Единоличница (страница 3)
Полчаса утром перед уходом Ильи Леонидовича на службу были их личным, не выносившим помех ритуалом, порядок которого Айке удавалось восстановить только по звукам, запахам и неизменным уликам: медная турка с грузинской чеканкой, две тонкостенные чашки, к которым запрещалось прикасаться, сизый дымок над цветком из тяжёлого коричневатого хрусталя, на детский доверчивый взгляд, представлявшегося бесценным. Впоследствии она, досотворяя и редактируя свой детский миф – что, вообще говоря, нередко бывает свойственно молодому честолюбивому воображению, – пробовала подменить эту принадлежность зажиточного быта брежневской эпохи чем-то не столь громоздким и более элегантным. Голубеньким блюдечком Wedg-wood, к примеру, или простой фаянсовой пепельницей с побегом бамбука на бортике, в пять-шесть мазков нанесённого кобальтом. И всякий раз что-то мешало этому трюку – фантомный кирпичик не заполнял освобождаемого гнезда, лишая опоры и разрушая живую реальность целого. Лет в восемнадцать, читая Сэлинджера, она изумилась, вдруг разгадав, как ловко он прячет в пепельнице с окурками подлинный сюжет всего рассказа, и ощутила прилив благодарной радости от только что сделанного открытия, а вместе с ним утешение, природу которого в тот момент не сумела бы объяснить.
Иногда возле стеклянного цветка, свежего пепла в котором хватило бы разве на анекдот, лежала мягкая пачка с красными треугольниками по углам и надписью, похожей на покрытый копотью пароход с трубами в середине, чаще же – белая с чёрным гербом: пара бронзовых башен, звёздочка над скрещенными ключами, внизу две волны – условное море[5].
Чуть промотав назад, можно увидеть, как Илья Леонидович, уже успевший побриться, мелет, предвкушая первую сигарету, арабику в зёрнах. Первую чашку Тамара Демьяновна пьёт вместе с ним. За кофе они болтают вполголоса, перемежая смехом беспечный утренний трёп. После его ухода она варила ещё полтурки. Потом начинался день – немного позже обычного по четвергам, когда приносили “Литературку”. Выпростав из футляра складную лупу, Тамара Демьяновна деловито просматривала газету от конца к начальной странице с хорошо знакомой Айке, не умевшей ещё читать, заглавной плашкой: жирные буквы, два беглых шаржика, два грузных ордена – по одному на брата. Второй экземпляр свежего номера, купленный личным шофёром, ждал Илью Леонидовича в машине.
7
Службе в погранвойсках полковник Коханчик отдал тридцать лет и три года – ровно полжизни. Первым флажком на карте обозначена Нахичевань, где, если верить Иосифу Флавию, Ной, не дождавшись голубя, отпраздновал жертвенным пиром конец Потопа. Три следующих – Ленинград, Мукачево, Алма-Ата. Последний, красно-белый, отмечает Ригу, где Илья Леонидович прожил свои последние двадцать лет, четыре из которых – в независимой Латвии.
После его смерти семья раскололась, как будто в конструкции родственных связей вдруг надломился несущий узел. Не сказать чтобы при жизни он что-то заметное предпринимал для сохранения её в целости, но у него было одно важное качество – он умел ладить. Наверное, это и был его главный талант – жить в мире с людьми. Не ранить по неосторожности, не оттолкнуть, в нужный момент отпустить. Поддразнить, не обидев. Развеять одним жестом или фразой сгустившуюся скуку. Как-то, включив телевизор с унылой трансляцией государственного праздника, он тут же изобразил в одиночку военный оркестр с нахмуренным дирижёром и лопающимся трубачом, мгновенно смахнув с гремящего медью марша всю канцелярскую фальшь, – и ни на секунду не задумался о произведённом эффекте, сразу вернувшись к прежним делам. Часто без всяких причин мог вдруг сделать подарок, пустячный или дорогой, с одинаковой непринуждённостью, не меняя обычного тона. Ровность этого тона, вообще ровность и даже некоторая прохладность, которые были ему свойственны, никак не отменяли эмоциональной вовлечённости в жизнь, присущего ему от природы жизненного артистизма. Он, что называется, был человек со стилем, и в его случае это оказывалось важнее выстраданной глубины, мужества, нравственных качеств и убеждений, которые он никогда не выставлял напоказ. Он умел похвалить и умел принять похвалу. Очень любил блеснуть, но ни в каких обстоятельствах это не было утверждением превосходства, его собственное обаяние отблеском ложилось на собеседника и легко и охотно перенималось. Общаться с детьми, снижая взрослую планку, он не умел, весь его бедный педагогический арсенал составлял жалкий фокус с “оторванным” большим пальцем, сути которого Айка никак не могла уловить – и неважно: деда она обожала.
Авторитет его в доме был абсолютным.
Уже повзрослев, она пришла к пониманию, что, как всякий талант, его дар миротворца представлял собой счастливое сочетание множества компонентов, как то: уверенность, ум, чувство юмора, такт, обаяние, щедрость, – превосходившее вместе простую сумму всех этих качеств, более чем привлекательных и по отдельности.
8
Первые всходы Айкиной личной памяти проклёвывались на свет из примерно двухлетнего возраста. От памяти внушённой их отличала та первозданность цветов и оттенков, которая раз за разом приводит в движение цепь сопряжённого опыта чувств. В этом симбиозе восприятий пепельная прядка и песок, гладко струящийся между пальцев, словно берегут друг друга от забвения. Отсвет оконного витража на крашенном охрой полу старой юрмальской дачи сбывается на языке привкусом карамели. Мшистая лестница, пряча в карманах тронутых ржавчиной уховёрток, дразнит щекоткой пятки – и тычется носом в колени чёрная с рыжим подпалом такса соседа Яниса, одноногого латышского стрелка.
Дружно приветствуя каждый её приезд, на полированной полке в Айкиной спальне множилась псовая стайка. Маленьких собак старый латыш, которому в ту пору было уже за восемьдесят, резал из каждой попавшейся под руку деревяшки, прикидывая перед тем, что за порода кроется в этом заблудшем куске материала. Голову он вырезáл отдельно. К холке она прикреплялась посредством штырька из швейной иглы, и Айке казалось, что эта уловка даёт собакам способность шпионить за ней угольными глазами, намеченными раскалённым гвоздём. Своих детей у Яниса с женой то ли не было никогда, то ли никто не выжил, то ли выжил, да пошёл по кривой дорожке – тактичные недомолвки считались в этих краях залогом добрососедства – и как бы там ни было, каждое лето их флегматичная ласка присваивалась Айкой по умолчанию.
Прознав от неё по секрету, что в нынешнем сентябре её увезут уже насовсем, потому что папу, имени которого Айка никак не могла вспомнить, отправляют в долгосрочную командировку в Германию, старый Ян покачал головой, приподнялся с усилием на костылях и, словно тяжёлый кузнечик, размеренными скачками двинулся в глубь участка к сараю. Он долго и задумчиво копался в своих ящиках и жестянках и, отыскав наконец подходящий янтарный обломок, сел мастерить кулон на цепочке. От золотистой пыльцы над точильным камнем в сарае запахло доисторической хвоей. Когда старик наклонялся к Айке, то отмеряя длину, то колупаясь с застёжкой, она смотрела, как дёргается вверх и вниз кадык на его индюшачьей шее. Носить самодельное ожерелье Тамара Демьяновна не позволила, но велела Айке Яниса Карловича ещё раз вежливо поблагодарить.
Кучерявую Айку она причёсывала и прихорашивала по сто раз на дню. Нарядив, подправляла то тут, то там, чтобы нигде ни складочки и ни пятнышка. Из недавней туристической поездки в Будапешт они с дедом вернулись с чужим чемоданом, еле вместившим в себя кукольный гардероб, подобранный ими для внучки по самой последней моде. Дома из чемодана были последовательно извлечены: брючки-клёш горчичного цвета с широкими лямками и клапанами на карманах, несколько пар разноцветных колготок, платье-халатик в горох, набор из трёх батничков в клетку, блузка-вышиванка с жилеткой на шнуровке, джинсовая юбочка с карманами на попе, вязаное пончо, вельветовые шорты и крохотные сабо на деревянной платформе. Даже в пижонистой Юрмале такие нарядные дети встречались вам на пути вовсе не каждый день. Венчал коллекцию лаковый тренч с хлястиком и латунными пуговицами. Этот знаменитый синий плащ, на котором поначалу приходилось в три слоя подворачивать рукава, Айка проносила несколько лет кряду, пока он не превратился в короткую курточку с глубокими заломами на сгибах; хлястик, задравшийся до лопаток, пришлось отпороть.
Все эти щёчки-кудряшки, крохотный носик кнопкой, хрустящие платьица, туфельки и носочки вызывали у окружающих безудержное умиление. Существовали они при этом как бы немного отдельно и от Айкиной собственной личности, и от её авантюрной, в общем-то, сущности, удерживаемой в плену проницательным взглядом Тамары Демьяновны, всякий раз успевавшим на долю секунды опередить поворот внучкиной мысли. Прекрасно Айке знакомый, взгляд этот транслировал всегда одно и то же, изредка дублируемое голосом короткое сообщение: даже не думай.
9
Мир между тем был полон соблазнов и едва не лопался от распиравших его чудес. Старинную, с зелёной крышей дачу лакомого оттенка пасхальной сдобы окружали лесные деревья, главным образом сосны. Дальним своим боковым фасадом она почти упиралась в рабицу соседского забора, отделённая от него только зарослями малины. Одряхлевший сад был едва ли не полностью вырублен ещё в докоханчиковую эпоху, плодовых деревьев осталось всего ничего, да и те перестали родить и цвели совсем скудно, из самых последних старческих сил, если не брать в расчёт густую черёмуху за сараем. В дупле старой груши, всё ещё торчавшей по недосмотру в центре неухоженной лужайки, квартировала рыжая белка: место её обитания было установлено в ходе разведывательной операции с участием служебной таксы. Обследовать подробнее беличье жилище не составляло труда, стоило только преодолеть несколько ярусов толстых, крепких на вид, хоть и замшелых веток, но контрразведка в лице Тамары Демьяновны неизменно срабатывала на опережение.