Дмитрий Колодан: Пересмешник на рассвете. Книга 2

Иллюстрация на переплете AquARTis.

Дизайн переплета Василия Половцева.

Любое использование материалов данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Колодан Д. Г., 2025

© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2025

* * *

Часть четвертая. Долгая ночь

Глава 52

Дуло револьвера на вкус было как корица. Вильгельм ожидал иного. Резкого привкуса стали или, может быть, маслянистой терпкости оружейной смазки, а то и сухой горечи пороха. Но нет, на вкус дуло пистолета оказалось таким же, как Сесиль… Сесиль! Куда ни плюнь – всюду эта чертова Сесиль! Ну почему она не может оставить его в покое?

Скрестив ноги, Вильгельм Винкерс сидел на полу разгромленной квартиры, среди обрывков уничтоженных полотен, и ждал. Чего именно – он и сам не знал. Может, той самой, единственно верной секунды, когда у него будут силы спустить курок и покончить со своей паршивой жизнью? Жизнью, в которой его все предали: и друг, и любимая женщина, и город. В которой не осталось ни любви, ни дружбы, ни картин. Он сам их уничтожил, собственными руками. Вильгельм смотрел на обрывки холстов, на разбитый мольберт, на растоптанные тюбики с красками – разноцветные червяки расползлись по полу… Смотрел на поломанные кисти и уже не верил, что когда-нибудь сможет снова начать писать. Все ушло в одно мгновение, словно, переступив порог квартиры, Сесиль унесла с собой и его дар. Подло украла самое главное сокровище – его искрящееся вдохновение. И что же она оставила взамен? Дешевый черный револьвер – простой выход и очевидный намек. Давай, Вильгельм Винкерс, не трусь. Сейчас у тебя одна дорога…

Часы тикали, время шло. Устав держать пистолет во рту, Вильгельм прижал обслюнявленное дуло к виску – вдруг так будет легче? Но нет. Пальцы дрожали, но сил спустить курок не появилось. Он приставил пистолет к подбородку, и скошенная мушка царапнула кожу на нижней челюсти. На счет «три»? Раз, два… Четыре, пять.

Револьвер грохнулся на пол, Вильгельм спрятал лицо в ладонях и принялся методично повторять все ругательства, которые знал. Без злости, без ярости и гнева, но с тоскливой обидой в голосе. Черт, черт… Трус, слабак – вот кто он. Даже на такой простой шаг, как кончить жизнь самоубийством, оказался неспособен. Что уж говорить о том, чтобы удержать любимую женщину? Зря критики из «Суаре» хвалили его работы за смелость. Когда дошло до дела, этой смелости не набралось и с чайную ложку.

Это все Сесиль, она во всем виновата. Подлая стерва украла не только его вдохновение, но и его решимость…

Вильгельм прислушался к своим чувствам. Он ведь не боялся умереть, на самом деле. Плох тот художник, который страшится смерти. Его останавливало нечто иное. Быть может, подспудное понимание того, насколько бессмысленным окажется этот жест. Он ничего не решит и ничего не исправит, разве что цены на его картины взлетят до небес. Нет ничего пошлее художника, кончающего жизнь самоубийством. Это штамп, а штампов Вильгельм не признавал. Вот если бы можно было превратить свою смерть в произведение искусства… Поставить за спиной чистый холст и разукрасить его узором из собственной крови и мозгового вещества. Но и это тоже штамп. Кто-то из великих уже провернул подобный трюк, а Вильгельм не хотел идти проторенной тропой. Бездарь Хавьер со своей банкой краски, брошенной в портрет Президента, и то был оригинальнее.

Вильгельм сжал виски ладонями и застонал. Проклятая Сесиль! Сучка, шлюха… Ну как она могла так с ним поступить? У нее же все было: и стол, и крыша над головой, деньги и подарки, а под конец он отдал ей даже свое сердце. А она, неблагодарная тварь, взяла и выбросила его на помойку ради какого-то недоделанного поэтишки-клоуна, у которого молоко на губах не обсохло. Почему? Неужели он был плох в постели? Но тогда какого хрена она так стонала, выгибалась и закатывала глаза? В чем этот щенок Арти настолько лучше, что Сесиль бежала к нему, позабыв надеть панталоны? Ни денег, ни перспектив… Он же до сих пор живет с матерью! Ничего у него нет, кроме смазливой физиономии… И таланта. Все же, как бы сильно Вильгельм ни ненавидел сейчас Этьена, он был достаточно честен, чтобы не отрицать наличие у того искры божьей. Но какой толк от поэтических дарований? Бедолага слишком опередил свое время и денег на своих стихах точно не заработает. Войдет в историю как непризнанный гений, но не более того. Как этот стихоплет собирается обеспечивать его малышку, которой так нужны и уют, и комфорт, и забота? Рифмами сыт не будешь, даром что рифмы Этьен презирал.

Не удержавшись, Вильгельм нервно захихикал. А ведь это тоже штамп: два гения – один поэт, другой художник – не поделили одну женщину. В будущем их биографы будут ссать кипятком от этой истории. Будут сочинять романы о бушующих страстях и настоящих чувствах. И им будет невдомек, насколько же все было пошло и банально. Такие дела: куда ни глянь, кругом сплошные штампы.

И самым банальным было то, что Вильгельм все еще любил Сесиль. Когда за ней захлопнулась дверь, ушло многое, но только не любовь к этой девушке с глазами испуганного лесного зверька. Хотя, казалось бы, нет в ней ничего особенного. Ни экзотической красоты Мидори, его предыдущей любовницы, ни откровенной сексуальности Адель, ни даже нарочитой артистичности Ивонн Ванмеер. Ни тайны, ни загадки… В рабочих кварталах сказали бы и того грубее: ни задницы, ни сисек. Другой бы на его месте плюнул и забыл: невелика потеря. Так отчего же он никак не может выкинуть ее из головы? Не может и не хочет.

Сесиль была… Вильгельм облизнул пересохшие губы. Слова давались ему плохо, он привык думать образами, а слова – игрушки для поэтов. Но он попытался. Сесиль была уютной, домашней, правильной. Такая девушка будет встречать каждый вечер у дверей, с одной лишь лентой в волосах, девушка, которая может поддержать и утешить, которая способна самую грязную дыру превратить в уютное гнездышко. Даже сейчас, когда она ушла, Вильгельм видел, как преобразилась его квартира с ее появлением. Мелкие детали, неприметные штрихи, но именно они и делали его дом настоящим домом. Горшок с цветущей фиалкой на подоконнике, ее вещи тут и там, сверток из булочной на обеденном столе… И ее запах, жасмин и корица, едва уловимый, но все еще здесь. Как долго он продержится? Сколько еще ждать, прежде чем квартира окончательно превратится в место холодное и чужое?

Вильгельм вскочил на ноги, так что закружилась голова. Хватит! Так больше продолжаться не может. Если он и дальше будет думать о Сесиль, то окончательно слетит с катушек. Вильгельм вцепился себе в волосы и дернул вверх.

– Уходи! – заорал он, обращаясь к запаху в квартире, к горшку с фиалкой, к своим собственным путаным мыслям. – Прочь! Прочь из моей головы!

Помогло? Если бы! Как бы ему ни хотелось этого (а на самом деле совсем не хотелось), он не мог прекратить о ней думать. О ее глазах, о теплом и мягком теле, о темных волосках у нее под мышками, о маленьких знаках внимания вроде нежного поцелуя в шею, когда он не хотел просыпаться на работу, и о том, как она засыпала в его объятиях… Кто ей снился, когда она улыбалась во сне? Он или проклятый Этьен Арти?

Голова полнилась этими осколками воспоминаний, осколками прекрасного витража, разбитого вдребезги. И каждый резал как острый нож. Вильгельм прошелся по комнате, топча и ломая все, что попадалось ему на пути. Брюки до колен были вымазаны в краске, следы ее были и на пиджаке, и в волосах.

– Уходи, – взмолился Вильгельм. – Пожалуйста, уходи…

Сесиль не ушла, она захлопала длинными ресницами и спросила, как в тот день, когда она впервые пришла к нему с объявлением из «Суаре» в руках:

– Вы хотите, чтобы я разделась?! Но я же буду совсем голенькая!

– Уверяю вас, мадемуазель, – соврал ей Вильгельм, – не нужно бояться. У меня и в мыслях нет ничего непристойного.

Не прошло и пары часов, как они переспали, и он в порыве нежности предложил ей остаться. А она согласилась… Легко пришла и так же легко ушла, растаяла, как сон. Сон чудесный и волшебный, но все сны заканчиваются.

Вильгельм метнулся к револьверу, но на этот раз не стал подносить его к виску. К счастью, этот порыв угас раньше, чем он успел натворить глупостей. Он должен выгнать Сесиль из головы, если хочет сохранить рассудок, но пуля не лучший способ открыть эту дверь.

Вильгельм сел на кровать, тут же вспомнил, что на ней произошло, и перебрался на подоконник. Прижался лбом к холодному стеклу, покрытому с той стороны мелкой россыпью дождевых капель. Город был удивительно тих. Странное дело. Несмотря на поздний час, даже в это время можно услышать какие-то звуки: где-то проедет автомобиль, где-то хлопнет дверь, пройдет по улице ночной гуляка или жандармский патруль… На худой конец, вспорхнет с крыши стая голубей или закаркает ворона. Сейчас же тишина была абсолютной, на кладбище такой не бывает.

Вильгельм прикусил губу. Неужели это из-за беспорядков, устроенных брешистами? Страх расползся по Столице, заставив всех затаиться и спрятаться… А потом он вновь подумал о Сесиль – как же иначе? Как она там, на темных улицах?

Конечно, рядом с ней был Этьен, но этого хлыща и соплей перешибить можно. Он не сможет ее защитить, тем более что свой пистолет этот дурень забыл. А если с ней что-то случилось?

– Это не моя проблема, – громко сказал Вильгельм. – Уходи!

И ни на грош себе не поверил. Вильгельм провел пальцем по запотевшему от дыхания стеклу, оставляя извилистую дорожку, по которой побежали капли воды. Еще штрих ногтем, еще мазок подушечкой большого пальца – и крошечное мутное пятнышко обратилось не в портрет, но в то, что могло стать портретом. Вильгельм подышал на стекло, увеличивая импровизированный холст, и продолжил рисовать – зыбкое, мимолетное искусство, которое исчезнет быстрее, чем успеет появиться. Глаз, плавная линия челки…

Он резко остановился, сообразив, кто именно смотрит на него с оконного стекла. Опять она! Да какого черта?! Одним движением руки он смазал не успевший родиться рисунок. Так дело не пойдет.

В конце улицы мигнул и погас фонарь, осталась только луна, спрятавшаяся за пеленой облаков, светлое пятно на почти черном небе. Вильгельм продолжал всматриваться в темноту, почти ничего не различая, словно весь мир сжался до размеров его крошечной комнатушки. И постепенно, как чудовище, поднимающееся из темных глубин, в голове стал вырисовываться план. Существовал только один способ избавиться от Сесиль – по крайней мере, единственный доступный ему, как художнику.

Когда Вильгельм еще учился в академии, он слышал историю о Шеппарди, одном из величайших живописцев прошлого века. У Шеппарди никогда не хватало денег на холсты, и бо́льшую часть своих полотен – теперь уже признанных, а тогда чересчур смелых и новаторских – он писал поверх старых работ. Каждая из его работ на самом деле представляла слоеный пирог: картина, слой грунтовки, затем следующая картина, и так до трех-четырех слоев. Все знали, что под «Девушкой в жемчужном ожерелье» прячется не менее великая работа «Охота на вепря», вот только добраться до нее было невозможно, даже если уничтожить верхнюю картину.

Именно так он и должен поступить с Сесиль. Загрунтовать ее мысленный образ, уничтожить его, а поверх написать новую картину… Подобное лечится подобным, так ведь говорят? И если он хочет избавиться от мыслей о женщине, значит, ему нужна другая женщина.