Анна Князева: Девочка в желтом пальто

Все персонажи и события романа вымышлены, любые совпадения случайны.

* * *

Гравюра из Historia de gentibus septentrionalibus Олауса Магнуса (Рим, 1555)

Колдун продает капитану веревку с тремя «ветрами в узлах»

Глава 1. Окно в тумане

Остров Сторн проступал из тумана медленно. Сначала – грубая линия обрыва, угольно-черная, словно кто-то сажей провел по горизонту. Потом – холмы, покрытые ржавым вереском. Выше – гладкие плиты скал, белесые, как отполированные кости. Ни деревьев, ни людей, ни даже воронья. Только тишина и низкое небо, натянутое над землей, как мокрое полотно.

Я стояла у поручня верхней палубы и держала в руке бумажный стаканчик с кофе. Он остыл, но держать его было проще, чем не держать. С ним было спокойнее.

Паром ходил на Сторн один раз в день и только по будням. Если ветер поднимался выше пяти баллов, рейс отменяли, и остров оставался без связи с материком на несколько суток.

Туман в этих местах никогда не рассеивался. Он лип к одежде, лез за воротник и в рукава, будто специально искал уязвимые места. Соленый, колючий, с привкусом железа и прогоревшего торфа. Все как в детстве, когда мы с Мэйв носились по берегу, а потом возвращались домой с онемевшими, покрытыми цыпками руками.

Мне не раз приходила в голову мысль: раз уж я родилась на Сторне, то здесь когда-нибудь и умру. Но сейчас я возвращалась, чтобы навсегда проститься с сестрой, разобрать ее бумаги, оплатить счета и решить судьбу родительского дома, в котором жила Мэйв.

Быстро. Без задержек. Без лишних встреч.

Эти слова я повторяла с того момента, когда паром отчалил от материка. Ключи лежали в правом кармане. В телефоне был список дел.

Я сделала глоток. Кофе был холодным и горьким. В тот же миг я увидела ее.

Девочку лет десяти. Хрупкую, одинокую фигурку у борта на нижней палубе. Ветер трепал подол ее желтого пальто, капюшон был натянут на голову так, что лица не разглядеть. И только пряди темных волос, мокрые от туманной мороси, выбивались наружу.

Такие же пальто носили мы с Мэйв. Все дети острова носили такие: ярко-желтые, непромокаемые, заметные в густом тумане.

В девочке не было ничего особенного – просто ребенок. Но у меня перехватило дыхание, и я ощутила холод, который не имел никакого отношения к непогоде. Лютый холод, до ломоты в груди, как будто кто-то провел ледяными пальцами по моему позвоночнику.

Девочка шевельнулась, и я заметила веревку, намотанную на ее запястье. Свободный конец лежал у ее ног. Сердце загрохотало где-то под самым горлом, и мне захотелось окликнуть ее. Но я не знала, что сказать и от чего ее предостеречь.

– Отойди от борта! – вырвалось у меня.

Туман сгущался с каждой секундой, стирая очертания палубы и одинокую фигурку девочки. За спиной раздался мощный гудок. Я обернулась. В дрожащем стекле капитанской рубки увидела свое отражение – женщину с прямыми плечами и встревоженным лицом. Серое пальто, теплый свитер, волосы собраны в пучок – все как обычно.

Вернувшись к поручню, я замерла, как будто натолкнулась на стену. Девочки в желтом пальто на палубе не было.

Из рубки вышел капитан – седой великан с окладистой бородой.

– На пароме есть школьники? – спросила я.

Капитан посмотрел на меня внимательно. Глаза, серые, с холодным свинцовым блеском, прищурились.

– Детей на пароме нет. Пассажиров всего трое. Вы, парень с ноутбуком, да женщина с птицей в клетке.

Он говорил спокойно, без интереса, будто зачитывал расписание рейсов.

«Все дело в тумане…», – сказала я себе, но внутренний голос казался неубедительным.

Паром полз еле-еле. Волны были тяжелыми, серыми, с маслянистым отливом. Палуба под ногами покачивалась и убаюкивала. Глаза сомкнулись от усталости, от качки, от свежего воздуха…

И тут провал.

Сначала – полная тьма.

Веревка.

Она не просто врезалась в запястье, а впилась огненным жгутом.

Потом – едва ощутимый всполох.

Чужие пальцы снимают с глаз шерстяную повязку. Шерсть царапает мне кожу. Воздух пахнет дождем и прелой землей.

Еще одна вспышка.

На светлеющем небе проступает темный силуэт. В сером мареве, как предсмертный выдох, колышется ярко-желтый лоскут…

Я дернулась, открыла глаза и схватилась за поручень. Пальцы казались ледяными, будто чужими.

Гавань Сторна рисовалась в тумане грубыми мазками. Несколько домов у воды стояли сиротливо, как вещи умерших людей, которые никто не хотел забрать.

На носу загрохотали якорные цепи. Паром прибывал в гавань. Она была такой же, какой я ее помнила. Тот же терминал, сараи для лодок, за которыми виднелись корявые деревья, искривленные ветром и штормами.

Городок цеплялся за гавань, как утопающий за спасательный канат. Здесь все держалось на море. Жизнь людей зависела от шторма и штиля, от того, вернется ли лодка до темноты, и сколько сетей выдержат лов. Море кормило, наказывало и держало островитян в своей власти, не оставляя другого выбора.

Мне не хотелось впускать в себя остров – его голоса, запахи и картины из прошлого. Но он, как туман, проникал в лазейки.

– Ну, вот я и приехала, Мэйв…

Я смотрела на гавань и в голове звучали слова сестры.

«Ты не любишь наш остров», – повторяла она, когда приезжала в Эдинбург.

И я никогда с ней не спорила.

Паром ткнулся в причал, под палубой вновь застонали цепи. С металлическим скрежетом на пирс опустился трап. Хватаясь за липкие перила, я сошла по нему первой.

Рыжий от ржавчины и скользкий от тины пирс выглядел так, будто на него давно махнули рукой, но он продолжал работу. Над причалом маячил тот же портовый кран, похожий на горбатую птицу с перебитым крылом. На ветру качались рыболовные сети, от которых веяло солью, рыбой и чем-то давно забытым.

На горизонте, сквозь туман виднелась башня маяка. В ясные дни с нее был виден материк – неровная линия гор, похожих на карандашный набросок. На острове знали: если виден материк, значит скоро испортится погода. Эта примета никогда не подводила.

У трапа я заметила старика в рабочем комбинезоне и твидовой куртке. Помятая шляпа – натянута до бровей. Он стоял, нахохлившись, спрятав руки в карманы, и смотрел на меня.

– Финна Древер? Вернулась.

Голос показался мне знакомым, но я не помнила этого человека.

– Простите…

– Койньях. Койньях Сиврайт.

– Ну, да, как же, – я осторожно кивнула, хотя не узнала его лица, темного от летнего солнца и обветренного от зимних ветров. Так выглядели те, кто всю жизнь проводили в северном море.

– Прилив, он всегда возвращается. От прилива не убежишь. – Старик подобрал канат и намотал еще одну «восьмерку» между тумбами кнехта.

Его слова озадачили меня, но я не стала переспрашивать. Поднялась на центральную улицу и направилась к родительскому дому.

Шаг за шагом, метр за метром я вступала в пространство своего детства – оно окружало меня знакомыми образами, запахами, звуками. Но я не ощущала ничего, кроме отчуждения. Ветер принес с собой густой, домашний запах торфяного дыма, который ни с чем не спутать.

Здание местного Совета выглядело серым и безликим, как выглядят все административные здания маленьких поселений. Двухэтажный каменный дом с флагом, который никто не удосужился снять и просушить, и он свисал с флагштока мокрой тяжелой тряпкой.

Магазин миссис Шинн стоял на углу. В его двух маленьких витринах, как и прежде, ничего не выставлялось. Рядом – каменный сарай с шиферной крышей.

Школа стояла ниже, в лощине, под сенью высокой церкви. Над дверью, под окнами второго этажа проступала старая надпись:

«Стойкость в малом рождает силу в большом».

Эта надпись была здесь всегда, сколько я себя помнила – как татуировка на коже, которую не отмыть.

По нашей улице, в гору, я поднималась медленно. Так же медленно вдалеке вырастал родительский дом. Двухэтажный, деревянный, с темными окнами и крышей из черепицы. Он стоял ближе к склону, как будто сторонился соседей и не ждал гостей. И чем ближе я подходила, тем сильнее сжималось сердце. Слишком многое было связано с этим местом. Когда-то здесь жили все, кого я любила.

Однако, приблизившись, я не испытала того волнения, которого так желала и одновременно боялась. От этого стало легче.

Моя сестра никогда не была хорошей хозяйкой: родительский дом был запущен и сир. Краска сползла с его стен, как старая кожа. Крыльцо посерело от ветра и дождей. Но я все еще помнила скрип его ступеней, который будил нас с Мэйв, когда родители вечером возвращались из кино.

Казалось, с тех пор прошла целая вечность. Все умерли, в живых – только я.

Ключи от дома лежали в кармане пальто. Но я не спешила их доставать. Стояла у дома, чувствуя, как холод лезет за воротник, а ветер приносит с берега запах гнили и водорослей.

Наконец я поднялась по ступеням, вставила ключ в замок и провернула. Дверь поддалась, и я переступила порог. Внутри было холодно и темно, пахло застоявшимся воздухом, сыростью и пылью, которую не тревожили слишком долго.

– Ты никогда не была хорошей хозяйкой, – сказала я, обращаясь к Мэйв, как будто она могла слышать. – Мне будет так тебя не хватать…

И тут мне показалось, что дом вглядывается и не узнает меня. У меня самой было такое же чувство: знакомые до мелочей комнаты теперь казались чужими.

Задержав дыхание, я прислушалась к вязкой, настороженной пустоте. В ней не было прошлого: ни смеха, ни голосов, ни шагов. Тишина давила на барабанные перепонки.

В голове оформилась простая, горькая мысль.

Я разлюбила свой дом, и он разлюбил меня.

Глава 2. Красная птица

На Сторне ничего не пропадает. Здесь все ждет своего часа.

Торф хранился на улице под навесом – темные брикеты с ржавым блеском от влаги, уложенные крест-накрест рядами. В продухах этой кладки гуляли бесприютные сквозняки.

Я принесла корзину с брикетами в дом и поставила на каменный пол. В камине еще лежал прогоревший пепел – последний огонь сестры. Поворошив кочергой, я положила в камин щепу и смятые газеты. Сверху пристроила тонкие торфяные пласты, те, что быстрее схватятся.

Вспыхнула спичка, огонь прошелся по газете, лизнул щепу и погас, оставив едкий дымок. Со второй попытки пламя занялось, и я подкинула в камин торфяных брикетов.

Дым поднялся – сладкий, хлебный, с легкой горчинкой. Тепло постепенно разошлось по углам, вытолкнув холод, поднялось по лестнице, просочилось в дверные щели. Торф в камине горел ровным пламенем. Щелкнул термостат, в трубах зашумело, и по ним пошла горячая вода. Огонь в камине разбудил старый дом.

Я сняла пальто и повесила на крючок у двери. Под вешалкой на коврике из веревочной пряжи стояли резиновые сапоги – черные, со следами соли на пятках.

Вернувшись, я обошла потеплевшую гостиную. Настенные часы застыли на двадцати трех минутах третьего. Было пять. Я завела часы, и комнату наполнило знакомое с детства тиканье. Жизнь в доме понемногу прибывала.

Я ступила на лестницу, ведущую на второй этаж, к нашим спальням. На третьей ступени был все тот же прогиб, на четвертой – заметная выпуклость. Все было знакомо, могла бы идти с закрытыми глазами. Наверху – коридор в голубых обоях, на гвоздике возле моей двери висела ленточка для волос. Я повернула дверную ручку.

И вот моя комната…

Кровать, застеленная пестрым покрывалом с простроченными ромбами. На спинке – процарапанная шпилькой бороздка. На полке стоят знакомые книги: «Дикая природа Британии», «Скандинавские мифы». Между ними – детская повесть про девочку и маяк.

Игрушки, как и прежде, жили на верхней полке в шкафу. Мягкий заяц с обвисшими ушами. Рядом с ним – целлулоидный пупс. Краска на его лице потемнела, взгляд стал серьезным и совсем не игрушечным.