Кристина Стед: Человек, который любил детей

Copyright © Christina Stead 1940 This edition is published by arrangement with Peters, Fraser and Dunlop Ltd. in association with Pollinger Limited and The Van Lear Agency LLC

© Новоселецкая И., перевод на русский язык, 2026

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2026

Глава 1

1. Хенни приходит домой

В тот июньский субботний день дети Сэма Поллита с обеда до самого вечера гоняли на роликах по грязным тротуарам и старому залатанному асфальту на улицах Р-стрит и Резервуар-роуд, пролегавших вдоль их семейных владений – большого участка земли с высокой травой, где стоял Тохога-Хаус – их дом, а сами все время высматривали отца. Обычно им не дозволялось беспечно носиться по улицам, но Сэм с группой натуралистов на Потомакских скалах искал ящериц и саламандр, и дома его ждали поздно; их мать, Генриетта, была в городе; Бонни, их молодая тетя и служанка в одном лице, на полдня взяла выходной. Они были оставлены на попечение Луизы, их единокровной сестры одиннадцати с половиной лет, самой старшей из детей в семье. Строгая и заботливая с братьями и сестрой при родителях, Луиза, когда оставалась за старшую, не слишком донимала младших своим вниманием, предпочитая слушать их крики издалека, – читала книжку, лежа на животе в саду, или слонялась по дому, предаваясь мечтам.

Солнце, видневшееся в просвете между облаками, нырнуло в виргинский лес; затарахтел узкорот^[1]; воздух напитался влагой. С трамвайной остановки, нагруженная пакетами, шла мама. Потные, раскрасневшиеся дети, углядев мать с разных углов, тотчас же кинулись к ней, обступили со всех сторон, сопровождая домой. Весело щебеча, они на роликах выписывали вокруг нее разные фигуры, хватались за ее юбку, на что она реагировала с чинным раздражением:

– Приехала домой и что я вижу?! Мои дети носятся по улицам сломя голову, как бесенята!

Вслед за матерью они влетели в дом, натащили грязи, гомоня на все лады – строили догадки, задавали вопросы, пересказывали истории, услышанные от других детей, делились своими планами на следующий день. Луи, внезапно вспомнив про картошку с фасолью, прокралась в дом через «черный ход». На тумбочке в прихожей лежало письмо, адресованное Генриетте – «Миссис Сэмюэль Клеменс Поллит». Хенни взяла его, вскрыла и пошла читать в вытянутое помещение столовой, пробормотав с улыбкой:

– Придурок!

– Мама, от кого это? От кого? – спросил Сол, старший из семилетних двойняшек, свесившись со спинки стула. Его брат-близнец Сэмюэль, с соломенными волосами, стал выдергивать сумочку из руки матери, приговаривая:

– Дай сумку посмотреть, дай сумку посмотреть!

Хенни наконец услышала его, выпустила из руки старую потертую сумочку из воловьей кожи и углубилась в чтение письма, не обращая на сыновей ни малейшего внимания. Те издавали возбужденные возгласы, рассматривая ее ключи и косметику, а десятилетний Эрнест, ее первенец, пересчитав и разложив по маленьким кучкам деньги матери, проницательно заявил:

– У мамы два доллара восемьдесят два цента. Мама, когда ты уходила, у тебя было пять долларов шестнадцать центов и марка. Что ты купила?

– Горячий чай, горячий чай! Посторонись! – услышали они напевный голос Луизы и чуть сдвинулись за столом. Луи осторожно обошла братьев и поставила перед мачехой большую чашку чая.

– Никто не приходил, не звонил?

– Краску принесли, мама. – Луиза остановилась в дверях. – В прачечной стоит.

– Он что, красить завтра собирается, бардак хочет устроить? – возмутилась Генриетта.

Не ответив, Луи медленно пошла из комнаты.

– Мама, ты потратила два доллара тридцать четыре цента. Что ты купила?

– Ма, а что в этом пакете? – полюбопытствовала Эви.

– Ой, отстаньте. Вы еще хуже, чем ваш отец.

Генриетта сняла перчатки и принялась маленькими глоточками пить чай. Стул, на котором она сидела, был ее стулом, и гости тоже всегда старались его занять. Стул этот имел прямую спинку, но был удобным, не очень низким и стоял между угловым окном и скамейкой с мягким сиденьем вдоль западной стены. Дети усаживались в ряд на этой скамейке и словно завороженные внимали гостю или гостье, которые рассказывали что-нибудь о своей жизни. Любой из гостей, сидя на этом стуле, неизменно тушевался, когда делился своими невзгодами и тревогами. Бывало, глупо пошутив, неожиданно разражался грубоватым смехом, сыпал пошлыми банальностями. Однако при этом их гости, все как один, мнили себя важными особами, жили, как они считали, в самой гуще событий – с кем-то ссорились, бранились, с любимыми ворковали, вставляли зубы, носили очки, делали операции… Дети сидели на скамье и слушали гостей, раскрыв рты, пока Хенни их не одергивала:

– Мух, что ли, ловите?

А вот когда там сидела Хенни, все было чин чином, и создавалось впечатление, как будто в доме никого нет, как будто это – потемневшая от времени старая добрая картина, которая висела на стене на протяжении многих поколений. Если Сэма не было дома, особенно в послеполуденные часы, Хенни усаживалась на стул, возле кухни, где у нее всегда под рукой был горячий чай, и следила за плитой, на которой готовилась пища. Дети, примчавшись из школы или сада, заставали ее на этом стуле. Худенькая, усталая, она тихо сидела, обхватив руками горячую чашку; пальцы у нее были длинные, а на тыльной стороне ладоней из-под оливковой кожи проступали вздувшиеся вены. Или, ловко орудуя спицами, вывязывала шерстью свои узоры на чепчиках и башмачках для младенцев, которые постоянно появлялись на свет в этом отдаленном мире. При виде детей она веселела и выпаливала скороговоркой с присущей ей девчачьей манерностью: «Дураку – удача, бедняку – дети, Восточному побережью – крабы, неграм – собаки». И добавляла: «Удивляется мышонок, глазки лапой трет спросонок. Вкус хорош, но столько дыр! Очень странный этот… что?» Задавая им загадку, она озорно улыбалась, хотя любой из них ответ мог дать с ходу, не раздумывая, ибо арсенал головоломок у Хенни был невелик. Однако такую милую болтовню они слышали от матери лишь тогда, когда папы не было дома.

Но бывало, они заставали маму некрасивой – с собранными на затылке волосами, в очках. Склонившись над белой льняной скатертью (другие Хенни не признавала, считая, что цветное столовое белье – это пошлость) с пятнами от кофе, она штопала дырки на одежде или чинила кружевные накидки, которые привезла из Монокаси – из дома в Балтиморе, где жила раньше. И она, подняв голову от шитья, рявкала: «Чего вытаращились? Вот сейчас отшлепаю, будете тогда знать!» или: «И слышать ничего не желаю про ваших благословенных змей. От них одни несчастья, а он сюсюкает с ними, как с детьми малыми».

Сейчас Хенни послала маленькую Эви за кремом для рук и пилкой для ногтей. Та кинулась исполнять мамино поручение, а Хенни принялась с недовольным видом рассматривать свои роскошные отполированные ногти, сетуя, что на них крапинки, а одна лунка поранена.

– И зачем только я пошла к той женщине в пассаже? Она порезала мне кутикулу.

– Мама, у тебя на чае деньги! – радостно сообщил ей Сол.

– Ой, здорово. – Хенни осторожно зачерпнула чайной ложкой кружочек пены и поднесла ее ко рту, но пузырьки рассеялись, и она раздраженно воскликнула: – Ну вот, денег теперь не будет. – Чашка, из которой она пила, была старинная, из тяжелого фарфора, с надписью «Мама» в обрамлении розовых кустов. Эту чашку отец увидел в лавке старьевщика близ Пи-стрит и настоял, чтобы они купили ее Хенни на прошлый день рождения.

Хенни сидела с мечтательным видом, держа письмо на коленях. Она никогда не выказывала нервного возбуждения, подобно Поллитам, родственникам мужа, которые, по ее словам, «вечно метались, будто куры с оторванными головами». Грациозная, томная, сидела в полнейшем спокойствии и разве что водила пальцами по скатерти, очерчивая узоры на дамастной ткани, или, поменяв позу, подпирала ладонью голову и смотрела куда-то перед собой – привычка, свойственная многим, но у Хенни это получалось излишне театрально, а все из-за того, что у нее были большие ясные глаза и тонкие, высоко изогнутые черные брови. Чем-то она напоминала высокого журавля, который стоит у реки, поджав одну ногу, и прислушивается. Обычно она неотрывно смотрела на некое свое видение, а потом вдруг закрывала глаза. Наблюдавший за матерью ребенок (а кто-нибудь из детей всегда находился рядом) видел только зачехленное в кожу выпуклое глазное яблоко, утопающее в сгибах глазницы, которую окольцовывал темный круг, и над ним – высоко расположенную бровную дугу. Сама кожа, не озаряемая блеском глаз, имела свой естественный тон – жженой оливки. Сложенные в сердитую складку обесцвеченные губы и тонкий непрямой нос с презрительно раздувающимися трепещущими ноздрями, как у азартного игрока, удлиняли овал ее лица, так что казалось, будто сухая кожа натянута на нем донельзя. В такие мгновения, когда Хенни уходила в себя и сидела, словно изваяние, она выглядела грозной, неприступной. Потом она открывала глаза, а в них сквозили ненависть, ужас, страсть или насмешка. И дети (хорошие дети, по мнению окружающих) на цыпочках подходили к ней сбоку, стараясь не разгневать мать, и спрашивали: «Ма, можно Уайти к нам придет?» или что-нибудь такое, а она, вздрогнув, вскрикивала: «Вы зачем подкрадываетесь?! Шпионите за мной, как ваш отец?!», или: «Ух, дьяволята! Уйдите с глаз моих, пока не отшлепала!», или: «Зачем вы пытаетесь меня напугать? Думаете, это смешно?»

А в другой раз, как теперь, она сидела и скользила взглядом по комнате, переводя его с пыльной лепнины на рваные занавески, с гвоздя под оконным переплетом, оставшегося с минувшего Рождества, на ободранную клеенку у двери, протершуюся от маленьких ног, которые тысячи раз наступали на нее. И в лице ее не читалось беспокойства. Каждый столь хорошо знакомый предмет она рассматривала с интересом, почти с любовью, словно раздумывала, как бы все починить, привести в порядок, когда усталость пройдет, а чай и отдых вдохнут в нее новые силы.

Хенни никогда не жила в квартире. Она была женщина старомодная, придерживалась старомодных идеалов. Здесь она была в своей стихии. Хенни принадлежала этому дому, а этот дом принадлежал ей. Она была одновременно его пленницей и хозяйкой. С этим домом она была связана узами брака. Въелась в каждую его половицу, в каждый камень. Каждая складка на шторах содержала в себе определенный смысл (возможно, они были присборены так, а не иначе, специально, – чтобы спрятать заштопанную дыру или грязное пятно). Каждая комната служила сосудом откровения, изливавшимся порой лихорадочными ночами в тайных лабораториях ее решений, где бурлили воспаленные раковые опухоли обид, лепрозные язвы разочарований, нарывы недовольства, гангрена зароков – «никогда больше», горячка развода, повторяющаяся каждые пять дней, и все множащиеся болячки, гнойники и струпья, из-за которых плоть супружества укутывают в плотный покров и, как монашку, изолируют от внешнего мира (а вовсе не из страха, что кто-то позавидует ее неземным радостям).