– У Олливанта никогда не было братьев. Поищи-ка ближе к дому, Фло! Что бы ты сказала по поводу того юноши в черном пиджаке, из-за которого так часто меня мучаешь, заставляя вставать с кресла своими: «Давай быстрее, папа, он как раз сворачивает за угол, ну посмотри же!»?

– Ну, папа, ты же не хочешь сказать, что мог подойти к нему на улице и попросить с тобой подружиться? –  воскликнула Флора, краснея до корней волос при одной мысли о таком нарушении приличий –  тех, что прививала им в Ноттинг-Хилле мисс Мэйдьюк, не требуя за то дополнительной платы.

– Не совсем. Но можешь ли ты себе представить, что этот молодой человек тесно (хотя и косвенно) связан с моей прошлой жизнью?

Флора решительно помотала головой.

– Невозможно, папа. Это было бы слишком странно.

– Ну отчего же? Что здесь странного? То, что он носит бархатную курточку, или что ты приметила его из окна?

– Да о чем же ты говоришь, и какое отношение он может иметь к твоему прошлому? Ты же не был художником?

– Его дядя тоже не был художником, Фло, зато оказался моим работодателем, а потом компаньоном в Квинсленде. Он рано женился, но не завел ни ребенка, ни котенка, я же тебе говорил.

Флора кивнула. Отец и правда часто рассказывал ей о своих австралийских приключениях, и она всегда была готова слушать еще.

– Поэтому все, что он нажил, досталось единственному сыну его единственной сестры. Он завещал свое состояние сестре и ее наследникам, душеприказчикам и правопреемникам, не зная, что к тому времени она уже умерла. Он так и не потрудился послать ей хоть одну десятифунтовую купюру или спросить, нужны ли ей деньги, зато оставил в ее пользу шестьдесят тысяч фунтов.

– Но при чем здесь наш сосед через три дома? –  озадаченно спросила Флора.

– При том, что это и есть его племянник, который унаследовал шестьдесят тысяч фунтов!

– Боже правый! –  разочарованно воскликнула Флора. –  Я-то думала, он бедный художник, которому вскорости придется покончить с собой, если его картины не начнут продаваться. Тогда понятно, почему он так обходится с извозчиками.

– Как обходится? С какими извозчиками?

Флора объяснила.

– И ты говоришь, папа, что свел с ним знакомство? –  продолжила она.

– По чистой случайности. У меня нет от тебя секретов, милая, и тебе известно, что, вернувшись в Англию, я вложил немного денег, всего несколько тысяч, в судоходство. Утром я пошел в офис Джона Маравиллы –  моего агента, чтобы спросить, как идут дела. И кого бы я мог там встретить? Нашего друга в бархатной курточке. Для Сити он оделся по-человечески, но я узнал его по длинным волосам. Он развалился за столом Маравиллы, задавая вопросы о судах и судоходстве. Маравилла, который радостно тараторил в своей обычной манере, словно уже заработал полмиллиона после завтрака, представил нас: «Вы, должно быть, знаете мистера Лейборна, у него одна шестнадцатая на «Сэре Галахаде». – «Имя Лейборн мне знакомо, –  ответил я, –  в связи с кораблями или без. Вы имеете отношение к некоему Фергюсону?» –  «К моему счастью, да, –  ответил молодой человек с длинными волосами. –  Иначе не видать бы мне доли в «Сэре Галахаде». Мой дядя, Джон Фергюсон, оставил мне все свои деньги». – «Он был моим первым и единственным работодателем и лучшим другом», –  пояснил я, и мы поладили за какие-то пять минут. Сегодня он отужинает с нами.

– Ах, папа! –  с восторженным смехом воскликнула Флора.

– Я смотрю, ты довольна, душечка… –  задумчиво произнес отец.

– Обожаю художников, папа! А он выглядит симпатичнее всех, кто живет в округе.

– Он получает проценты с шестидесяти тысяч фунтов и может оплатить свой прекрасный костюм, милая, если только не умудрился растратить часть основного капитала… В общем, он приедет к семи. Думаю, мы должны быть с ним вежливы ради его покойного дяди, который был мне хорошим другом, несмотря на пристрастие к бутылке.

– Разумеется, папа: это меньшее, что мы можем для него сделать. А вдруг он еще немного поможет мне с картиной? Я копирую этюд под названием «Гюльнара» –  девушку с длинными косами в милейшей греческой шапочке, но тени на лице получаются такими сизыми, будто бедняжка принимала нитрат серебра. И этот мистер Лейборн –  довольно красивое имя, правда? –  мог бы, наверное, подсказать мне, как улучшить оттенок кожи.

– Наверное, –  рассеянно сказал ее отец. –  Разве не странно, душечка, что я его встретил? Когда я разыскивал Катберта Олливанта, то думал, что, кроме него, у меня не было и, скорее всего, уже никого не будет в этом мире, а теперь этот юноша кажется мне чуть ли не собственным племянником.

– А почему тебе не может так казаться, раз он племянник мистера Фергюсона, который помог тебе разбогатеть? Но, папа! –  воскликнула Флора, с серьезным видом качая головой. –  Боюсь, он довольно испорченный молодой человек.

– Что значит –  испорченный, Крошка?

Это было любимое домашнее прозвище Флоры –  давным-давно в Австралии Марк Чамни звал ее Крошкой вслух и про себя, поэтому ему нравилось называть ее так и теперь.

– Буйный, ужасно распущенный. Он ездит по ночам в двуколке, а это гораздо опаснее, чем кеб, правда, папа? Мне миссис Гейдж говорила: «Двуколки и безумие неразделимы, мисс Флора».

Миссис Гейдж была непостижимой женщиной –  пожилой, плаксивой и видавшей лучшие дни, –  которую мистер Чамни взял в экономки.

– Не слушай ее. Надеюсь, в этом юноше нет ничего дурного, кроме поздних возвращений. Не хотелось бы думать иначе, потому что у него открытые приятные манеры, и я бы не стал приглашать его в гости, если бы счел распущенным.

– А может, полночь или четверть первого –  это не так уж и поздно, папа? –  задумчиво сказала Флора.

– Может, и так, Крошка.

– Но я не могу не слышать его, папа, –  как будто под самым моим окном.

Весь день Флора пребывала в состоянии сильного волнения. У них не было друзей, кроме доктора и миссис Олливант, и ожидать кого-то к ужину было так необычно! Она заставила отца отвезти ее в Ковент-Гарден, чтобы купить фруктов на десерт, и выбрала бананы, гранаты, опунции и многие другие непонятные творения природы, которые не оправдали свой привлекательный внешний вид и оказались безвкусными. Но ее детской фантазией было украсить стол чем-то необычным –  даже живописным, –  что могло бы очаровать взор художника новизной формы и цвета. Миссис Гейдж было поручено приготовить хороший ужин, но поскольку ум этой достойной женщины никогда не воспарял выше супа из бычьих хвостов и головы трески, ростбифа и вареной курицы, оригинальности от нее ждать не приходилось.

«Вряд ли его сильно заботит, что он ест, –  думала Флора, которая не могла отделаться от мыслей о юноше. –  Он должен быть выше этого. Однако, ох, надеюсь, он не будет много пить и не напьется так, что папа больше его не позовет».

Это было ужасное предположение. Но чего еще ожидать от молодого человека, который приезжает домой ночью в двуколке?

После возвращения из Ковент-Гардена со всей этой тропической экзотикой до семи часов образовалась пауза. Флора посвятила ее расстановке и перестановке своих рисунков, нерешительно размышляя, какой из них она отважится показать мистеру Лейборну. Ему нужно было что-то показать –  а как иначе надеяться на вразумительный совет по части оттенков кожи? Но из-за поднявшейся в ней робости все работы казались недостаточно хороши. Рот Джульетты не прорисован; левый глаз Гульнары явно косит; старик с белой бородой –  этюд «Милосердие» –  при свете свечи оказался пурпурнее, чем она думала. Букет камелий, судя по всему, скопированный с натуры, –  будто бы вырезан из репы; ваза с фуксией прискорбно напоминает о квашеной капусте. Флора в отчаянии закрыла папку.

«Лучше уж показать ему все сразу, чтобы он понял, какая жалкая мазня у меня выходит! –  подумала она. –  Как бы я хотела, чтобы он был бедным, чтобы брать у него уроки было благодеянием!» И она побежала в соседнюю комнату одеваться. Распустив копну темных волнистых волос, она снова уложила их самым очаровательным образом: широкая тяжелая коса обвила маленькую головку, как диадема; надела синее шелковое платье, которое так часто хвалил отец, –  богатое кружево вокруг изящной шейки, свободные рукава, наполовину открывающие мягкие округлые руки. У нее было неограниченное количество денег, чтобы тратить их на наряды, и она баловала свою девичью фантазию всевозможными безделушками, медальонами, лентами и кружевами –  всем тем, чего она так жаждала в школьные годы.

Мрачные бордовые шторы были задернуты, и в обеих гостиных горел большой камин, благодаря чему комнаты приобрели почти веселый вид, несмотря на скудость обстановки. Марк Чамни сидел в привычной позе: вытянув ноги поперек каминного коврика –  в своем любимом кресле, жестком, как кирпич, но таком просторном, и читал вечернюю газету.

– Не могу понять, что интересного, черт возьми, люди находят в газетах, –  сказал он.

– Ты всегда так говоришь, папа, и при этом ничего другого не читаешь.

– Ну, книги меня не особо интересуют, Крошка. Мне нравится знать, что я читаю о том, что произошло совсем недавно. Какой смысл в истории, например? Эта неделя опровергает прошлую. Мне все равно, что было раньше, –  я хочу знать только то, что есть сейчас… Но как ты прихорошилась, душечка! Ты нечасто балуешь меня этим синим платьем.

– Я просто подумала, раз у нас будут гости, папа…

– Гости? Просто молодой сосед, что живет через три дома от нас. Думаю, это он стучит в дверь.

Сердце Флоры затрепетало. Она думала о той кошмарной мазне наверху: наберется ли она вообще смелости ее показать? –  а еще немного о том, каким окажется этот молодой художник, которого она видела лишь мельком и издали, когда они встретятся лицом к лицу.

Пока она так размышляла, юноша вошел в комнату, был представлен и пожал ей руку быстрым непринужденным жестом, который вполне приличествовал джентльмену.

Он был однозначно, несомненно хорош собой, даже красив, и одет в безукоризненный вечерний костюм. Единственной оригинальностью в его внешности были длинные светлые волосы. Флора ожидала увидеть его в черной бархатной курточке, возможно, кое-где заляпанной краской, будто он только что отложил палитру, –  и вот он выглядит как любой другой молодой человек: безупречно, ни единого пятнышка. Она была почти разочарована.

Уолтер Лейборн оказался необычайно прост в общении, его разговорчивость служила ключом, которым можно открыть врата в храм дружбы. Он рассказал им все: о своих желаниях, стремлениях, о намерении на год-другой поехать в Рим, чтобы усердно поработать, будто в воздухе Вечного города было то, что непременно должно было привить ему трудолюбие.

Он задал множество вопросов о покойном дяде, которого никогда не встречал, и о странной жизни среди одиноких овечьих пастбищ, вызвав Марка Чамни на откровенность, так что тот рассказал самые длинные из своих историй. В целом это был самый веселый ужин, гораздо веселее, чем с мистером Олливантом: хотя доктор и был гораздо образованнее, но до ораторских талантов Уолтера Лейборна ему было далеко.

После десерта, который удался, несмотря на колючесть и волокнистость тропических фруктов, они вместе отправились наверх. Флора с огромным облегчением заметила, что художник за весь вечер выпил лишь бокал кларета. Следовательно, он не был склонен к невоздержанности, которую она считала обыкновенным пороком гениев, возвращающихся домой за полночь. Еще ей было приятно видеть, с каким удовольствием юноша пил чай, который она ему только что налила, –  словно благочестивейший из священников.

Во время чаепития он заметил открытое пианино, и лицо его заметно просветлело.

– Вы поете и играете! –  воскликнул он. –  Так я и думал!

– Только легкую музыку, –  застенчиво ответила она, –  немного Мендельсона, где ошибки в полутонах не слишком ужасны, и старые песни, которые любит папа. Этих милых вещиц у меня целый сборник, оставшийся от покойной мамы. Боюсь, вы будете смеяться над одним их видом: такие выцветшие ноты и простая бумага, –  но они кажутся мне лучше любых, что можно купить.