– Не умрешь, Алла. От развода еще не одна женщина не умирала. В конце концов, ты должна понимать, что все должно было закончиться разводом. Я вообще не понимаю, зачем ты ко мне пришла! Еще и Лизу с собой притащила! Неужели ты думала, что я тебя пожалею? На что ты рассчитывала? Я же мать, я своего сына жалеть должна, а не тебя! И даже более того, я Леву вполне понимаю и поддерживаю! Давно было пора прекратить этот мезальянс!

Бабушка не говорила, а будто хлестала мать по спине плетью. Она это чувствовала, сидя рядом с ней на диване. Чувствовала, как вздрагивает у матери тело, как сжимается болью горло, будто она сдерживает в себе крик отчаяния. А бабушка тем временем продолжала:

– Я тебе сотый раз повторяю: ты сама во всем виновата, Алла! Я ведь тебе тогда еще сказала, что брак по залету – гиблое дело, помнишь? И Лева не любил тебя вовсе, не надо придумывать. Просто он очень ответственный и порядочный, это я его таким воспитала! Да, он женился… А что ему еще оставалось делать?

– Но как же… По какому залету? Нет, вы не правы, мы с Левой вместе так решили. Пусть у нас будет ребенок. Мы вместе решили, Елизавета Максимовна! Вот же она, ваша внучка! И я не понимаю, что плохого в том, что я тогда на аборт не пошла? Ведь хорошо. Разве не так?

Она вдруг очень испугалась бабушкиного ответа в этот момент! Так испугалась, что все содрогнулось внутри. Будто ее сейчас отменят одним словом, как ластиком сотрут. Еще пара секунд – и ее не станет!

– Мам, пойдем отсюда! Слышишь? Пойдем!

Подскочив с дивана, она так решительно потянула за собой мать, что та даже растерялась. И послушно последовала за ней в прихожую, и вышла так же послушно за дверь. А бабушка даже не удосужилась их проводить.

Опомнилась мать только на улице. Больно дернула ее за руку, спросила сердито:

– Зачем ты меня увела? Кто тебя просил вообще вмешиваться? Это из-за тебя Лева ушел, из-за тебя! Правильно свекровь сказала, что брак по залету – гиблое дело! Он всю жизнь так и думал, что женился на мне только по залету, а не потому, что любил меня! Ты во всем виновата, ты!

Конечно, она понимала, что мать не думает сейчас о том, что говорит. Какие страшные слова произносит. Что сознание у нее блокировано ее горем, что не надо всерьез воспринимать эту ее жестокость. Понимала, но легче от этого не было. Наоборот.

Она же мать. Ведь должны материнские чувства брать верх в любой ситуации. Неужели она не чувствует, что с ее дочерью сейчас происходит? Что рвет ее сердце в клочья?

За что? Почему?

Она ведь так старалась быть хорошей. Так хотела, чтобы родители ею гордились, из кожи вон лезла. Училась хорошо, спортом занималась, жила так, будто ходила на цыпочках – лишь бы хлопот лишних не доставить, лишь бы не помешать. С закрытыми глазами жила. Потому что если их откроешь, то многое заметить придется и как-то объяснить самой себе.

Объяснить, например, тот факт, почему родители никогда не берут ее с собой в отпуск. Даже не обсуждают меж собой этот момент. Будто это так и надо, будто само собой разумеется.

Сборы эти всегда происходили хлопотливо и весело. Мать собирала чемодан, крутилась по квартире возбужденно, сияла глазами. Заглядывала к ней в комнату, держа в руках ворох одежды, спрашивала быстро:

– Как думаешь, мне лучше сарафан взять или вот это платье? А шорты брать или не брать? Погоди, я сейчас их на себя надену, и ты посмотришь, как я выгляжу – толстая или нет. Мне кажется, я слегка располнела… Ну чего молчишь? Говори как есть!

– Хорошо, мам… Ты ничуть не располнела, нет…

– Правда? Ну вот и отлично! Хотя чего это я… Ведь шорты нельзя брать в Эмираты! Погоди, я сейчас легкие брюки принесу, и ты посмотришь, как они на мне сидят. Вот с этой рубашкой, у нее рукава длинные. Хотя на пляж можно и в шортах. Ой, прям не знаю, что и брать!

– А там жарко, наверное, да? В этих Эмиратах?

Видимо, мать все же услышала грустную нотку в ее голосе и глянула так, будто очень сильно удивилась.

– Ой… А чего это у тебя такой вид убитый, а? Ты что вдруг? Неужели обижаешься, что мы с папой тебя с собой не берем?

– Нет, нет… Что ты, мам! Нисколько я не обижаюсь! Нет! – поспешила она заверить маму, широко и преданно распахивая глаза. – Нет…

– Ну и правильно, чего вдруг обижаться? Тебе ж хорошо будет у тети Сони на даче: грибы, ягоды, свежий воздух. Тетя Соня просто обожает с тобой возиться, в отличие от твоей родной бабушки! Она же у нас такая, родная-то… На драной козе к ней не подъедешь.

Мать вздохнула, на секунду погрузившись в налетевшее неприятное переживание, и тут же засуетилась вновь:

– Ой, чего я тут с тобой заболталась, времени же совсем нет, собираться надо. И ты тоже собирайся, скоро тетя Соня за тобой заедет! Бери что-нибудь совсем плохонькое из одежды, для деревни сойдет.

Она потом долго плакала, когда тряслись с тетей Соней в рейсовом автобусе по проселочной дороге. Тетя Соня ее утешала, говорила тихо, будто извиняясь за свои слова:

– Не надо плакать, Лизонька. Будь добрее, не обижайся на родителей. Пусть они побудут вдвоем, пусть… Все будет хорошо, Лизонька.

Потом мать с отцом слали ей фотографии. Вот на пляже, вот на экскурсии, вот мама в нарядном платье на набережной. Лицо беззаботное, счастливое. Она сидела на полуразвалившемся крыльце старенькой дачки, похожей на сарайчик, и мысленно представляла себя там, с ними. И снова хотелось плакать, но слез не было. А была какая-то глухая печаль внутри, противная, маетная. Заморосил дождь, и пришлось уйти в дом, где тетя Соня занималась заготовками, и тоже включиться в работу, чтобы хоть как-то отвлечься.

– Ты чего такая смурная, Лизонька?

– Да так, теть Сонь… На улице опять дождь пошел.

– Да, не повезло нам с погодой. Гнилое нынче лето, дождливое.

– Ага. В Эмиратах жара, а в нашей деревне опять дожди.

– Ой, дались тебе эти Эмираты, подумаешь! На вот лучше, порежь лук. И помельче. Мне много лука надо, я зимние салаты закручиваю.

– Давайте.

Хорошее это дело – резать лук. Можно плакать легально. И тетя Соня не спросит, почему плачешь. Почему-почему! Потому что лук режу!

Так улетела памятью в пережитое, что чуть не проехала свою остановку. Выпорхнула из автобуса в последний момент, словно испуганная птица.

Во дворе дома было темно, горел всего один фонарь у детской площадки. И на скамейке у подъезда сидит кто-то. Мужик вроде. Незнакомый. А вдруг он за ней в подъезд войдет? Страшно…

Незнакомым мужиком оказался Сережа, и вздохнула с облегчением, произнесла с улыбкой:

– Привет! А ты что здесь делаешь?

– Так тебя жду.

Пожала плечами, улыбнулась. Вот еще, ее он ждет! Зачем, спрашивается? Ему теперь ехать на другой конец города.

– Я звонил, ты не ответила. Вот и подумал, вдруг что-то случилось…

– Ты отвечаешь сейчас, как Саид из «Белого солнца пустыни», – улыбнулась она грустно. – Он говорил: «Стреляли…», а ты с такой же интонацией: «Я звонил…»

– Да? – тоже улыбнулся Сережа. – Смешно. Ладно, в другой раз так и скажу: «Стреляли…» Кстати, твоя мама тоже не знает, где ты.

– А ты что, в дверь позвонил?

– Ну да. По-моему, она не в настроении. Ответила мне так недовольно: «Откуда я знаю, где Лиза шляется!» Попадет тебе сейчас, наверное.

– Ну, и попадет, и что? Тебе-то какая забота?

Сказала сердито и тут же пожалела об этом. Сережка-то в чем виноват? Чего она на нем свой депресняк срывает? Сережка – он же друг. Со школы еще. Даже хотел вместе с ней в универ на биофак поступать, но потом передумал, рванул в политехнический. Но про нее не забыл. Все время старается на созвоне быть, все время зовет куда-то, и родители у него классные, хорошо к ней относятся. И вообще… Она всегда немножко завидовала Сереже. Бывает же такое, когда люди живут одной семьей и вполне себе счастливы. Завидно!

– Вот опять у тебя настроения нет, – вздохнул Сережа. – Я так и понял, когда ты на звонки не ответила.

– Да я не специально, что ты. Я просто не слышала. Телефон в рюкзаке был. Я ж не думала, что ты ко мне помчишься! Делать тебе больше нечего, что ли?

– Ага. Нечего. Я вчера последний экзамен сдал. Теперь свободен! А ты как?

– Да я тоже все сдала, тоже свободна.

– А почему тогда голос такой убитый? Чего не рада? Отдыхать же можно!

Она глянула в его улыбающееся лицо, пожала плечами. Какой же он все-таки… Простой и открытый. Никакой загадки в нем нет. Так смотрит, будто предлагает сам себя – ешь меня с хлебом и с маслом. И черты лица хоть и правильные, но какие-то незапоминающиеся, обыкновенные, зацепиться не за что взглядом. И волосы белобрысые торчат ежиком надо лбом. А впрочем… Какая разница, как он выглядит, Сережка? Внешность друзей ведь не обсуждают.

– Отдыхать, говоришь? – улыбнулась ему задумчиво. – Да, можно и отдыхать. Только от чего? Я и не устала. Наоборот, лучше бы в универ ходила. Не люблю я каникулы почему-то. Вечно не знаешь, куда себя деть.

– Да брось! Как это – не знаешь, куда себя деть? Вон, в городе всяких интересных вещей полно! Завтра, к примеру, у нас в политехе фестиваль будет. Рок-группы выступают наши, местные! Хочешь, пойдем? Ты же любишь рок?

– Что ж, пойдем. Слушай, Серый, скажи мне, а твои родители ездили без тебя в отпуск, когда ты еще пацаном был?

– Нет… Не помню. А чего ты вдруг спросила? Я правда не помню.

– Ну, если не помнишь, значит, не ездили без тебя. А мои ездили. Меня все время одну оставляли.

– Как это? Совсем одну? Да ну…

– Да нет же, ты не понял! Не в том смысле, что совсем одну, а…

Она вдруг запнулась и замолчала. И рассердилась на себя: ну что, что она пытается ему объяснить? Зачем? Разве может Сережка ее услышать? Разве поймет что-то? Как там говорят в таких случаях: сытый голодного не разумеет?

– Так что ты хотела сказать, я не понял? – осторожно переспросил Сережа, глядя на нее исподлобья.

– Да ничего я не хотела. Не обращай внимания. Проехали, – отмахнулась она неловко. – И вообще, поздно уже. Тебе домой надо. Родители волнуются, наверное.

– Да ничего они не волнуются! Что я, маленький? Давай лучше пройдемся немного!

– Да какое «пройдемся»? Ты что? Ты знаешь, который час? Скоро автобусы ходить не будут!

– Ну и что? На такси уеду. Какие проблемы-то?

– Да, у тебя проблем нет… А у меня есть. Ты же видел мою мать. Представляешь, что меня сейчас дома ждет?

– Так тем более давай прогуляемся! Чем позже домой вернешься, тем лучше. Мать уже к тому времени спать ляжет.

– Нет, не ляжет. И не потому, что сильно обо мне волнуется, а потому, что ей раздражение некуда выплеснуть.

– Ну зачем ты так… Мне кажется, ты преувеличиваешь. Она же твоя мама!

– Да понимал бы чего, «мама»… Ладно, не будем об этом. Не надо… Пойду я, Сереж. Не обижайся.

– Да я и не думал обижаться. Давай, пока. Так не забудь, завтра встречаемся! Фестиваль в двенадцать начнется, я к одиннадцати за тобой заеду.

– Нет, не надо. Я сама приеду. Где он проходить будет?

– В центре, на плотинке.

– Ну вот прямо туда и приеду к двенадцати. Там и встретимся. Пока, Сереж.

– Пока.

Она ушла, не оглядываясь. Почему-то не хотелось оглядываться и ловить этот его сочувствующий взгляд, будто говорящий: на меня, возьми, ешь с хлебом и с маслом. Почему-то досада внутри шевелилась: как так-то? Чужой человек к ней всей душой расположен, а родные, которые так же должны априори… Почему все перевернуто для нее, почему все неправильно? И если так, пусть тогда ничего не будет. Вообще не будет! И не надо на нее так смотреть, Сережа, не надо!

Открыла своим ключом дверь, вошла в прихожую. В квартире было тихо, и появилась слабая надежда – может, мама уже уснула?

Только подумала так и услышала ее голос из кухни:

– Ты надо мной издеваешься, что ли? Почему не позвонила и не предупредила, что поздно придешь? Мне больше переживать не о чем, что ли? Добить меня хочешь? У меня все нервы издерганы, а ты будто нарочно надо мной издеваешься, дрянь такая!