Она наступает медленно и постепенно, или быстро и внезапно. Но, просыпаясь поутру и видя перемену во внешней природе, зелень на деревьях, цветы на лугу, чувствуя тепло, лучи солнца, звуки в воздухе, мы говорим: весна пришла.

Эдвард Джордж Бульвер-Литтон. Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

Молодой человек, которого мисс Чамни иногда видела из окна –  ее сосед через три дома, –  был студентом-художником, но не из числа усердных, корпящих над нудной работой; ибо молодой человек этот имел несчастье быть богатым, и из прагматических соображений для него не имело особого значения –  быть трудолюбивым или ленивым. Но поскольку он обожал искусство как таковое и имел амбициозное желание завоевать имя среди современных художников, он работал –  или казалось, что работал, –  неистово. Однако его манера писать была несколько хаотичной, и, подобно Флоре, завершить картину казалось ему более тяжким бременем, чем начать. Как и мисс Чамни, он выяснил, что анатомия человека сама по себе, без сопутствующей прелести одеяний, –  дело скучное, скелет с его бесчисленными костями не совсем утоляет воображение, а длительное изучение конечностей, не связанных с телом, как бы ни различалось между собой строение их мускулатуры, может остудить пылкий дух.

«Верю, что Рубенс занимался чем-то подобным, –  говорил мистер Лейборн после тяжкого трудового дня в частной школе недалеко от Фицрой-сквер. –  Он не смог бы создать такую перспективу фигуры мертвого Христа, что в Антверпенском музее, без тщательного изучения анатомии. Но как бы я хотел, чтобы эта наука уже осталась позади, а я бы уже приступил к своей первой исторической картине! Иногда эти бесконечные кулаки, локти и колени кажутся таким вздором! Я не планирую основывать свою репутацию на полуголых греках и римлянах, Ясоне и золотом руне, Тесее и Ариадне, Горации как его там и тому подобном. Если я однажды нащупаю свой путь в глубь веков дальше, чем Испанская Армада, пусть «Таймс» разнесет меня за анахронизмы на половину колонки! Ну уж нет: Мария Стюарт и Ботвелл^[6], убийство регента Морея^[7] через окно в Линлитгоу –  вот что мне нужно».

Так рассуждал Уолтер Лейборн, не то обращаясь к самому себе, не то доверительно делясь с однокурсниками, пока укладывал в портфель плоды дневных трудов и собирался домой. Яркий молодой человек, даже красивый, с лучезарными, как летнее утро, чертами: голубые глаза; прямой греческий нос; свисающие золотистые усы, старательно подстриженные и только наполовину прикрывающие чуть женственный рот; светлые волосы, отпущенные на манер Рафаэля; костюм художника из черного бархата; ботинки, в которых не стыдно было бы пойти в клуб на Пэлл-Мэлл^[8]; длинные гибкие бледные руки без перчаток; веточка жасмина в петлице; черная бархатная шапочка гленгарри вместо общепринятого дымохода-цилиндра –  любопытная смесь богемности и щегольства.

Это и был джентльмен, которого Флоре доводилось замечать пару раз в день из своего окна. Она могла бы видеть его еще чаще, если бы задалась такой целью: взбалмошный характер понуждал его бродить между своим жилищем и внешним миром гораздо больше, чем требовалось для учебы. По всей округе были разбросаны его приятели и товарищи по искусству, и, пораженный очередной оригинальной идеей, он надевал свою шотландскую шапочку и спешил поделиться вдохновением с готовыми внимать. Его звали на дружеские устричные обеды или просто на пиво с бутербродами в пабе на Рэтбоун-плейс, а порой ему надо было в тот район по художественной надобности. Так он и порхал беспрестанно с места на место под тем или иным предлогом. Вечерами ходил в театр или в другое развлекательное заведение –  послушать «Разбойничью песню»^[9], заказать гренки по-валлийски у «Эванса», сыграть в бильярд в баре, –  а потом возвращался после полуночи в двуколке, дверцу которой распахивал с беззастенчивым грохотом. Покои Флоры находились в передней части дома, и она регулярно слышала эти поздние возвращения и веселый голос молодого человека, подшучивавшего над извозчиками. Видимо, он платил им с расточительной щедростью, поскольку не было ни жалоб, ни увещеваний, а лишь обмен остротами и дружеские пожелания спокойной ночи.

«Что за безумная порочная жизнь! –  думала Флора, хотя студент-художник казался ей довольно безобидным. –  Неужели нет ни одного близкого родственника –  отца, матери, дяди, тети или сестры, –  кто мог бы увести его с этой опрометчивой стези; никакого сдерживающего влияния, чтобы спасти такого красивого юношу от погибели?» Флоре было его действительно жаль.

Она была вне себя от изумления, когда отец как-то раз вернулся домой из Сити (таинственного места, которое он время от времени посещал) и, весело потирая большие руки, воскликнул:

– Флора, я кое с кем познакомился! Наш круг общения расширяется. Если так пойдет и дальше, придется купить тебе небольшой экипаж для поездок в гости. Хотя, к сожалению, у этого молодого человека, как я понял, совсем нет родных.

– Что за молодой человек, папа? Какой-нибудь младший брат доктора Олливанта?