Я протянула руку и достала коробку с ракушками, собранными на восточном пляже. На крышке – знакомые надписи: «Собирала мама», «Папа сказал оставить», «Мэйв! Не трогай!».

Никого из них уже не было в живых.

Коробка отправилась на место, а я открыла свой гардероб. Моя одежда висела ровным строем. Пустые рукава касались друг друга, словно пассажиры в набитом до отказа автобусе. Цвета приглушило время: зеленый стал болотным, оранжевый выглядел кирпичным, черный выцвел до графита.

Перебирая одежду, я вспоминала прошлую жизнь. И вдруг замерла. Между серых, кирпичных и графитовых вещей висело красное платье.

– Как ты здесь оказалось… – мой голос прозвучал глуше обычного.

Я сняла платье с плечиков и отстранила его от себя на расстояние вытянутой руки, будто держала не ткань, а раскаленный металл.

Простое, чуть приталенное, скромный вырез у горловины, рукав до локтя. В нем, в этом платье, застряла та страшная ночь. Немым свидетелем которой был шов на груди, схваченный на живую нитку.

Я ощутила боль, казалось, что кривой стежок прошел по моей коже. Воспоминания накрыли с головой: три шага назад, закрытая дверь эллинга^[1], шерсть пиджака и запах чужого тела…

Поддавшись внезапному порыву, я шагнула к окну, сдвинула щеколду и распахнула створку. Ветер ворвался в комнату, взвихрив занавеску. Платье взмахнуло рукавами, как птица крыльями, и спланировало на увядший газон. Его падение не вернуло мне ни голоса, ни силы, но появилось ощущение, что из меня вынули застарелую занозу, которая невыносимо саднила.

Закрыв окно, я прижалась лбом к запотевшему стеклу. Провела по нему пальцем, оставляя прозрачную дорожку. Этого хватило, чтобы увидеть вдалеке силуэт Черного Тиса, растущего на скале. Он был таким величественным, что трудно было разобрать, кто кого подпирал: дерево скалу или скала дерево.

Во дворе, у почтового ящика стояла картонная коробка. В таких приходили посылки с материка.

Я не пошла за ней, а села на кровать и откинулась на подушку. Матрас отозвался сухим хрустом, в ногах щелкнула пружина – та самая, что щелкала в мои семнадцать. Хотелось думать о простом: налить воду в чайник, поправить коврик в прихожей, забрать почтовую коробку со двора. Мозг выстраивал список дел – тот минимум, на котором держался мой сегодняшний вечер.

Из гостиной, с первого этажа, донесся размеренный бой часов. Вспомнились отцовские слова: «Дом без времени – дом без двери». Мы с Мэйв шутили над отцом, но время все расставило по местам.

Я встала, подошла к гардеробу и закрыла дверцу, чтобы зеркало не ловило меня на каждом шагу. В отражении на мгновенье увидела себя – женщину с прямыми плечами и усталым лицом.

У входной двери звякнул колокольчик – тонко и нерешительно, будто кто-то дотронулся и передумал. Я спустилась на первый этаж. В прихожей было уже тепло и пахло прогорающим торфом.

На пороге стояла женщина с почтовой коробкой. Лет пятидесяти, располневшая, с круглым лицом. Растрепанные волосы выбились из резинки и прилипли к мокрым щекам. На ее пальто блестели капли дождя.

– Здравствуй, Финна, – сказала она с улыбкой.

– Добрый вечер, – ответила я неуверенно.

Мы смотрели друг на друга, и между нами звенела пустота.

Она подняла коробку на уровень груди.

– Стояла у почтового ящика. Под дождем… Решила занести.

– Спасибо.

Голос женщины казался знакомым. Я отступила, пропустив ее в дом.

Она перешагнула порог и поставила коробку на веревочный коврик. Потом вскинула глаза:

– Не узнала?

– Простите…

– Я – Кэтрин. Кэтрин Мэнсон.

Имя ударило наотмашь, как дверь на жесткой пружине. Передо мной стояла школьная подруга, ближе которой у меня никогда не было. Родители звали ее на гэльский манер – Катриона.

– Ты?.. – прошептала я, все еще не веря своим глазам. Ведь ей было, как и мне, сорок два. – Катриона?

Мы обнялись. От ее пальто пахнуло промокшей шерстью и чем-то аптечным. Одной рукой я захлопнула дверь и задвинула щеколду. Колокольчик звякнул, коротко ставя точку.

В гостиной камин уже держал ровный жар. Тепло разошлось по углам, воздух стал плотным и домашним. Только теперь я заметила в руках Катрионы красное платье – мокрое, тяжелое, с прилипшим стеблем травы.

– Нашла во дворе. – Улыбнулась она. – Помню – твое любимое. Подумала, может миссис МакКрэй взяла его по ошибке и выронила, когда возвращалась к машине. Вчера она собирала вещи для Мэйв. В чем ее хоронить.

– Наша миссис МакКрэй? – удивилась я.

– Она до сих пор преподает.

Катриона расправила платье, положила сушиться на подоконник и опустилась на диван. Я села рядом. Огонь тихонько потрескивал, в дымоходе щелкнула задвижка.

– Знала, что ты приедешь, – сказала Катриона.

– Я должна была с ней проститься.

– Отца хоронили без тебя…

– Не смогла приехать, – проронила я и для чего-то добавила: – Были причины.

Последняя фраза прозвучала фальшиво, и нам обеим стало неловко.

Катриона снова заговорила, глядя куда-то в сторону.

– Тебе еще повезло. Сегодняшний паром проскочил в «окно». Несколько дней рейсы отменяли, сильно штормило. Все, как всегда. В море – шторм, в магазине миссис Шинн – очередь за молоком, по дорогам гуляют овцы, почтовые отправления неделями болтаются между Сторном и материком.

Мы замолчали. Катриона теребила бахрому диванного покрывала, потом подняла глаза и продолжила:

– Почему ты не спрашиваешь?

После этих слов мне стало легче задать вопрос, который жег меня изнутри.

– Как она умерла?

Катриона сплела пальцы, и я заметила на костяшках мелкие порезы. Перехватив мой взгляд, она поспешила объяснить:

– Это от крафтовой бумаги и шпагата. Работаю на почте, пакую посылки.

– Как умерла Мэйв? – повторила я.

Она посмотрела на огонь, потом снова на меня.

– Ее тело нашли три дня назад ранним утром. На берегу, под скалой у Черного Тиса. Туман был низкий, камни сырые.

– Кто первым ее заметил?

– Койньях Сиврайт. Перед рассветом он вышел в залив проверить ловушки для крабов. Веревки на буйках отпустило отливом, и он поддевал их с лодки багром. Когда рассвело, старик посмотрел на берег и увидел мертвую Мэйв.

– Я встретила его на причале. Он произнес мое имя, но мы не знакомы. – Заметила я, стараясь избегать подробностей смерти сестры. Мне было больно их слышать.

– На острове всем известно, что ты приедешь на похороны. Вы с Мэйв похожи. Он просто тебя узнал.

– Кто такой этот Сиврайт?

– Появился на Сторне лет пять назад, поселился в кладбищенской сторожке. Если помнишь, раньше там стоял катафалк и лежал всякий хлам.

Я молча кивнула, прислушиваясь к треску торфа в камине.

– Мэйв сидела на берегу, спиной к валунам. – Продолжила Катриона. – На волосах – кровь. Одежда мокрая. На камнях остались кровь и клоки ее волос. На острове говорят: поскользнулась и упала со скалы. Ударилась головой, поломала кости, а море ее добило. Ночь была холодная, прибой – ледяной. В полиции считают, что это несчастный случай. Сиврайт позвонил в полицию сразу, как только понял, что Мэйв мертва. Сначала – в 999, потом сержанту Джеку Коннелли. Полиция сработала быстро. Тропу к Черному Тису сразу перекрыли, скалу осмотрели.

Я встала с дивана и подбросила в огонь два брикета. Потом обернулась и посмотрела на Катриону.

– Ты упомянула сержанта Коннелли…

– Он учился на год младше нас. Ты должна его помнить.

– Ну, да, конечно. – Кивнула я. – Джек бегал за рыжей Иви с фермы Андерсенов.

– Точно! Они потом поженились.

– Во сколько хоронят Мэйв? – спросила я, понимая, что этот вопрос я должна была задать в начале разговора. Но мне все еще не верилось, что сестра мертва.

Катриона взглянула на часы и, задержавшись на циферблате, ответила:

– Завтра в одиннадцать будь в кирке^[2]. Служба начнется без задержки. Ее похоронят на старом кладбище у ограды.

Мы молча посидели еще минуту. В трубе уныло гудело, от камина веяло теплом.

– Мне пора, – поднялась Катриона. – Домашние дела: стирка, готовка… У меня ведь двое детей. Муж – в море. Если ветер не переменится, скоро вернется.

Я тоже встала с дивана, но тут же поняла, что прощаться с подругой рано – разговор еще не закончен.

Так и вышло.

– Скажи, – снова заговорила Катриона, – как ты сама? Где работаешь? Замужем? Дети есть? Мэйв про тебя ничего не рассказывала.

Я отвела глаза и задержала взгляд на каминной полке, где стояли семейные фотографии.

– Незамужем. Детей нет. Работаю в библиотеке.

– Значит, книги… – Катриона поджала губы. – После стольких лет учебы. Ни мужа, ни детей. Я думала, все будет по-другому. Ради этого ты уехала?

Комната погрузилась в тревожную тишину.

– Идем, я тебя провожу, – проронила я.

Мы вышли в прихожую, у выхода снова обнялись.

– Завтра увидимся, – сказала Катриона.

– Да, конечно, – ответила я, закрывая за ней дверь.

Вернувшись на кухню, налила в чайник воды и поставила его на конфорку, но тут же убрала – пить не хотелось. Так же, как не хотелось ночевать в этом доме.

Я подбросила в камин еще три брикета, дождалась, пока их схватит огонь. Этого должно было хватить до утра.

Потом поднялась на второй этаж, принесла оттуда одеяло и легла на диван в гостиной.

В трубе загудело сильнее, торф горел хорошо, распространяя по комнате сладковатый дым. Я подтянула одеяло к подбородку и повернула лицо к огню.

Завтра в одиннадцать я хороню Мэйв.

Глава 3. Прощальная служба в кирке

Похороны близких – это твой суд. Ты хоронишь не только умерших, но и того, кем ты был при них.

Я шла по центральной улице, подняв воротник пальто. Ветер с Атлантики дул навстречу. Резкий, холодный – тот самый, что всегда загонял нас с Мэйв домой раньше времени. Пустая улица казалась длиннее обычного: ни прохожих, ни детских голосов. И только две машины: одна у магазина миссис Шинн, другая у заправки.

Знакомые очертания домов, двери с латунными ручками, проржавевшие почтовые ящики… Все это хранилось в моей памяти, но теперь не отзывалось теплом.

Справа тянулось торфяное болото, уходящее в туманную бесконечность. По краю паслись неподвижные овцы – белые пятна на черном фоне.

Ветер стих, и между облаков показалось солнце. Его лучи тронули крыши. Коньки домов засияли, как ножи, воткнутые в серое небо.

Впереди показалась церковь – мрачное здание из темного гранита. Рядом с ней появилось то, чего раньше не было: ровная площадка, засыпанная щебнем, на которой стояли несколько машин и черный катафалк. У входа толпились люди. Темные пальто, фетровые шляпы, черные галстуки. Бледные лица людей, для которых похороны – это не событие, а часть обыденной жизни.

Я шла, не поднимая глаз, стараясь не ловить чужих взглядов. Люди, стоявшие у входа в церковь, молча расступались. Кто-то на ходу меня обнял, другие, тронув за плечо или руку, шептали слова утешения или гладили по спине. Я отвечала короткими кивками – на большее силы не было.

Двойные двери кирки были распахнуты настежь. Поток людей медленно втянулся внутрь, в полутемный холл, где священник обычно встречал прихожан, пожимая каждому руку. Но сейчас он стоял у белого гроба, покрытого цветами.

Церковь Сторна я помнила с детства. Она была сложена из блоков, вырубленных из прибрежных скал. По обе стороны поднимались невысокие башенки. Над тяжелыми сводчатыми дверями тянулась вверх колокольня.

Во время воскресных утренних служб родители сажали нас с Мэйв на длинную скамью и велели сидеть смирно. Полуторачасовые псалмы на гэльском, проповедь священника, долгая, как бесконечный осенний дождь, – тогда это было пыткой. Теперь – напоминанием о том, что детство прошло и никогда не вернется.