– Уверен, что они прекрасны! –  с энтузиазмом поддержал Уолтер. –  Иначе вы не стали бы их петь.

«Он, конечно, всем девушкам так говорит», –  подумала Флора.

По просьбе отца она пошла к пианино и исполнила одну за другой старинные баллады, которые любила ее мать, нежную печальную музыку минувших лет: «Мы встретились» и «Она была в венке из роз», «Младая любовь обитала однажды в убежище скромном» и «Легкая гитара», –  а Уолтер Лейборн тем временем, зачарованно склонившись над инструментом, смотрел, слушал (листы переворачивать не требовалось, Флора играла по памяти) и воображал, что настал его час; что судьба, которая уже явила свое расположение в виде шестидесяти тысяч фунтов, желает даровать ему еще больший приз для безупречного исполнения его участи.

Марк Чамни, откинувшись в кресле, курил (табак был главным утешением его одинокой жизни на том, другом конце света, и теперь он даже помыслить не мог, чтобы его малышка отказала ему в удовольствии выкурить трубку там, где ему заблагорассудится), и наблюдал за двумя фигурами у пианино.

Молодой человек казался воплощением самой юности –  искренним, щедрым, пылким. Какая странная случайность поселила их по соседству? Будто нечто большее, чем случайность, сделало двух юных созданий такими близкими по возрасту и со столь общими склонностями и чертами.

«Было бы почти естественным развитием событий, если бы…» –  подумал мистер Чамни и не потрудился сформулировать мысль до конца, поскольку вывод был и так очевиден.

После того как послушно спела все любимые баллады отца, Флора крайне застенчиво и неуверенно решилась заговорить о живописи.

– Боюсь, что это очень сложное занятие, –  задумчиво сказала она, все еще сидя на музыкальном табурете, глядя перед собой и машинально перебирая черные клавиши, словно искала вдохновения в диезах и бемолях. –  Я не говорю о том, чтобы писать как Рафаэль, или Тициан, или кто-то из этих…

– Больших шишек, –  вставил Уолтер, видя ее затруднение.

Эти слова ее рассмешили и придали чуточку храбрости.

– …но хочется хотя бы сносно, для собственного удовольствия.

– Так вы пишете? –  с восторгом воскликнул молодой человек.

– Я этого не говорила.

– Нет, сказали! Молю, покажите ваши работы!

– Они просто ужасны! –  возразила Флора.

– Нет, уверен, они прекрасны, не хуже, чем у Розы Бонёр^[10].

– О, вовсе нет! И там совсем нет животных.

– Я настаиваю, хочу незамедлительно их увидеть!

Отец позвонил и распорядился принести портфолио мисс Чамни. Отнекиваться было уже поздно. Не успела она собраться с мыслями, как папка лежала открытой на столе, и Уолтер Лейборн просматривал этюды, что-то тихо восклицая себе под нос, хмурясь и улыбаясь.

– Клянусь честью, все это очень талантливо! –  весело заключил он и стал показывать, что было не так, где проглядывал карандаш или же мазок кисти лег слишком плотно.

– Не следовало так спешить с цветом, –  сказал он, приводя Флору в отчаяние, ибо есть ли в жизни семнадцатилетней художницы другая отрада, кроме как перемазаться красками?

– Но карандаш –  это так скучно! –  запротестовала она, приподняв красивые брови.

– Вовсе нет, если уделить ему должное внимание, –  ответил мистер Лейборн, забыв, как пару дней назад сам выражал отвращение и нетерпение по поводу мускулатуры гладиатора. –  Если бы ваш батюшка позволил мне иногда забегать на полчаса и немного наставлять вас на правильный путь… и я бы одолжил вам несколько геометрических фигур для копирования. Для начала нужно научиться рисовать шар.

Флора просияла, но потом с сомнением взглянула на отца.

– Никаких возражений, –  сказал мистер Чамни. –  Предложите время, я буду дома и прослежу, чтобы Крошка была усердной ученицей.

Дело было тут же улажено, и кроме того, они договорились, что мистер и мисс Чамни на следующий день посетят студию мистера Лейборна.

– Возможно, вам будет интересно взглянуть на мастерскую трудолюбивого художника, –  сказал Уолтер, с особой гордостью упирая на это определение. –  И если вы окажете честь пообедать со мной, я организую все наилучшим образом, на какой способен жалкий холостяк.

Так сказал он с крайним презрением к своему положению, как будто был самым покинутым из обитателей Земли.

– О, папа, давай сходим! –  воскликнула Флора, радостно всплеснув руками. –  Я еще никогда не видела мастерской художника!

После этого приглашение было принято, так как мистер Чамни не желал ничего иного, кроме как потакать своей маленькой девочке.

Глава IV

Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,

И слишком юн, чтоб вовсе не желать.

Что даст мне свет, чего я сам не знаю?

«Смиряй себя!» –  вот мудрость прописная,

Извечный, нескончаемый припев,

Которым с детства прожужжали уши,

Нравоучительною этой сушью

Нам всем до тошноты осточертев.

Иоганн Вольфганг Гёте. Фауст^[11]

После обеда в мастерской последовал другой, у мистера Чамни; уроки дважды в неделю, доверие, возраставшее ежедневно, пока через полмесяца такого быстрого сближения мистеру Чамни не пришла в голову внезапная идея познакомить своего нового друга Лейборна со старым, Олливантом. Забавная случайность, приведшая к их знакомству, несомненно, заинтересует доктора, как не могла не заинтересовать его романтическая идея, затаившаяся в отцовской голове в невысказанном виде.

И тут очень кстати Флора получила записку от миссис Олливант:

«Дорогая мисс Чамни! Почему бы вам меня не навестить? Возможно, мне следовало сказать, что я старая женщина (хотя это вы и сами могли увидеть), очень привязанная к домашнему очагу, так что не стоит ожидать от меня ответных визитов. Мы живем так близко друг к другу, и я думаю, что могу попросить вас время от времени коротать со мной вечера без дальнейших приглашений. Если ваш папа будет вас сопровождать, тем лучше. Доктор всегда будет рад его видеть.

Кстати, я слышала, что вы очаровательно поете, и не могу не попросить вас захватить ноты.

Искренне ваша,

«Получается, это доктор похвалил мое исполнение, –  удивилась Флора, –  а мне он тогда даже из вежливости ничего не сказал. Только смотрел своими серьезными темными глазами. Вот мистер Лейборн совсем не такой!»

Мистер Лейборн был вынужден сознаться, что у него тенор, и несколько вечеров было посвящено дуэтам из опер Моцарта.

– Отправимся на Уимпол-стрит сегодня же вечером, –  решил мистер Чамни, прочитав записку миссис Олливант.

– Хорошо, папа. Но что, если к нам зайдет мистер Лейборн?

– Ничего не попишешь, Крошка. Я всегда рад его видеть, однако не можем же мы все вечера торчать дома.

– Конечно, нет, папа, –  расстроенно ответила Флора, –  но у нас как раз начал получаться второй дуэт…

– У вас будет еще куча времени для дуэтов. Флора, мне просто кажется, что нужно рассказать доктору о нашем новом знакомом.

– А доктору какое до него дело, папа?

– Ну, во-первых, он мой старейший друг. А во-вторых, я считаю его практически твоим опекуном.

– Каким еще опекуном, папа? –  встревожилась Флора. –  Зачем мне опекун, если у меня есть ты?

– Пока что есть… Ох, нет. Просто… Понимаешь, люди ведь умирают…

– Папа, папочка! –  Флора кинулась к нему на грудь, прижавшись изо всех сил. –  Как ты можешь говорить такие ужасные вещи?

– Это естественный ход вещей, Крошка. Все мы смертны, рано или поздно это случится. Не пугайся, лапочка. Не то чтобы я уже собрался протянуть ноги, однако составил на днях завещание –  это обязанность каждого мужчины, понимаешь, милая? И назначил Олливанта твоим опекуном и попечителем. Лучше же пусть это будет он, чем кто-то еще, правда, Фло?

– Никто не лучше! Не хочу я ни опекуна, ни попечителя. Хочу только, чтобы ты был со мной.

– Так и будет, дорогая, сколько дозволит Господь. Ради нас обоих, пожалуйста, пусть это будет как можно дольше!

Захлебываясь рыданиями, Флора эхом повторила молитву.

Миссис Олливант приняла их в своей чопорной гостиной, где вещи неделями не сдвигались с места; стулья в темно-красных чехлах, выгодно купленные сельским врачом на местной распродаже, будто приклеенными стояли у стены; на столах –  те же бювары для документов и коробки с конвертами, ароматические флаконы и альбомы, которые Катберт помнил с раннего детства по резиденции в Лонг-Саттоне. Фигурки на каминной полке тоже были из тех времен, как и мрачные, черные с позолотой часы в псевдогреческом стиле периода французского консульства, такого же цвета подсвечники-сфинксы и рама висящего над камином зеркала, составлявшего пару с овальным зеркалом на другом конце комнаты. Пара хлипких пристенных столиков в обрамлении зеркальных полосок и заставленных чашками и блюдцами в восточном стиле, умостилась между длинными узкими окнами. Старинный брюссельский ковер с растительным узором, когда-то в оттенках маринованных овощей, теперь выцвел до светло-серых, желто-зеленых и грязно-коричневых тонов. В целом комната имела скудный и блеклый вид, но миссис Олливант считала ее красивой и не позволяла ни единой пылинке осесть на лакированных поверхностях столов и спинках стульев.

Когда доложили о приходе гостей, она в одиночестве сидела за рабочим столом и читала при слабом свете лампы под абажуром. После ужина сын уделил всего час на беседу с ней, а потом удалился в свой кабинет.

– Зажги свечи, Джеймс, и сообщи хозяину, что приехали мистер и мисс Чамни. Вряд ли звук другого имени способен отвлечь его от книг, –  любезно добавила она.

Слуга зажег пару восковых свечей в египетских подсвечниках, которые едва осветили каминную полку и слабо отразились в темной глубине зеркал.

Тусклая комната показалась Флоре унылой даже в сравнении с полупустыми гостиными Фицрой-сквер. Там жизнь была словно в походном лагере и не лишена очарования. А здесь каждый предмет говорил о минувших днях, людях, что давно умерли, о так и не осуществившихся надеждах, мечтах, оказавшихся пустыми, о невыразимой меланхолии, что приобретают обыденные вещи после того, как состарятся.

Миссис Олливант, как и окружавшая ее обстановка, будто бы принадлежала далекому прошлому. Она одевалась и укладывала волосы по моде Лонг-Саттона тридцатисемилетней давности. Ее темные волосы были частично спрятаны под накидкой из брабантского кружева –  свадебным подарком –  и скреплены черепаховым гребнем, когда-то принадлежавшим ее матери, как и аметистовая брошь на ажурном воротничке. Стального цвета шелковое платье было сшито так же скромно и невзрачно, как те наряды, что шила ей мисс Скиптон, главная лонг-саттонская портниха, когда она только вышла замуж. Ничто в ней не менялось –  время даже пощадило спокойное задумчивое лицо и практически не отметило ход тихих лет. Страсть не оставила морщин, а злоба –  уродливых отпечатков. Трудно было представить себе лицо, которое говорило бы о более спокойном существовании и безмятежной душе. И все же оно отражало необъяснимую меланхолию женщины, что жила лишь наполовину, чье существование было больше похоже на летаргию впадающих в зимнюю спячку животных, чем на пылкое изменчивое бытие теплокровного человеческого существа.

При виде Флоры она просияла в своей тихой манере, протянула руки, которые девушка приняла с некоторой застенчивостью, и поцеловала ее с более материнской нежностью, чем мисс Мэйдьюк.

– Как мило с вашей стороны, мисс Чамни…

– Прошу, зовите меня Флора, дорогая миссис Олливант!

– Да, разумеется. Как мило с вашей стороны, Флора, вспомнить о старушке…

– У меня не так много друзей, чтобы о вас позабыть. Но даже будь их гораздо больше, ничего подобного бы не произошло. Хотя у нас появился новый друг, папа вам сейчас о нем расскажет.

– Новый друг?

– Новый друг? –  эхом повторил голос у двери.