Обернувшись, они увидели доктора Олливанта, стоявшего там с серьезным внимательным видом. Он неспешно вошел в комнату как человек, утомленный дневной работой, и пожал руки гостям –  сначала Флоре, бросив быстрый, но испытующий взгляд на ее легко краснеющее лицо, потом ее отцу.

– И где это ты подцепил нового друга, Чамни? –  спросил он, опускаясь в свое любимое кресло, в то время как Флора по настоянию миссис Олливант сняла кокетливую шляпку и плюшевую шубку.

– «Подцепил»? Можно и так сказать. Все вышло совершенно случайно. Я же говорил тебе, что интересуюсь судоходством –  в пределах пары свободных тысяч, но тем не менее.

И Чамни рассказал свою историю, которую доктор выслушал с неописуемой серьезностью, словно тот признавался ему в преступлении, а он размышлял, как бы уберечь друга от каторги.

Флора наблюдала за ним с глубочайшим огорчением. Он не выказал ни единого проблеска энтузиазма, ни намерения поздравить их с приобретением этого сокровища –  молодого художника с чарующим тенором и искренне готового наставлять ее в искусстве рисования.

– Если хочешь моего честного мнения, Чамни, –  наконец сказал доктор, глядя на огонь в камине, а не на своего друга, –  то я считаю, что ты поступил очень глупо.

– Что?

– И очень неблагоразумно. Так близко сойтись с молодым человеком: открыть ему двери своего дома, сделать практически членом семьи лишь на том основании, что кто-то был его дядей, и даже не потрудиться навести справок о его характере или получить хотя бы отдаленные сведения о его прошлом. Кто он такой, этот мистер Лейборн –  так ты сказал? –  кроме как племянник некоего Джона Фергюсона, спившегося в дебрях Австралии?

– Я обязан Джону Фергюсону каждым пенни, который имею, –  пробормотал мистер Чамни.

– Может, и так. Но осмелюсь сказать, что и он был обязан тебе тем, что не потерял и не промотал каждое пенни, которое имел. В любом случае за этим Лейборном я не признаю права на твою благодарность. И позволь дать тебе совет: в недобрый час ты впустил этого проходимца в свой дом, –  так воспользуйся теперь первой же возможностью, чтобы вышвырнуть его оттуда. Разумеется, я выражаюсь фигурально.

– Надеюсь, что так! –  ответила Флора, чуть не плача от небывалого разочарования. Отсутствие участия и дружелюбия со стороны их старейшего друга оказалось тяжким ударом. –  Мистер Лейборн вряд ли позволит, чтобы его вышвыривали, даже папе. А по поводу проходимца… Очень жестоко и несправедливо с вашей стороны, доктор Олливант, говорить так о человеке, с которым вы даже не знакомы. Уверена: если бы вы увидели его мастерскую, то были бы совсем иного мнения. Там все так аккуратно, и упорядоченно, и, можно сказать, благородно, и множество самых сложных форм, прекрасно скопированных мелом. Он же показывал нам свои наброски. Помнишь, папа?

Мистер Чамни покивал. Сам он принял отповедь довольно смиренно. В конце концов, малыш Олливант нередко отчитывал его за неспособность к изучению Вергилия и леность ума по отношению к гиперболам и параболам двадцать два года назад.

Доктор взглянул на Флору с интересом и задумчивостью, отчасти пренебрежительно, как на глупого ребенка, отчасти заинтригованно, как на довольно занимательную молодую женщину.

– Замечательно, пусть так, –  сказал он. –  Будем считать, что молодой человек –  само совершенство.

– И он хорошо поет… –  пробормотала Флора.

– Как скажете. Не волнуйся, мама, мы с мисс Чамни не будем ссориться. Кстати, могу ли я попросить вас исполнить для моей матушки что-нибудь из старинных баллад, мисс Чамни?

– Прошу вас, зовите меня Флорой, –  смягчилась она от его почти принесенного извинения. –  Никто не говорит мне «мисс Чамни».

– Даже мистер Лейборн?

– Ну, если только он. Но он ведь молодой человек.

– Я полагаю, это имеет значение. Тогда буду называть вас Флорой или, если вы на меня уже не сердитесь, даже Крошкой, как ваш отец.

– Ну уж нет. Этого я позволить не могу: только папе можно называть меня всякими глупыми именами.

Вошел слуга с подносом и по приказу доктора зажег больше свечей на старомодном пианино. Миссис Олливант приготовила чай, используя чайник и заварник, которые были подарены ее мужу за умение возвращать здоровье лонг-саттонским больным. Она сделала это по-домашнему, на староанглийской манер, и была довольна, когда чай похвалили.

После чая Флора согласилась петь, но не так охотно, как всегда. Она не забыла недобрые слова доктора о ее художнике –  первом гении, с которым она познакомилась, первом человеке, кто так запросто рассуждал о Тициане, Рубенсе и Рейнольдсе^[12], словно рисовал с ними бок о бок. И серьезные темные глаза доктора, часто обращавшие к ней спокойный испытующий взгляд, не внушали ей такого доверия, как во время его визита на Фицрой-сквер. Тогда он ей нравился, она ему доверяла и была готова открыть свое бесхитростное сердце как отцовскому другу. Сегодня она смотрела на него с новым чувством, почти сродни ужасу, думая, что, если Господь оставит ее сиротой, только он будет стоять между ней и опустевшим внешним миром как ее законный защитник, возможно даже –  тиран.

У нее были самые смутные представления о власти опекуна: что ему дозволено, а что нет. Но ей казалось, эта власть должна быть очень велика. Это как отец, данный законом, –  с родительским авторитетом, но без отеческой любви.

И потом, одно только предположение, что папа может умереть и ужасная разлука положит конец их счастливому союзу, поразило ее душу, как внезапный порыв ледяного ветра. Она была почти убита горем, когда села за свой сборник старых баллад, и голос, которым она завела «Райскую обитель»^[13], звучал жалобнее, чем обычно.

О, если бы она могла ощутить, как тоже медленно уплывает в тот лучший мир, чтобы, когда придет время ее отца, разлуки не случилось; чтобы она, кто так сильно его любит, не осталась на этой бесплодной земле без него!

Миссис Олливант похвалила ее голос, но удивилась, что Флора выбрала такие грустные песни –  самые печальные из ее репертуара. Весь вечер она была очень тиха, сидела у камина, слушая отца и доктора. Слабые попытки миссис Олливант ее разговорить оказались безуспешными. После того короткого разговора с отцом Флора чувствовала себя очень несчастной, и ей казалось, что она уже никогда не сможет радоваться жизни.

Марк Чамни рассказывал о своей любимой Австралии, а доктор слушал его спокойно и вежливо, как всегда, и говорил не более, чем требовалось, чтобы поддержать запал друга, а потом принялся расспрашивать мистера Чамни о планах на будущее.

– Надеюсь, ты не собираешься всю жизнь проторчать в арендованном старом доме? Для работающего человека вроде меня круглый год находиться в Лондоне вполне объяснимо; однако, на мой взгляд, если человек сидит на одном месте, он жив лишь наполовину. Полагаю, как только кончится зима, ты отправишься в путешествие и покажешь дочери мир –  больше, чем можно узнать из карт и учебников географии в школе.

– Я бы с радостью, –  задумчиво ответил его друг, –  только я ведь вроде как твой пациент. Думаешь, у меня хватит сил для такого предприятия?

При этих словах Флора, затаив дыхание, вгляделась в лицо доктора, но его спокойное выражение ничего ей не сказало, кроме того, что Катберт Олливант по своей природе был серьезным и вдумчивым, не из тех, кто необдуманно высказывает свои мысли или легко отказывается от своих целей.

– Для подъема на Монблан^[14] или Юнгфрау^[15], может быть, и нет, –  сказал он с утешающей улыбкой, что так часто рождала тщетные надежды у тех, кто ее видел. Но надежда –  лучшее лекарство для пациента, самый мощный стимул для медсестры, а врач, который не умеет надеяться, редко способен исцелять. –  На такой тяжкий труд, как двадцать лет назад, ты уже не способен, –  продолжал он, –  но я полагаю, что смена обстановки и необременительное путешествие –  а в наши дни путешествовать стало необычайно легко –  пойдут тебе на пользу и доставят удовольствие мисс Чамни (он все еще не мог заставить себя произнести ее прекрасное имя), которая, несомненно, измучится, если ты продолжишь держать ее взаперти на Фицрой-сквер.

– Но я вовсе не взаперти! –  горячо возразила девушка. –  Мы ходим на чудесные прогулки –  да, папа? –  в другие кварталы, а иногда в Риджентс-парк^[16]. Лондон меня вполне устраивает. Но вы правда считаете, что папе будет полезно попутешествовать, доктор Олливант?

– Определенно да.

– Если так, мы тотчас отправимся в путь! Я готова выехать хоть завтра.

– Я бы рекомендовал дождаться хорошей погоды.

– Тогда подождем погоду. Сделаем, как будет лучше для папы. Но, доктор, он ведь не болен?

– Болен? –  воскликнул Марк Чамни. –  С чего это в глупую головушку моей Крошки могла прийти такая мысль?

Его вмешательство очень кстати избавило доктора от неловкой необходимости уклончиво отвечать на вопрос профессиональным языком. Он чувствовал, что едва ли сумеет сказать этой девушке меньше, чем правду, даже рискуя разбить ей сердце.

– Поужинаешь с нами завтра, Олливант? Заодно посмотришь на нашего нового друга, –  небрежно сказал мистер Чамни, пока Флора надевала шляпку.

– Конечно. Энтузиазм мисс Чамни пробудил мое любопытство. Мне бы хотелось увидеть это совершенство.

Миссис Олливант издала саркастический смешок, как бы вторя презрительному тону сына. Его мнение было ее мнением. Если он что-то не любил или не одобрял, этого было для нее достаточно. Скучная уединенная жизнь в Лонг-Саттоне подарила ей лишь один объект любви и восхищения. С момента его рождения она боготворила его, жила мыслью о нем во время их разлуки и существовала только для того, чтобы радовать его теперь, когда они воссоединились. Он был ее кумиром.

– Ну а вы, миссис Олливант, присоединитесь к сыну? –  гостеприимно продолжил Марк, не заметив иронии. –  Флора, попроси миссис Олливант приехать к нам.

Но Флора не могла простить этот пренебрежительный смех и ничего не сказала. Миссис Олливант отговорилась тем, что никуда не ходит, –  ведь сын так и не завел себе друзей, на чьих веселых собраниях она могла бы проводить время. Он жил своей жизнью, одинокой и изолированной, а она жила только для него.

– Сын навестит вас, –  сказала она, –  и сможет составить мнение о вашем новом знакомом. Он тонкий знаток человеческих душ.

Ее тон подразумевал, что доктор заслушает дело Уолтера Лейборна сразу в качестве и судьи, и присяжного.

– Папа, –  сказала Флора, пока они ехали домой на извозчике, –  что-то мне совсем разонравились твои Олливанты.

– О нет, Крошка! –  встревоженно воскликнул мистер Чамни. –  Бога ради, не говори так! Это достойные люди: прямые и честные, к тому же мои единственные друзья.

– Не считая мистера Лейборна, папа.

– Дорогая, мы и не должны его считать. Ты так импульсивна, Флора; и я начинаю чувствовать, что ошибся, введя его в свой дом…

– С тех пор как твой ужасный доктор убедил тебя в этом, папа!

– Мое дорогое дитя, не нужно так говорить! В мире нет никого лучше Олливанта.

– Но, папа, ты не видел его больше двадцати лет. За это время можно вообще превратиться в убийцу. Может, он и был славным мальчиком в школьные годы, однако вырос в отвратительного взрослого.

– Как не стыдно, Флора! –  воскликнул мистер Чамни, начиная сердиться. –  Я настаиваю, чтобы ты отзывалась о докторе Олливанте с должным уважением. Повторяю, он мой единственный друг. Человек, ведущий такую одинокую жизнь, какой я жил двадцать лет, не имеет возможности завести много друзей, и я рассчитываю, что он будет твоим защитником, когда меня не станет. Ну, не плачь. Что за глупая девочка! Я говорю только о вероятности в неопределенном будущем.