Ая Лунная: Снегурочка для (реального) Деда

Глава 1. Вера

Понедельник течёт так же монотонно, как и всегда. Стук клавиатур, приглушённые голоса коллег, запах кофе из автомата в коридоре. Я пытаюсь сосредоточиться на отчёте, но цифры расплываются перед глазами.

И вот – я слышу его шаги.

Сердце делает кувырок где-то в районе диафрагмы. Я не поднимаю головы – не смею, – но всё моё тело напряглось, как струна. Мирон проходит мимо моего стола. Я узнаю его по звуку: уверенная, размеренная походка, лёгкий аромат его одеколона – что-то древесное, дорогое. Пальцы замирают над клавиатурой.

Боковым зрением ловлю его силуэт. Безупречный костюм, тёмно-синий, который так идёт к его волосам. Широкие плечи, выправка человека, привыкшего принимать решения. Я изучила каждую деталь за эти два года. Я знаю, как он поправляет запонки, когда задумывается. Как прищуривается, глядя в монитор. Как трёт переносицу, когда устаёт.

Я знаю о нём всё. И он не знает обо мне ничего.

Для Мирона Сергеевича Зимина я – часть офисного ландшафта. Девушка из бухгалтерии, которая вовремя сдаёт отчёты и не создаёт проблем. Иногда я ловлю его взгляд – вежливый, отстранённый, скользящий мимо. Как смотрят на кулер с водой или на принтер.

Я говорю себе каждое утро: хватит. Ты взрослая женщина, Вера. Тебе двадцать шесть. Влюбляться в начальника – это не просто глупо, это банально до тошноты. Он на четырнадцать лет старше, у него был брак, есть ребёнок, сложная жизнь. А у тебя… у тебя есть стены, выстроенные за годы жизни в детском доме, где слово «семья» было сказкой из книжки. Ты научилась не желать невозможного. Или, черт возьми, уже разучилась? У тебя есть достоинство. Или должно быть. Единственное, что осталось от той, прежней Веры, которую когда-то бросили на пороге приюта.

Но каждый раз, когда он появляется в поле зрения, всё рациональное улетучивается. Остаётся только это сладкое, мучительное трепетание внутри. Я снова подросток, которая не может оторвать взгляд от самого красивого мальчика в школе.

Мирон скрывается в своём кабинете. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь унять дрожь в руках. Смешно. Я даже не заговорила с ним, а уже чувствую себя выжатой.

Возвращаюсь к отчёту. Цифры. Акты сверки. Реальность.

– Коллеги! – раздаётся взволнованный голос.

Я вздрагиваю. Из кабинета Мирона вылетает Ирина, его секретарь. Её обычно невозмутимое лицо искажено паникой. Она оглядывает опен-спейс, и в наступившей тишине её голос звучит особенно пронзительно:

– ЧП!

В офисе замирают все. Даже Костя из IT откладывает свой бутерброд. Кто-то тихо ахает. Я чувствую, как холодеет внутри. Что случилось? Проблемы с контрактом? Проверка? Увольнения?

– Актриса для утренника сына Мирона Сергеевича… – Ирина запинается, глотает воздух, – сломала ногу! Не приедет!

Несколько секунд стоит оглушённая тишина. А потом кто-то фыркает. Смех проносится по офису – облегчённый, с нотками раздражения. Подумаешь, актриса! А мы испугались.

Но я не смеюсь.

Потому что дверь кабинета снова открывается, и выходит он.

Мирон останавливается рядом с Ириной, и я вижу то, что, кажется, не видит больше никто: напряжение в его скулах, сжатые губы, крошечную складку между бровей. Он расстроен. По-настоящему.

– Я понимаю, Ирина, – говорит он тихо, но каждое слово чеканное. – Продолжайте искать варианты.

Я знаю, почему это для него важно. Однажды я случайно услышала его разговор по телефону. Он говорил с сыном – мягко, терпеливо, с той интонацией, которую я больше никогда не слышала в его голосе. Он обещал мальчику особенный праздник. Я видела фотографию на его столе: светловолосый ребёнок с серьёзными глазами. Пять лет, кажется.

Мирон – жёсткий руководитель, требовательный, иногда резкий. Но со своим сыном… Со своим сыном он преображается. Однажды я видела его улыбку – настоящую, тёплую, беззащитную, – когда он смотрел на экран телефона, где что-то рисовал мальчик.

Я бы отдала что угодно, чтобы он так улыбнулся мне.

– Я могу! – вырывается из меня.

Я сама не ожидаю этих слов. Ноги подкашиваются, когда я резко встаю, задевая край стола. Коллеги оборачиваются. Марк переводит взгляд на меня – впервые, кажется, по-настоящему видит.

– У меня есть костюм, – продолжаю я, и голос звучит удивительно твёрдо, хотя я дрожу всем телом. – Я занималась в театральной студии в университете. Работала аниматором на выпускном курсе.

Это ложь. Абсолютная, беззастенчивая ложь. Я никогда не выступала на сцене, боюсь публики, как огня. Но какая-то безумная сила толкает меня вперёд. Может, отчаяние. Может, безрассудная надежда.

Мирон смотрит на меня.

Я замираю под его взглядом. Карие глаза – умные, проницательные – скользят по моему лицу, будто пытаются прочитать что-то между строк. Я не дышу. Время растягивается. Сейчас он скажет «спасибо, не надо» или «вы серьёзно?» – и я провалюсь сквозь землю от стыда.

Но вместо этого он медленно кивает.

– Хорошо, – его голос звучит глубже, чем обычно. – Пойдёмте, обсудим детали.

Он разворачивается и направляется к кабинету, не оглядываясь. Ждёт, что я последую.

Боже.

Что я наделала?

Ноги будто налились свинцом. Я заставляю себя двинуться вперёд, чувствуя на спине десятки любопытных взглядов коллег. Проходя мимо Ирины, ловлю её изумлённое выражение лица.

А впереди – открытая дверь его кабинета. Мирон стоит у окна, спиной ко мне, и я впервые за два года нахожусь с ним наедине в закрытом пространстве.

Дверь закрывается за моей спиной с тихим щелчком.

И я понимаю: я только что перешла черту, за которой нет пути назад.

Глава 2. Вера

Тишина в кабинете густая, звенящая, будто после взрыва. Щелчок закрывающейся двери отрезает меня от привычного мира, где я – Вера из отдела бухгалтерии, и переносит в иное пространство – кабинет Мирона. Личное пространство. Запретную территорию.

Он стоит у окна, спиной ко мне, и его широкая спина в идеально сидящем пиджаке кажется каменной стеной. Я сглатываю, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Что я наделала? Театральная студия? Аниматор? Он сейчас оборачивается, взглянет на меня своими удивительными, карими, как старый, выдержанный коньяк, глазами – и раскусит мгновенно.

Он оборачивается. Не сразу. Сначала в стекле окна я вижу его отражение – серьезное, с легкой усталостью в уголках глаз. А потом он поворачивается, и его взгляд падает на меня. Не скользит, а именно падает, с весом и значением.

– Присаживайся, Вера.

Он использует «ты». В служебной обстановке он всегда строго официальный. Это «ты» звучит как тихий выстрел, от которого ноги становятся ватными. Я почти падаю в кресло напротив его массивного стола из темного дерева.

– Твоя инициатива… – он делает небольшую паузу, подбирая слова, – неожиданна.

Я охвачена волнением во время разговора, но уже не из-за лжи. Мы говорим наедине – это главное.

– Понимаю, это выходит за рамки твоих обязанностей. Поэтому… – он открывает верхний ящик стола и достает оттуда строгий черный кошелек. Мое дыхание перехватывает, когда он извлекает и кладет на стол бархатную карту с серебристым отливом. – Это корпоративная карта. Лимит достаточный. Потрать на костюм, на аксессуары, на что сочтешь нужным. Считай это компенсацией.

Карта лежит между нами, словно обвинение. Она кричит о неравенстве, о пропасти между нами. Он думает, я делаю это ради денег? Или это просто самый простой для него способ решить проблему – откупиться?

Внутри всё сжимается в тугой, болезненный комок. Гордость, которую я считала давно задавленной, поднимает голову.

– Спасибо, – мой голос звучит хрипло. Я выпрямляю спину. – Но это не нужно. У меня есть костюм. Я справлюсь своими силами.

Его брови почти неуловимо ползут вверх. Удивление. Он явно не ожидает отказа.

– Ты уверена? Я не хочу, чтобы ты несла лишние расходы.

– Абсолютно. – Я стараюсь вложить в голос ту самую «сталь», которую, как мне кажется, он в нем слышит. Это невероятно трудно, когда всё внутри трепещет.

Он внимательно смотрит на меня, будто заново оценивая. Потом медленно убирает карту обратно в кошелек. Действие неспешное, полное размышления.

– Хорошо. Как скажешь. – Он откидывается на спинку кресла, его пальцы смыкаются на столешнице. – Тогда давай перейдем к сути. Я хочу понять твой… актерский диапазон.

Он встает и неспешно обходит стол. Проходя мимо моего кресла, он на мгновение задерживается. Пространство между нами сжимается, наполняясь теплом его тела и густым древесным ароматом. Рукав его пиджака касается моего плеча. Легко, почти невесомо. Но этого достаточно, чтобы по моей коже пробежали мурашки, а дыхание перехватило. Это прикосновение обжигает сильнее, чем любое слово. Он не смотрит на меня, но я чувствую его внимание всем телом, как физическое давление.

Я чувствую, как по спине пробегают мурашки. Вот оно. Начинается.

– Артем любит сказки. Но не примитивные. Ему нравится, когда у персонажей есть характер, – продолжает Мирон, и его голос смягчается, когда он произносит имя сына. Это то самое, редкое изменение интонации, ради которого я готова на безумства. – Поэтому я хочу посмотреть, как ты взаимодействуешь с материалом. Сыграй мне что-нибудь.

Мозг в панике застывает в синем экране. «Сыграй что-нибудь». Звучит как вызов. Не просьба, а проверка на прочность: насколько далеко я готова зайти в этой нелепой роли, которую сама на себя нацепила.

– Прямо… сейчас? – выдавливаю я.

– Прямо сейчас, – его губы трогает подобие улыбки. Не насмешливой, но… заинтересованной. Взгляд скользит по моему лицу, задерживается на глазах. Задерживается на моих губах. И на секунду – всего на долю секунды – мне кажется, что он меня дразнит. Не как начальник подчиненную, а как мужчина женщину.

Это осознание обжигает сильнее,чем любая паника. В нем опасная, пьянящая игра.

Кровь бьет в лицо. Я чувствую, как горят щеки. Но отступать поздно. Я перехожу черту, когда вызываюсь стать его Снегурочкой. Теперь нужно играть до конца.

Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза на мгновение, пытаясь отыскать в памяти обрывки школьных спектаклей. «Царевна-Лягушка»? Нет. Слишком пафосно. Что-то простое… ближе к жизни.

Я открываю глаза, откашливаюсь и, глядя в пространство где-то над его плечом, произношу фразу, которую сама не ожидаю:

– «Иван-царевич, – говорю я, и голос мой дрожит, но не от страха, а от попытки вложить в него капризные, горькие нотки, – ты зачем мою лягушку в болото швырнул? Она же квакала мне колыбельные!»

Я не смотрю на него. Я представляю себе капризную царевну, избалованную и обиженную. Свожу пальцы в замок перед собой, поднимаю подбородок.

В кабинете повисает тишина. Я рискую опустить взгляд на него.

Мирон смотрит на меня. На его лице нет ни смеха, ни раздражения. Есть… изумление. А потом уголки его губ дрожат, и он смеется. Тихим, грудным, настоящим смехом. Он трет пальцами переносицу, как делает это, когда устает, но сейчас это жест не усталости, а… нежности?

– Колыбельные, – повторяет он, всё ещё улыбаясь. И этот смех, эта улыбка делают его моложе. Стирают с его лица десять лет суровой сдержанности. – Ладно. С характером проблем нет, это ясно.

В его взгляде появляется что-то новое. Не начальственная оценка, а живой, неподдельный интерес.

– Договорились, Вера. Ты – моя Снегурочка.

В тот момент я понимаю две вещи. Первая: я готова провалиться сквозь землю от стыда. А вторая: чтобы снова увидеть, как он смеется, я готова швырнуть в болото целый зоопарк нарисованных лягушек. И это осознание – самое страшное и самое прекрасное за все два года моей тихой, безнадежной любви.