Как бы там ни было, в последний раз с отцом они виделись перед отправкой на фронт, в Нижнем Тагиле, куда был эвакуирован Криворожский металлургический комбинат, на котором работал Демьян. Из семьи он ушёл ещё до войны и жил у любовницы, квартировавшей в том же бараке, но аттестат в 43-м, когда с него сняли бронь, оформил на законную супругу и детей. Три месяца спустя пришло извещение о пропаже без вести. Пенсию как за погибшего бабе Паше так и не дали, замуж она больше не вышла и вырастила одна своих троих погодков: старшую дочь и двух её братьев, любимца Вадима и нелюбимого Анатолия, единственного из детей, кто пошёл не в отца, а в неё – и жестковатым недобрым взглядом, и скрытным характером, и сухопарой, необаятельной внешностью. Сыновей ей пришлось хоронить одного за другим с разницей в десять лет – оба, сначала любимый младший, потом нелюбимый средний, умерли от рака лёгких, один в пятьдесят, другой – не дожив всего месяц до шестидесяти одного.

3

Илья и Тамара встретились в мае 1948 года в Кривом Роге, где оба жили – она с матерью и братьями, он, окончив с отличием семилетку, сам по себе. Ему исполнилось девятнадцать, ей ещё не было восемнадцати. Отец его до своей гибели, а лучше сказать, исчезновения, потому что о судьбе Леви Абрамовича Коханчика в доме никогда не упоминали, был метрдотелем лучшего в городе ресторана. Мать, баба Мотя, Матрёна Петровна, повар шестого разряда, после войны вышла замуж во второй раз и переехала с мужем, кадровым офицером, в Гродно по месту его службы. Тёмная шатенка в крупных изюминах бородавок, с монументальной причёской, незыблемой в тридцать, и в пятьдесят, и в семьдесят лет, судя по торжественным фотопортретам, смолоду страдала базедовой болезнью.

Ни о семье, ни о детстве, ни о военном времени Айкин дед говорить не любил. Когда донимали вопросами, то повторял раз за разом один и тот же короткий рассказ, образец столь любимого жизнью жанра трагического анекдота, про то, как бомбили поезд, и все убегали под бомбами, и незнакомый хлопчик лет четырёх-пяти вопил, упираясь и путаясь под ногами: “А я хочу через забор!” И это вот “хочу через забор” так и осталось при них – семейный пароль. Надо сказать, что фамильное чувство юмора, свойственное всем Коханчикам, обычно достигало апогея в самых опасных, грустных или безнадёжных обстоятельствах, передаваясь, как форма носа, характерный жест или локация родинок: правильный треугольник, унаследованный Тоней от матери, – тот, что годам к четырём проявился на правом плече у Айки.

С Тамариным появлением он словно вышел из темноты. Сноп желтоватого света выбрал из майских сумерек высокую, чуть узковатую в плечах мужскую фигуру – за миг до того, как, впервые приметив Илью у выхода из кино, Тамара замедлила шаг. На ней было лучшее платье, в самом деле умопомрачительное, с американской проймой и гавайскими джунглями по подолу – одна из удачных находок, выуженных матерью, заведующей складом, из груды ленд-лизовской помощи. Поводом к заминке, к слову, стало поразительное его сходство с киноартистом-дебютантом, фамилию которого она всё пыталась вспомнить, одним из отряда подпольщиков-комсомольцев^[4], только, пожалуй что, этот был даже поинтереснее: ростом повыше и на носу горбинка. А главное – руки с тонкими пальцами, а у того были грубые, деревенские.

Тем временем красавец с волнистой, набок, чёлкой болтал (вероломно!) с какой-то девицей и, надо признать, прехорошенькой, как можно было убедиться в свете фонаря, о который он эдак вальяжно опёрся локтем, запустив свои длинные пальцы в кудрявые волосы. В его позе ей тоже почудилось что-то знакомое – не по кино, а иначе – так что, по привычке полагаясь на природное чутьё, она поняла совершенно определённо, что вот он и есть, её муж. Через неделю он, присмотрев у касс кинотеатра скуластенькую блондинку (клипсы под перламутр, косынка в полоску, лавандовый креп солнце-клёш на точёной фигурке), сам подошёл к ней с намерением сообщить, что фильм уже видел, он скучный, пойдёмте-ка лучше гулять, смотрите, какая погода. Принарядившись, город сиял свечами цветущих каштанов. Она для порядка немножечко посомневалась да и пошла, полная радостной убеждённости в том, что вот и начинается её новая, долгожданная, счастливая жизнь, и гуляла с ним в парке до поздней ночи, куда как дольше, чем позволяли домашние правила, за что получила от матери заслуженный нагоняй.

4

На четвёртый год службы Илью направили на учёбу в Ленинградскую Военную академию тыла и снабжения, а после её отличного окончания – снова на границу, только теперь на западную. Второй их ребёнок родился в Мукачеве – совсем ещё недавно европейском опрятном городке с кровлями из рыжей черепицы, разбросанными по склону горы, и открыточным замком на самой её вершине, – спустя восемь лет и пять нелегальных абортов после рождения дочери. От шестого на позднем сроке отговорила подпольная акушерка, старуха-венгерка, отказавшаяся наотрез от удвоенного гонорара. На пару с ослепшим парализованным мужем, некогда успешным психиатром, она занимала полуподвал старинного особняка неподалёку от площади Мира, в прошлом Ратушной. До войны этот дом принадлежал их семье целиком. Нынешнее жилище, бывший винный погреб, похоже было на склеп со сводчатым потолком, пропитанный насквозь запахом жавелевой воды. Комната – большая, но единственная – служила и гостиной, и спальней, и кухней, и смотровой, и операционной. Пациенток бабка принимала, отгородившись от мужа ширмой. В практическом смысле эта предосторожность была излишней, но обеспечивала некое подобие конфиденциальности.

Имя для сына в апреле 1961 года не стало предметом супружеских разногласий. Крупненького младенца назвали Юрием, и, с каждым днём улыбаясь всё шире, мальчик всё надёжнее убеждал родителей в том, что небеса оказали им исключительный знак внимания. Не в пример хрупкой Тоне, он рано развился физически, быстро сократив видимую разницу в возрасте.

Его красота ввергала в растерянность, подстрекая совсем незнакомых людей к невольным расспросам и безотчётным знакам внимания. Более тонкая, как бы осознанно сдерживаемая изнутри от слишком эффектного проявления внешность старшей сестры служила лишь фоном для его безоговорочного триумфа, оставляя достоинства Тони в тени – что, как казалось, совсем её не заботило. Обуревавший их мать дух состязания был ей не то чтобы чужд, а как будто вовсе незнаком – на посторонний взгляд, по крайней мере. Она была во всём похожа на отца, и, заодно с его служебными успехами, дочкину золотую медаль по окончании школы Тамара Демьяновна, бросившая семилетку, сочла своим собственным достижением.

Десятый класс Тоня окончила в Алма-Ате, где Илья Леонидович после Мукачева занял солидную должность в управлении Южного погранокруга. Перед выпускным, как полагается, сделали памятный фотопортрет. Он был готов через несколько дней: однотонное светлое платье из крепдешина с тоненьким кантом вдоль проймы, две родинки (слева над верхней губой и справа под нижней), стройная шейка и неуловимо узнаваемый наклон головы с пышной укладкой, занявшей у лучшего дамского мастера без малого два часа. Фотограф центрального ателье, ощутивший себя, должно быть, новоизбранным Боттичелли, взялся за дело со всем возможным старанием. Ему же суждено было остаться последним ценителем парикмахерского шедевра. Баба Мотя! Баба Мотя! – с хохотом выпалил младший брат, едва сестра с матерью переступили порог, и Тоня в слезах бросилась в ванную. Награду из рук директора школы она принимала припухшая от рыданий, едва успев подсушить свои русые, очень густые волосы, которые вскоре начнёт тонировать в цвет янтаря, подчёркивая этим замечательное, только что осознанное сходство с Прекрасной Симонеттой, которая, чего греха таить, в точности пятью веками раньше поступала таким же порядком, подражая другому, неведомому образцу.

Через неделю она улетела в Москву, успела подать документы на биофак и благодаря медали с лёгкостью поступила, простодушно посвятив приёмную комиссию МГУ в свои исследовательские планы в области евгеники. Об этом направлении в науке Тоня прочла во время полёта в библиотечной брошюре начала тридцатых годов. Экзаменаторы встретили сообщение дружным хохотом, бросившим абитуриентку в яркий румянец, и после коротких этических наставлений поздравили её с заслуженной пятёркой. Научные приоритеты она наобум поменяла в пользу ихтиологии – чистой воды экспромт, как, собственно, и всё её московское предприятие, в результате которого Айка и появилась на свет.

5

В середине четвёртого курса, сдав кое-как зимнюю сессию, Тоня оформила академку и вернулась в Алма-Ату дохаживать свою беспокойную беременность. Дочка родилась в мае. Добросовестно провозившись с ней до следующего февраля, Тоня передала неумолкающее дитя на руки матери и улетела в Москву доучиваться, испытав облегчение, в котором неловко было признаться даже себе. Той же весной, приколов на погоны третью звезду, полковник Коханчик принял приказ о переводе в Ригу – в обход очерёдности сразу на генеральскую должность, что в обозримом будущем обещало новое повышение в звании.

Айка росла у бабушки с дедом, усваивая исподволь домашние порядки, перенимая привычки, а заодно и мнения взрослых. Дома её иногда в шутку звали казашкой. Слово звучало ласково, словно содержало в себе скрытое поощрение, и Айка взяла привычку нарочно щурить глаза, а очутившись одна перед зеркалом, пальцами растягивала их в стороны, приподнимая к вискам чуть опущенные, как у Пьеро, внешние уголки. Со временем ей стало казаться, что этим весёлым казахским взглядом всё даже видится как-то яснее; так обнаружилась Айкина близорукость. К Тониному огорчению, вместо насыщенной зелени её собственных глаз дочери передалась врождённая слабость зрительных мышц, а радужка вышла неясного, неуловимого цвета морской воды, меняющего оттенок в зависимости от погоды и колористического соседства. Только золотое павлинье колечко вокруг зрачка было у Айки маминым.

Когда гораздо позже, уже в школе, её станут дразнить узкоглазой, ей даже в голову не придёт увидеть в этом повод для обид. Акушерка в роддоме тоже было решила, что Тоня состоит в межнациональном браке, и мало кто подумал бы иначе, глядя на Айкины первые фотографии вроде той, где, свисая с бабкиных рук, она по колено увязла в Юркиных новых ботасах. Снимки большого формата сделаны были на дорогую цветную плёнку, и хотя бирюза Иссык-Куля, запретные, до горизонта, маковые поля и спелость гигантских яблок поблёкли от времени, судя по ним, Айкино казахское младенчество было вполне себе райским.

Накануне отъезда в Ригу стряслось неизбежное: четырнадцатилетний Юрка, которому на вид можно было дать и все семнадцать, получил приглашение сняться в кино, окончательно утвердив Тамару Демьяновну в давней уверенности, что её звёздного мальчика ждёт ослепительная судьба. На Медео завершилось строительство высокогорного спортивного комплекса, центром которого стал самый большой в мире каток. Событие подобного масштаба требовало широкого всесоюзного освещения, по каковой причине в дирекцию республиканской студии “Казахфильм” поступил заказ на производство фильма о спортивных буднях юных фигуристов – будущих советских чемпионов. Роль немногословного прибалта, робкого поклонника главной героини, появилась в сценарии уже после начала съёмок. Она была написана специально для нового исполнителя с учётом его текущих семейных обстоятельств. Тот факт, что он еле стоял на коньках, режиссёров отнюдь не смутил – сцены на льду исполнил дублёр.

Картина вышла в следующем году и после регулярно заполняла прорехи в дневной сетке вещания второго и четвёртого каналов Центрального телевидения, но, вопреки затаённым надеждам Тамары Демьяновны, дальнейших предложений из мира кино не последовало. В её гладко отлаженной жизни после неудачного Тониного замужества это было второе крупное разочарование.

6

Чужие принимали Юрку с Айкой за брата и сестру, что при фамильном сходстве было неудивительно. Брак Ильи и Тамары вступил в золотую пору – жили они в достатке, выглядели моложаво не по годам, очень любили повеселиться, дай только повод, да и в обычные дни оставались вполне довольны друг другом.