Нани Кроноцкая: Личная жизнь гр. Романовой, ведьмы

Глава 1. В которой практика начинается с десятикилометрового марш-броска и заканчивается коллективной ночевкой

«Теория гласит, что дураки учатся на своих ошибках. Практика, однако, демонстрирует, что они и вовсе предпочитают не учиться». – Доктор Майлз Вандервотер, профессор магической социологии, «Этюды о студенчестве», 1978 г.

Если вам скажут когда‑нибудь: «Завтра едем на практику по криомагии в Кузнечное», – бегите. Бегите, не оглядываясь. Я совершенно серьёзно вам говорю.

Меня, Марию Александровну Романову, предупредить было некому. Впрочем, и бежать мне было некуда. Это был мой последний, отчаянный и почти безнадёжный шанс не скатиться на самое дно академической успеваемости.

Дно это, надо сказать, было щедро усеяно острыми камнями маминого гнева. А мама моя – настоящая ведьма. В прямом смысле этого слова. Я тоже обладала магическими способностями и даже старательно их развивала, но на семейную ситуацию это никак не влияло. Разве что наказания становились всё более изощрёнными: вместо обычного «останешься без сладкого» мамулечка всякий раз придумывала что‑то всё более креативное.

Итак, едем в Кузнечное! Три часа мерной тряски в вагоне. Я устроилась в середине, стараясь слиться с сиденьем у прохода. Благо мои рыжие волосы, всегда бывшие источником зависти одних и личной неприязни других, были безжалостно заплетены в две тугие косы и спрятаны под простую вязаную шапку.

За окном уныло тянулась бесконечная шеренга рыжих сосен. Пейзаж был настолько тосклив, что, кажется, сам просил, чтобы его заколдовали во что‑нибудь повеселее. Душа моя жаждала апокалипсиса.

Наша группа была похожа на передвижной зверинец, собранный человеком с очень плохим чувством юмора.

Прямо напротив нас сидела наяда Эльвира. Её кожа блестела из‑за чрезмерного увлажнения. Казалось, она вот‑вот начнёт источать влагу, и всем нам станет неприятно и мокро.

По обеим сторонам от неё, как два суровых стража у сундука с сокровищами, стояли братья‑маги Иван и Мирон. Судя по их кислым минам, они только что открыли великую магическую тайну, которая, к их большому разочарованию, оказалась банальной, как пареная репа. Или их просто мутило? После вчерашней отвальной и немудрено…

Чуть поодаль, у окна, пристроилась русалка Вика. Она была погружена в меланхоличное и, как мне показалось, бессмысленное занятие – вязание. Спицы пощёлкивали, клубок покачивался, из‑под пальцев вился длинный шнур, который вполне мог сойти за орудие ловца или, что более вероятно в её руках, за изысканную удавку. Для кого – вопрос.

Авемаг Гоша щёлкал семечки с видом искушённого театрального критика, вынужденного смотреть школьный утренник. Терпит молча. Какой молодец.

А у окна на соседнем ряду восседал Он. Арсений Дивин. Тихий. Невзрачный. Упакованный в дорогую, но уродливую куртку цвета асфальта. Его самой яркой отличительной чертой была шапка ослепительно‑белых волос – такой насыщенной, неестественной белизны, что хотелось надеть солнечные очки. Смотреть больно. Крашеный выпендрёжник. Но это ещё полбеды.

Правая рука нашего Сенечки была неизменно облачена в толстую кожаную перчатку причудливого фасона: четыре пальца, каждый из которых венчал длинный, острый, тщательно отполированный коготь хищной птицы или даже, пожалуй, небольшого дракона.

Ещё и косплейщик, – подумала я. – Откуда такие берутся? И как доживают до паспорта, не будучи отправленными в специализированное учебное заведение? Сидел, наверное, на уроках, руку под парту прятал. «Арсений, к доске!» – «Не могу, Марь Иванна, у меня лапки…» А родители куда смотрели? «Сынок, на завтрак будет омлет. И убери‑ка, пожалуйста, когти из сахарницы».

Вызов здравому смыслу, правилам перевозки домашних животных, а, возможно, и Уголовному кодексу.

Терпеть молча это зрелище сил моих больше не было.

– Эй, когтистый! – сложив ладони рупором, гаркнула я в его сторону. – Ты обновил маникюр перед практикой? Дай контакты такого умелого мастера!

Все вокруг разом затихли. Арсений медленно поднял голову. Его глаза, тёмно‑карие с прозеленью, как замшелые булыжники на дне лесного ручья, встретились с моими. Ни тени смущения или раздражения. Вот ведь… Зараза!

– Романова, – начал он, и его голос, удивительно низкий и бархатный для такой субтильной комплекции, прозвучал с лёгкой отеческой укоризной. – И зачем ты так стараешься привлечь внимание противоположного пола? Ведешь себя, как старая дева на смотрина gef.

Кто‑то сдержанно фыркнул. По моим щекам разлился предательский жар. Проклятый зубрила! Умник до мозга костей и обратно! Весь такой с перпендикуляром.

– Ты себе явно льстишь! – не сдавалась я. – Зачем мне когтистые кавалеры? Отмахиваться от комаров в зимнем лесу?

– Шутка так себе, Романова, – он отложил планшет и нахмурился. – Но если тебе так интересно и руки чешутся – трогать не запрещаю. Правда, сначала ты дашь мне расписку об отсутствии претензий в случае травм.

Общий, предательский смех прокатился по вагону. Я скрипнула зубами. Всё, Дивин. Ты у меня. Ты у меня попляшешь. Но без музыки. Я тебе… каждую ночь буду сниться в пижаме!

Электричка наконец‑то с облегчением изрыгнула нас на заснеженную платформу «Кузнечное».

Я стояла, втянув голову в плечи, как испуганная черепаха, и яростно жалела, что не надела под своё стильное пальто второй свитер, третий и, возможно, стёганый ватник прабабушки образца 1943 года. Мои рыжие волосы моментально покрылись изморозью, превратившись в ледяной нимб.

– Ну что, романтики лесных просторов, – просипел сзади чей‑то голос, – до базы, если не сдохнем, всего‑то часок пешком.

Этот «часок» оказался самым наглым оптимистическим эвфемизмом со времён изобретения колеса. На практике же он превратился в бесконечный, убийственный марш по дороге, которую, судя по всему, прокладывали пьяные тролли с хронической неприязнью к прямым.

Городские детки, избалованные стационарными порталами и центральным отоплением, уже через полчаса брели, едва волоча ноги, с выражением глубокой экзистенциальной тоски на лицах.

Наяда громко цокала ботинками на каблуках‑стилетах по гладкому ледяному ребру колеи прямо передо мной, а оборотень‑рысь Сергей рядом плетётся, куртку свою ей предлагает – то ли подстелить, то ли на прощанье подарить. Жест, понимаешь. Рыцарский. В условиях тотального бездорожья.

Единственный человек, который выглядел так, будто вышел пройтись по Летнему саду, был, естественно, Он. Арсений Дивин. Сеня. Зубрила. Ботаник. Эталон спокойствия, от которого меня уже просто трясло.

На него засмотревшись, я споткнулась о корень и едва не совершила кульбит лицом прямо в сугроб. Чудом не навернулась! Рядом тут же раздался сдержанный смешок.

– Романова, ты смотри лучше под ноги, – раздался его ровный голос. – Сотрясений тебе опасаться не стоит, но шишку набить точно сможешь. И ведь скажешь, что я виноват.

Вокруг снова все захихикали. Усталые и злые сокурсники цеплялись за любую возможность посмеяться, как утопающие за соломинку. А тут я, Маша Романова, вечный клоун всей группы.

Я бросила на Арсения взгляд, который должен был бы если не испепелить, то хотя бы вызвать понос.

– Дивин, при всей моей любви к твоим шуткам, – процедила я, – советую поберечь вдохновение.

– Благодарю за заботу, – он лишь поднял бровь, но его глаза смеялись. – Но у меня всё под контролем. И вдохновение тоже. В отличие от тех некоторых, кто тратит его на словесную эквилибристику.

Громко фыркнув, я выпрямилась и гордо потопала дальше. Приходилось признать, что он прав…

Когда показались первые домики базы, мы напоминали армию Наполеона после отступления из Москвы. Учебно‑научная база «Приладожская» встретила нас неприветливо. Мягко говоря.

Корпуса все стояли нетопленые, из труб не валил дымок, а на стенах внутри красовались причудливые узоры из инея.

– Весёлого Рождества, детки! – прокричал заплетающимся языком гном‑рабочий, выползший нам навстречу из домика для преподавателей с бутылкой в руке. – Мы тут… ик! Отметили Рождество! Католическое! Ик… протестантское! А потом и все праздники! Наша традиция!

Преподаватель, пожилой маг‑криолог Франц Маркович, которого мы звали просто Профессор, лишь тяжело вздохнул, и из его рта вырвалось облако пара, сформировавшее на секунду чёткое, недвусмысленное слово из трёх букв. Но вслух он им ничего не сказал.

Развернувшись к нам, он кисло поморщился и промолвил:

– Топайте в первый корпус. Комната пятая. Топите и размещайтесь, как сможете. Допуск к практике начинается с навыка выживать.

От массового побега нас всех удержала лишь мысль об обратной дороге на станцию…

Наш корпус оказался самым большим, но и самым холодным. Осмотр показал удручающую картину: дрова не наколоты, ни одна печь не топилась с осени (хорошо, если этого года). А ещё вскоре выяснилась интереснейшая особенность местного отопления: сама печь пятой комнаты стояла, как ей и полагалось, у стены, а вот её топка, маленькая железная дверца, находилась в промёрзшем насквозь коридоре, где стены покрылись ледяным панцирем. Глядя на это, наш робкий народец замер в нерешительности.

– Ну что, герои, – с вызовом оглядела я группу, – кто первый вызывается стать истопником? Дивин, ты же у нас такой круглый отличник. Пришло время подвига!

Я очень надеялась, что он струсит. Крашеный мальчик с такими, как у него, закидонами просто не может уметь топить печь!

Но он посмотрел на меня, потом на кирпичного монстра, молча пожал плечами, снял с гвоздя старый ватник непонятного размера, напоминавший плохо выделанную шкуру не то медведя, не то йети, и вышел за дверь.

Удар топора по полену раздался под окнами почти сразу. Бесит. Объясните мне, как это мелкое, унылое, молчаливое существо умудряется раздражать меня совершенно во всём? Даже звук, с которым он колет дрова, звучал как персональное оскорбление!

Пока Сеня вершил свои подвиги, мы устроили хаос. Парни, кряхтя и ругаясь, разбирали и собирали железные койки, девчонки таскали матрасы, одеяла и подушки, создавая живописные завалы. Неся большую стопку одеял, я (конечно же) наткнулась на Сеню, который как раз тащил новую партию дров. Лицо у бедолаги побледнело от холода, белые волосы торчали, но сам он оставался невозмутимо спокойным.

– Подвинься, когтистый, – буркнула я, пробираясь мимо. – Ты не трамвай, не объехать.

Он молча посторонился. Истукан белобрысый!

Уже через час в комнате аккуратно стояли ровно пятнадцать кроватей, сдвинутых вплотную друг к другу. Общими героическими усилиями мы превратили место ночлега в подобие коллективной спальни для сильно замёрзших пингвинов.

Или пингвины не мёрзнут? Вроде бы не должны… Просто это сравнение мне понравилось.

Стены и окна мы, по совету кураторов‑аспирантов, завесили теми шерстяными одеялами, что собрали по комнатам, создав подобие клетчатого чума. И когда последнее одеяло было водружено на своё место, а градусник на стене наконец‑то лениво пополз в красную зону, в комнате наконец запахло надеждой на выживание. И нестиранными мужскими носками.

Именно в этот момент девчонки, доказывая, что они настоящие волшебницы, извлекли из недр рюкзаков большой чайник, газовый примус, пакетики со специями и бутылки (явно не с соком). Следом вдруг появились гранёные стаканы (откуда только?!), домашние пирожки, целые залежи бутербродов и даже торт. Парни приволокли скрипучий стол, водрузив его между кроватями. Кто‑то зажёг свечи – свет, как по заказу, благополучно гас раз в полчаса. Под потолком повисли самодельные магические светильники.