Потерянный для любви (страница 8)
– Если бы вероятность потерять тебя и отдаться на милость этого человека и вправду существовала, я бы, наверное, тотчас же выбросилась из кеба, – рыдая, сказала непокорная Флора.
Глава V
Твоя ль вина, что милый образ твой
Не позволяет мне сомкнуть ресницы
И, стоя у меня над головой,
Тяжелым векам не дает закрыться?
Уильям Шекспир. Сонет 61[17]
Непокорная Флора немного смягчилась, когда на следующий день доктор пришел к ужину и проявил исключительную любезность по отношению к Уолтеру Лейборну. Перед этим у Катберта Олливанта было время подумать, и он немало пожалел о своей мелочной вспышке гнева по отношению к незнакомому художнику.
«Если мне однажды предстоит стать опекуном его дочери (а один бог знает, как скоро это может случиться), у меня есть право вмешиваться хотя бы для того, чтобы этот беззлобный дурачок не привел в дом опасных людей, тем более что он художник и явно представитель богемы. А эта глупышка, очевидно, уже влюблена в него. Но с моей стороны было неразумно выходить по этому поводу из себя».
Конечно, неразумно, а Катберту Олливанту это было не свойственно. Он удивлялся собственной пылкости и решил искупить свою выходку подчеркнутой вежливостью по отношению к неприятному художнику, а кроме того, заняться бесстрастным и всесторонним изучением субъекта.
«Красивый юноша с шестьюдесятью тысячами фунтов, который связан с прошлым Чамни и встретился ему в Лондоне по чистой случайности. Все как в сказке. И естественным финалом этой сказки стал бы брак между художником и Флорой Чамни. Интересно, не к тому ли все идет? Мне кажется, что именно такой сценарий Чамни держит в голове и ждет моего одобрения».
В конце рабочего дня он мерил шагами кабинет, обдумывая этот вопрос, к которому уже не раз обращался в своих мыслях во время ежедневного обхода пациентов.
«В конце концов, для меня так было бы даже лучше. Если она выйдет замуж при жизни отца, ей не понадобится иной опекун, кроме мужа. Да и что мне делать с красивой девушкой на моем попечении? Легко сказать, что матушка возьмет на себя заботу о ней и будет за ней присматривать. Мне все равно придется нести ответственность за ее благополучие. И если она тогда вздумает выйти замуж за какого-нибудь проходимца, это будет гораздо хуже, чем сейчас».
Спокойные рассуждения в таком ключе имели целью пробудить в докторе Олливанте расположение к мистеру Лейборну, однако он не испытывал дружеских чувств к этому человеку, пока шел от Уимпол-стрит до Фицрой-сквер. Стоял тихий ясный вечер, и даже ноябрьский Лондон был не слишком ужасен.
Предмет, занимавший его мысли, стоял у камина в гостиной и беседовал с Флорой так, словно приходился ей кузеном и их связывали детские воспоминания. Когда мистер Чамни их представил, Уолтер Лейборн обернулся к доктору с дружеской улыбкой на открытом, сияющем в свете лампы лице, и тот был вынужден признать, что лицо это было приятным и даже красивым. С другой стороны, сколько мошенников щеголяет приятной внешностью! Это же, можно сказать, их отличительная черта. Хотя проходимцы с шестьюдесятью тысячами встречаются не так уж часто.
То ли доктору Олливанту что-то понравилось в сердечной непринужденной манере юноши, несмотря на его предубеждения, то ли он заставил себя казаться дружелюбным. В любом случае доктор приятно обходился с мистером Лейборном и вернул себе доброе отношение Флоры. Он увидел перемену в ней и догадался, что это значит.
«Чтобы завоевать ее расположение, всего-то и нужно – быть любезным с этим малым, – подумал он. – Не могу сказать, что мне это льстит».
Этот скромный ужин был самым веселым из всех, что когда-либо случались у них на Фицрой-сквер. Доктор Олливант не позволил мистеру Лейборну разглагольствовать в одиночку. Он поддерживал беседу на любую тему, говорил – в той манере спокойного превосходства, которую придают возраст и образование, – даже об искусстве, показав себя мастером критики до тончайших нюансов.
– Не знала, что вы интересуетесь живописью, – сказала Флора, глядя на него так, словно он открылся для нее в новом свете, – с некоторой долей удивления, как если бы он был не тем человеком, который, по ее мнению, способен ценить картины, музыку, цветы или любую из утонченных прелестей жизни.
– Да, – сказал он, как всегда, спокойно, – я люблю хорошую живопись. На каждой ежегодной выставке обычно есть хотя бы одна картина, которую мне захотелось бы приобрести.
– А остальные бедолаги остаются ни с чем, – вставил Уолтер, задетый убеждением, что его картины доктору не понравятся.
– Что-то я не видел картин на Уимпол-стрит, – заметил мистер Чамни.
– Нет, на Уимпол-стрит стоит матушкина мебель – та, что приехала с ней из Лонг-Саттона, безобразная, но такая знакомая. Было довольно трудно выкорчевать маму из линкольнширской почвы. Пришлось прихватить немного земли для корней. Короче говоря, старые стулья и столы вполне меня устраивают. Я не стремлюсь к утонченной жизни.
– То есть ты стал убежденным старым холостяком? – подхватил Чамни, добродушно посмеиваясь.
– Получается, так. Мне кажется естественным, что мужчина, если не женился до тридцати, становится закоренелым холостяком. Хотя есть примеры страсти, вспыхнувшей и в более позднем возрасте, или же история бессовестно лжет.
– Марк Антоний! – воскликнул Уолтер, тут же вспомнив столь полезную для мира искусства личность. – И его Клеопатра.
Обед в целом вышел приятный. Доктор Олливант показал себя в новом свете – не тихий строгий врач, обычно молчаливый, с темными задумчивыми глазами, но общительный собеседник, чьи слова имели цвет и блеск, как драгоценные камни тонкой огранки, увлеченный, даже красноречивый. К тому же он был любезен с Уолтером Лейборном. Флора была покорена, удивляясь, каким умным оказался этот человек, вроде бы безвестный и недооцененный: она просто не принимала в расчет тот факт, что к тридцати пяти годам он заработал себе достойную практику и имя среди коллег. В виртуозных речах доктора слышалась едва заметная скрытая горечь, легкое напряжение; их смутная печаль тронула нежную девичью душу. Флора немного жалела его как человека, состарившегося в унылой рутине ученой профессии и живущего одинокой безрадостной жизнью в доме, который производил гнетущее впечатление, несмотря на налаженный быт.
Она перевела взгляд с доктора на «воплощение молодости и надежды» в лице Уолтера Лейборна – улыбающегося, блистательного, чья натура казалась переполненной радостью, как бокал игристого, где на поверхность выпрыгивают тысячи крошечных пузырьков, словно говоря: «Мы – символы земных радостей; посмотрите, как быстро мы исчезаем!»
Контраст между рабом науки и питомцем искусства тронул ее душу, поэтому она стала обращаться к доктору с самыми ласковыми интонациями, чисто из жалости.
Сразу после ужина все поднялись в гостиную, и, разливая чай, Флора осталась беседовать с доктором, а мистер Чамни с художником расположились у камина и заговорили о политике. Мистер Лейборн был радикалом, черпал свои убеждения у Шелли[18] и Ли Ханта[19], и был несколько удивлен, когда выяснилось, что его любимые теории не приносят большей пользы, нежели сломанные парковые ограды и профсоюзное движение. Мистер Чамни был консерватором – на том основании, что держал свои сбережения в фондах.
– Ни один человек, имеющий долю в государственных ценных бумагах своей страны, не имеет права придерживаться радикальных взглядов, – сказал он. – Тот, кому есть что сберегать, обязан быть консерватором. Я был законченным радикалом, пока горбатился в Мельбурне, но в тот день, когда начал копить деньги, перешел на другую сторону баррикад. И не надо мне цитировать «Возмущение Ислама»[20]