Не разжигая камин, я забралась под тяжелые одеяла и шкуры. Холод постельного белья быстро сменился накапливающимся теплом собственного тела. Физическая усталость, накопленная за день тряской в карете и душевным напряжением, навалилась сразу, густой и неодолимой. Мысли расплылись, и я провалилась в сон почти в тот же миг, как закрыла глаза.

И мне приснилась Земля. Не вся сразу, а обрывками, яркими и болезненными. Беззвучный шелест страниц в тишине читального зала, где пылинки танцевали в луче света из высокого окна. Холодная, мокрая поверхность плитки тротуара под щекой. Гулкое эхо шагов в пустом подъезде панельной высотки. Запах кофе из соседней квартиры и далекий гул трамвая. Это был не связный сюжет, а просто вспышка ощущений, знакомых до боли и бесконечно далеких.

Я проснулась утром от того, что луч бледного зимнего солнца пробился сквозь узкое окно-бойницу и упал прямо на лицо. Первым чувством, еще до того, как я полностью открыла глаза, была легкая, но отчетливая тоска. Она лежала на душе тонкой, холодной пеленой, как иней на стекле. Тоска по центральному отоплению, по электрическому чайнику, по глупому утреннему шоу по телевизору – по той простой, понятной жизни, где не было магии, но не было и этой вечной, скрипучей тяжести почти что средневекового быта.

Я лежала, глядя в потолок с темными балками, и слушала тишину замка. Она была другой, не городской. Здесь тишина была плотной, живой, нарушаемой лишь скрипом дерева и далеким завыванием ветра в башенках. Тоска медленно отступала, уступая место привычной утренней апатии и мыслям о делах на сегодня. Где-то внизу, на кухне, уже слышались приглушенные звуки – Ирма уже продолжала свой день. А мой только начинался. Снова.

Глава 3

Сон отступил, уступив место суровой реальности каменных стен. Я лежала еще несколько минут, слушая, как замок поскрипывает на зимнем ветру, пока тоска по прошлому не сменилась практичной мыслью о том, что в спальне становится не просто прохладно, а по-настоящему холодно.

С неохотой я выкарабкалась из-под горы одеял и подошла к умывальнику. Вода в медном тазу, принесенная Ирмой еще до рассвета, была ледяной. Умывание превратилось в краткую, бодрящую пытку, от которой по коже побежали мурашки. Я протерла лицо грубым, но чистым льняным полотенцем, глядя на свое отражение в потускневшем оловянном зеркале: все те же знакомые черты, чуть более усталые, чем вчера, темные волосы, заплетенные на ночь в простую косу, и глаза, в которых застыла привычная осторожность.

Я надела теплое шерстяное платье простого кроя, землистого цвета, поверх него – стеганую безрукавку-душегрейку. Одежда была не для приема гостей, а для жизни – немного поношенная, но прочная и теплая. На ноги – толстые носки и мягкие, стоптанные домашние туфли из войлока. Я не стала заплетать волосы тщательно, лишь собрала их в простой узел у затылка.

Спустившись в кухню, я застала Ирму за привычным делом. На столе уже дымилась простая, но сытная еда: ломоть темного, плотного хлеба, кусок овечьего сыра, горсть лесных орехов и кружка горячего травяного отвара с мёдом. Запах хлеба и дыма был уютным и основательным. Мы позавтракали молча, каждый погруженный в свои мысли. Теплая еда и напиток постепенно прогнали остатки ночного холода и сонливости.

После завтрака пришло время для работы. Я надела поверх всего свою рабочую шубейку попроще, повязала на голову теплый платок, а руки защитила грубыми кожаными перчатками. Ирма, уже одетая в свой потрепанный тулуп, протянула мне плетеную корзину, а себе взяла две и пару туповатых, но надежных заступов.

Мы вышли на задний двор – не парадный, ухоженный сад, а тот, что примыкал к кухне и служил огородом и хозяйственным уголком. Воздух был холодным, колким, пахнул хвоей, морозной землей и дымом из трубы. Скудные, давно собранные основные посевы дополняли несколько грядок с самыми выносливыми корнеплодами, оставленными в земле до последнего. Земля уже схватилась мерзлой коркой, и работа предстояла тяжелая.

Якоб где-то вдали колол дрова, равномерные удары топора отдавались эхом. Я опустилась на колени на жесткую, промерзлую землю у грядки с пастернаком и кормовой свеклой. Ирма, не говоря ни слова, принялась за другую грядку. Мы работали молча, методично выкапывая из жесткой земли уцелевшие, не тронутые морозцем овощи: корявые, невзрачные, но такие ценные. Руки в перчатках быстро покрылись землей, спина начала ныть от неудобной позы. Каждый вытащенный корнеплод, отправленный в корзину, был маленькой победой над надвигающейся зимой, крохотной гарантией того, что в самые лютые месяцы у нас будет своя, пусть и простая, еда.

Я смотрела на свои землистые руки, на эту суровую, но честную работу, и где-то глубоко внутри, под усталостью, теплилось странное чувство. Здесь не было места иллюзиям. Была только земля, мороз, тяжелый труд и тихое удовлетворение от наполняющейся корзины. Это было далеко от полок супермаркета, но в этой простоте была своя, горьковатая правда.

После работы на огороде, когда корзины с жалким, но драгоценным урожаем были отнесены в прохладную кладовую под кухней, Ирма молча кивнула мне и удалилась вглубь хозяйственных построек – заготавливать припасы, солить и коптить то немногое, что удалось собрать и добыть. В воздухе уже витал знакомый запах дыма и можжевельника – верный признак её кипящей деятельностью.

Я же, чувствуя приятную усталость в мышцах и легкую ломоту в спине, побрела обратно в замок. Скинув на вешалку у двери запачканную землей шубейку и грязные перчатки, я в одних домашних туфлях поднялась по лестнице в свою комнату. Здесь царил иной холод – не свежий, уличный, а затхлый, каменный. Я на ходу растерла затекшие руки и, не зажигая сразу все свечи, подошла к камину. Несколько ловких движений – щепочки, береста, пара полешек – и огонь, с треском захватив сухую растопку, начал разливать неровное, живое тепло.

Затем я подошла к умывальнику, вылила ледяную воду из кувшина в таз и смыла с лица и рук остатки земли и усталости. Свежая, прохладная вода освежила разум. Переодевшись в чистое, но такое же простое домашнее платье из мягкой шерсти, я наконец позволила себе долгожданный отдых.

Моим убежищем был не парадный будуар, а небольшой кабинет, смежный со спальней. Его главным сокровищем был массивный дубовый стол, заваленный книгами и свитками, а у стены стояли стеллажи, доставшиеся мне от прежней владелицы этого тела – той Ирен, которая, как выяснилось, тоже любила уединение и чтение. Я уселась в глубокое, потрепанное кресло с высокой спинкой, застеленное овчиной, и протянула руку к знакомому толстому фолианту в потертом кожаном переплете с медными застежками. «Мифы и сказания Терранского королевства и сопредельных земель».

Открыв книгу, я погрузилась в мир, столь же странный и не до конца понятный мне, как и моя новая жизнь. Легенды о древних волшебных родах, чья кровь якобы до сих пор течет в жилах знати, вроде моего брата. Сказания о Духах Леса, с которыми когда-то заключали договоры, и о тварях Теней, что пришли после Великого Разлома. Я читала про старых богов, чьи имена теперь редко вспоминали, и про новые культы, набирающие силу в городах. В этих историях была не только сказка. Сквозь них проступала история этого мира, его законы, его опасности. Иногда, натыкаясь на описание какого-нибудь забытого обряда или существа, я ловила себя на мысли, что подсознательно ищу ключ, лазейку – может быть, даже способ вернуться назад, на Землю, в свою прошлую, такую понятную жизнь. Но чаще чтение уносило меня просто в другое измерение, где усталость тела и тоска по дому отступали перед магией слова и величием вымысла, который здесь, в этих стенах, уже не казался полностью вымыслом. Тишину комнаты нарушало лишь потрескивание поленьев в камине да шелест пожелтевших от времени страниц.

Глава 4

Следующее утро выдалось хмурым и еще более колючим. После завтрака тем же плотным хлебом с сыром и горячего отвара мы с Ирмой облачились в самую рабочую свою одежду. К нам присоединился и Якоб – его седая борода торчала из-под намотанного поверх ушей шерстяного шарфа, а в руках он нес старый, потрепанный мешок, набитый соломой и обрезками войлока.

Животные – наше скромное, но бесценное богатство. Пять вечно недовольных на вид кур, один важный и драчливый петух, три степенные козы с умными желтыми глазами и одна старая, добрая корова по имени Буся. Их загоны, сколоченные из грубых бревен и примыкавшие к сараю, были нашей следующей целью. Зима здесь умела пробираться в каждую щель, и наша задача была законопатить эти щели, дать живности шанс пережить стужу.

Воздух был тих и неподвижен, пах снегом, который все еще не решался упасть. Якоб, не тратя слов, взялся за самый продуваемый угол загона для коз, начал забивать дополнительные плахи и конопатить зазоры паклей. Его движения были точными и экономными, выверенными долгими годами жизни в этих краях.

Мы с Ирмой занялись курятником. Мои перчатки плохо слушались, цепляясь за грубые доски, когда я подавала Ирме связки сухого папоротника и соломы, чтобы она укладывала их на стены изнутри, создавая дополнительную воздушную прослойку. Куры копошились у наших ног, надеясь на поживу, а петух зорко следил за нами со своей жердочки.

– Держись, – хрипло бросила Ирма, когда мы вдвоем взялись за старую, прогнувшуюся дверь сарая, где жила Буся.

Мы навесили на нее дополнительную плотную завесу из мешковины, набитой стружкой. Внутри пахло теплом, сеном и молоком. Буся, услышав нас, обернулась и тихо, по-коровьи, промычала, ее большие влажные глаза казались полными понимания. Я машинально почесала ее между рогами, чувствуя под рукой теплую, шершавую кожу. Это простое действие, эта ответственность за другое живое существо, которое зависит от тебя, – оно одновременно и обременяло, и как-то по-особенному успокаивало. Здесь не было места абстрактной тоске, когда нужно было следить, чтобы твоя корова не замерзла.

Работа заняла несколько часов. Пальцы затекли от холода, спина ныла, но когда мы отступили на шаг, чтобы окинуть взглядом наше хозяйство, в груди затеплилось слабое удовлетворение. Загоны выглядели неказисто, по-крестьянски, но теперь они казались более надежным укрытием. Это была не героическая битва, а тихая, ежедневная война за выживание. Каждая утепленная щель, каждый запасенный мешок соломы были маленькой победой над безразличной стихией.

Мы молча собрали инструменты. Якоб отправился проверять сани и упряжь, Ирма пошла готовить обед – что-то сытное, наверное, похлебку. А я, стряхнув с одежды солому и опилки, еще раз глянула на затихшие загоны, на замок, темнеющий на фоне низкого свинцового неба. И подумала, что как бы ни было тяжело, в этой борьбе за тепло и пропитание была странная, честная ясность, которой так не хватало в моей прошлой, одинокой жизни среди бетона и книг. Здесь я была нужна. Хотя бы этим курам, козам и одной старой доброй Бусе.

Остаток дня я провела в своем маленьком кабинете, устроившись в том же кресле у камина. В руках у меня была не книга, а корзина со штопкой. Я методично перебирала свои старые платья и постельное белье, зашивая потертости, ставя латки и укрепляя швы. Игла, грубая и простая, ловко скользила в моих пальцах. Вот уж что получалось у меня неплохо – даже в этом теле мышечная память рук, казалось, слилась с навыками, привезенными с Земли. Там я обходилась без слуг и многое делала самостоятельно: и пуговицу пришить, и подол подрубить. Эта простая, почти медитативная работа успокаивала нервы, натянутые после вчерашних воспоминаний. Шерсть, лен, хлопок – разные ткани под пальцами рассказывали историю своей носки. Каждая аккуратная строчка была маленькой победой над бедностью и запустением.