Чашка с чаем дымилась в руках Хенни, на его поверхности по краям пузырилась коварная пена, которую никак было не собрать, и вместе с паром, рассеивающим иллюзии, перед глазами проносились тысячи ураганов, что сотрясали ее обособленное бытие. Она не смеялась над фразой «буря в чашке чая». Несколько резких жестоких слов о растраченных пяти центах для женщины имеют столь же большое значение, как и дебаты об ассигнованиях на военные нужды в Конгрессе: все десять лет гражданской войны бушевали в дымных речах конгрессменов, когда те осатанело визжали друг на друга; все змеи ненависти разом шипели, выплевывая яд. Стены камер исписаны стишками узников, так и стены дома, где Хенни отбывала свое пожизненное заключение, покрывали надписи, невидимые, но выпуклые, подобно плетеным узорам на ткани. Здесь она сидела и раскладывала пасьянс. Солнце светило на карты и на зелено-красные квадраты линолеума. В отсутствие Сэма, если Хенни вдруг овладевала неуемность, она брала двойную колоду карт, тасовала их с шумом, напоминающим отдаленную автоматную очередь, беспокойно хмурилась, снова тасовала и затем нетерпеливо раскладывала карты по четыре штуки. Все дети наблюдали, подсказывали, куда класть ту или иную карту, пока она добродушно не говорила: «Идите посмотрите, что в сумке!» Она и Луизу учила раскладывать пасьянс, предупредив, чтобы девочка не трогала карты, если отец дома.

Сэм пытался передать детям все свои знания и ворчал, что мать совершенно ничему их не учит. Тем не менее оба родителя в одинаковой мере влияли на сыновей и дочерей. Дети перенимали хитрости и понятия в соответствии с потребностями своего существования, даже не задумываясь о том, откуда им известно то или это, и уж тем более не обременяя себя чувством благодарности. И Хенни, видя, сколь они сообразительны, не брала на себя труд что-либо им объяснять. Она и сама была из той породы людей, которые все схватывают на лету. Хенни и гадала на картах, обычно за чаем, но только не детям. Предсказывая судьбу тете Бонни (двадцатипятилетней сестре Сэма, которая бесплатно помогала им по дому) или мисс Спиринг (своей незамужней школьной подруге), Хенни, пока раскладывала карты, всегда сопровождала свое действо увлекательной историей о том, как однажды она поехала в город, «ни жива ни мертва, с десятью центами в кошельке, хоть чужой сейф взламывай», и в трамвае с ней ехал «мужчина-замухрышка с рыбьим лицом и все норовил прижаться ко мне, а стоявшая с ним рядом вульгарная женщина-простолюдинка, великанша, бегемотиха с толстым задом и акульей улыбкой, все пыталась привлечь его внимание». И это чудесное приключение длилось часами, неизменно с участием все новых и новых ужасных персонажей. В их числе обязательно были женщина с коровьим лицом; и девушка, пугливая, как кролик; и хрычовка с соломенными волосами, которые торчали во все стороны, все равно что разворошенное сено; и женщина, замучившая Хенни своей глупой болтовней, и нахальные взбалмошные продавщицы; и воняющие дубильней (или рыбным рынком) официантки, которые так разозлили ее своим хамством, что она «показала им, где раки зимуют». На пути ей попадались мужчины и женщины, ее старые знакомые или друзья Сэма, которые мнили, будто они с ней на «ты», а она либо просто проходила мимо, либо демонстративно не замечала, либо кивала издали, либо вежливо приветствовала, либо награждала хмурым взглядом, а иногда и злобным. Ей встречались смешные старые селадоны, меланхолики, и мерзкие распутники, и тошнотворные юнцы из Христианской ассоциации молодых людей; и женщины, худые, как палка; и мужчины, толстые, как бочка с салом; и женщины в блузках до того пышных, что ей хотелось проткнуть их иголкой, как воздушный шарик; и мужчины, ходящие на бровях; и женщины, пьяные вдрызг и ужасно неопрятные, будто их вываляли в муке. И все эти удивительные существа на улицах, в магазинах и ресторанах Вашингтона, которые нагло глазели или искоса поглядывали, толкались, пихались, источали вонь или удушающие парфюмерные ароматы, кричали, хвалились, бледнели от гневных взглядов Хенни, уклонялись и уворачивались, петляли и возвращались, составляли зримую вселенную их матери.

Какой же унылый, безотрадный мир взрослых представал взорам детей, когда они путешествовали с Хенни! И какой высоконравственный благородный мир окружал их отца! Но для Хенни существовал некий особый чудесный мир, и дети, когда ходили куда-то с матерью, тоже видели и рыбьи глаза, и крокодильи улыбки, и всклокоченные волосы, напоминавшие березовый веник, и гнусных людишек, ползающих, как гусеницы, и детей, вертлявых, как угри. Видели все то, что видела она. Правда, Хенни предпочитала гулять одна: посещала барахолки, спрашивала молодого человека в библиотеке, что он посоветует почитать, пила чай в каком-нибудь захудалом ресторане, рассматривала витрины, бесцельно бродила по улицам, задаваясь вопросом, на какой из них, на той или этой, ей, «дряхлой карге», суждено сгинуть с лица земли. Потом она ехала домой, сидя в трамвае с какой-нибудь «фабричной девчонкой, которая внешне была что бутон лилии, но смердела, как тухлая капуста», и кокетничала со всеми мужчинами напропалую, даже с каким-нибудь грубым грязным вонючим работягой, протискивавшимся мимо нее, или похотливым громилой, норовившим заплатить за ее проезд.

Луи сидела на конце скамьи и, рисуя в воображении эти картины, силилась представить, как бы она сама пережила позор, если бы какой-нибудь похотливый громила вызвался оплатить ее проезд. Она восхищалась Хенни, проявлявшей недюжинную силу духа в скандальных ситуациях, и, слушая мачеху, лишний раз убеждалась в том, что низменный мир полон оскорбительных ужасов. Однако не одной Хенни приходилось отбиваться от оскорбительных мерзостей низменного мира. Такова была участь всех женщин. Взять хотя бы миссис Уилсон, каждый понедельник приходившую к ним стирать белье. Миссис Уилсон, «рослая, крепкая, как вол», терпела оскорбления от грубиянов-работяг с потными подмышками, бросавших на нее похотливые взгляды. Миссис Уилсон приходилось давать отповедь забывшимся бакалейщикам и ставить на место тощих полуголодных девиц, которых из-за палки не видно. Именно миссис Уилсон стала свидетельницей непристойного поведения Шарлотты Болтон (дочери адвоката, жившей в чудесном бунгало на противоположной стороне улицы): «миледи стояла подбоченившись, вертела задницей и, болтая с мужчиной, хохотала, как самая обычная уличная девка», а этот мужчина был «черный, как шляпа с изнанки, и с такой же черной кровью как пить дать». Луи, Эви и услужливые малыши, тягавшие ворохи грязной одежды по понедельникам и пыхтевшие под тяжестью стопок выглаженного белья по вторникам, на долгие часы умолкали, созерцая этот мир трагической феерии, в котором жили все их взрослые друзья. Сэм, их отец, бесконечно потчевал детей рассказами о друзьях и врагах, но в большинстве своем зачастую это все были порядочные граждане, женатые на порядочных женщинах, воспитывавшие хороших детей (хоть и невежественных). Никогда Сэм не встречал никого из вселенной Хенни – людей гротескных, зловонных, шумных, грубых, необразованных и лицемерных, возмутительных, безнравственных и лживых, финансово неблагополучных и физически безобразных, людей сомнительного происхождения, которые всегда идут по кривой дорожке и плохо кончают.

Порой, излив душу сестре, тете Хасси, или даже Бонни (хотя всех Поллитов она презирала), или своей близкой подруге мисс Спиринг, Хенни уходила, и наступала тишина, но через некоторое время по комнатам прислушивающегося дома начинали порхать ноты, округлые, как голуби, что кружат над крышами домов в сонные послеобеденные часы, – мелодии Шопена или Брамса, извлекаемые медлительными твердыми пальцами Хенни. Сэм, бывало, вел себя нечестиво, но лишь в шутку. Хенни же в свою нечестивость вкладывала всю душу, добиваясь в этом своеобразной красоты: она не просила пощады, не умоляла о сострадании и сама никого не щадила в этом порочном мире. Рассказывая детям истории о мерзостях, доступных их разумению, она вовсе не стремилась их развратить – просто таково было ее восприятие окружающего. Как отец может дурачить детей, возмущалась она, подобной ложью и чепухой?

Стул, косо падающий дневной свет, бесконечное раскладывание пасьянса успокаивали ее растрепанные нервы, дарили ощущение умиротворения, как уютное пуховое одеяло. И она нежилась в тепле послеполуденных часов, по три-четыре раза раскладывая карты, выпивая по три-четыре чашки чая. И пока ждала, когда в прихожей раздастся знакомое шарканье ног, мыслями переносилась в прошлое, и ей казалось, что она купается в теплой влаге летних месяцев давно минувших лет. Воображение рисовало сутолоку или далекое мерцание медленно движущегося потока на крутых подъемах и впадинах Норт-Чарльз-стрит; почти высохший фонтан с корабликом на Юто-плейс, который виден из фасадных окон дома Хасси, сложенного из бурого песчаника; прослои горных пород розового цвета, издающие запах жара, на краях оврага; мачты маленьких суденышек и барж; мерцание одинокой машины на мосту; окна ателье с раскаленными на солнце чистыми стеклами и шторы с кисточками в каком-то клубе; дремлющие ступеньки маленьких ночных баров; желто-розовые интерьеры кафе, куда она захаживала с Хасси в свою бытность школьницей. Или, если дул сильный ветер и головная боль еще не вернулась, она ощущала слабый солоноватый запах Чесапикского залива, вспоминая, как скользила по его водам на двенадцатифутовом шверботе своего кузена или на папиной моторной лодке; улавливала звуки и ароматы субботних дней, давно унесенных на волнах времени в далекое прошлое, когда у нее, хрупкой кокетки, от волнения носом шла кровь, когда она закатывала истерики, катаясь по газону Монокаси, изрыгала свою ярость на слуг, улещивала отца, чтобы тот купил ей какие-нибудь дурацкие игрушки; ждала, что ей внезапно повезет и в нее влюбится аристократ, что она будет помолвлена с богачом, выйдет замуж за знаменитость, родит мальчика и девочку, которых будет модно одевать в голубое и розовое и отдавать заботам нянек, а сама будет вести светскую жизнь. Все это всплывало из глубин памяти, пока она сидела на том стуле, раскладывала пасьянс и пила чай, но сами картины были столь же смутные, едва различимые, как колыхание воздуха, взбаламученного случайным порывом ветра, который дул где-то в десяти милях от нее. И если вдруг эти воспоминания обретали четкость на радужной бахроме ее сознания, она кусала губу, краснела, возможно, злясь на своего снисходительного отца за то, что он отдал ее в жены тому, кому отдал, злясь на себя за собственную слабость.

«Сейди была леди, – внезапно произносила Хенни, нарушая тишину безмолвия, и добавляла: – Хм-м!» или: «Попадись мне такая фифа, утопила б еще щенком». К тому же она до сих пор не могла забыть унижение от того, что ее имя пять или шесть лет фигурировало в списке «завидных невест», который печатали в старом светском календаре, а в итоге она вышла замуж за скучного чиновника самого мелкого пошиба, который не имел высшего образования, на службу в госорганы попал благодаря незначительному опыту работы в Комитете по охране природы штата Мэриленд и своему поразительно быстрому карьерному росту был обязан влиянию ее отца в правящих кругах.

Вскоре в дом влетал запыхавшийся Эрни, ее любимец, и с ходу спрашивал:

– Появлялась, да, ма?