Хенни еще и поэтому здесь сидела. Бывало, пока она раскладывала пасьянс или кропотливо штопала, какая-нибудь маленькая мышка прошмыгивала мимо или даже смело останавливалась и пытливо смотрела на нее. Хенни, спокойно глянув на заостренную мордочку маленького чудовища, продолжала заниматься своим делом, а мышка, притворившись, будто убежала, перемещалась к другой ножке стола или стула и все с тем же неизменным любопытством наблюдала за ней. Жившие у них мыши всегда были сыты. Они регулярно расставляли мышеловки, но мыши в доме не переводились. Хенни к этим черноватым существам относилась, как к гостям, и вставала на тропу войны только ночью, когда внезапно просыпалась от одуряюще резкого мускусного запаха, который мыши оставляли в зале или даже в ее собственной спальне, или когда, взглянув на свою маленькую зрительницу, замечала, что та беременна. Хенни могла бы мириться со сквозняками, дребезжанием и скрипом старого дома, с зубными и головными болями, с изнуряющим страхом заболеть раком или туберкулезом, со всеми их «гостями», если б, наряду с этими наваждениями, у нее была хоть какая-то своя жизнь. Но у нее были дети – свои и падчерица, а денег не было, и ей приходилось жить с человеком, который мнил себя публичной фигурой, да еще и глубоко добродетельным, почти что праведником. И этот праведник заявлял, что мыши разносят заразу, посему она была вынуждена гонять ту мышь и всех ее сородичей. Тем не менее, при всей ее нелюбви к животным, Хенни, сама того не желая, симпатизировала этой маленькой мародерше, которая пыталась выжить любой ценой. В этом мышь очень напоминала ее саму. Хенни принадлежала к той великой породе человеческих существ, которые жизнь воспринимают как череду захватов всех видов власти.

Хенни раскладывала и раскладывала пасьянс, пока щеки не начинали гореть. И тогда она просила принести ей еще чаю или, сдвинув карты в сторону, сама клала себе на тарелку сыр чеддер с вустерским соусом.

– Лучше б ваша мама не раскладывала пасьянс, а то она похожа на старую ведьму или на старого опоссума, – говорил Сэм мягким благодушным тоном, если по приходе домой заставал жену с картами в руках. Вроде бы обращался к детям, но так, чтобы Хенни тоже его слышала. В конце концов пасьянс изматывал ее. Она раскладывала карты как заводная, лихорадочно, до помутнения сознания, пока воспоминания и ощущение легкости не покидали ее. Все это время дети вертелись вокруг матери, возились, дрались между собой, но, стоило отцу прийти домой, они покидали ее так же быстро, как вода сбегает в слив раковины. И она оставалась одна, сидела с почерневшими глазами, желтой кожей и натянутыми морщинами и, подумав про раковину, бормотала, как сейчас:

– Грязная растрескавшаяся тарелка, вот кто я такая!

– Мама, что ты сказала? – спросил Малыш Сэм. Она взглянула на сына, а он был копией своего отца, и повторила:

– Я – старая грязная суповая тарелка. – Дети рассмеялись, и она рассмеялась вместе с ними.

– Мама, ты такая смешная, – заметила Эви.

Хенни встала и пошла в свою комнату – большую, занимавшую четверть всего нижнего этажа, с двумя окнами, выходящими на восток, и одним – на газон перед домом, который от Р-стрит закрывал двойной ряд живой изгороди. Несмотря на гарнитур из орехового дерева, который Хенни перевезла сюда из отчего дома, и двуспальную кровать (в ней теперь она спала одна), в комнате оставалось много свободного места, где дети могли играть.

Хенни села за туалетный столик и сняла шляпку. Дети обступили столик, на котором в беспорядке лежали разнообразные серебряные вещицы, и стали хватать ее кольца.

– Мама, а что ты купила? – все донимал ее кто-то из них.

– Мама, а можно мне взять монетку?

– Я попросила у мамы денег, чтоб посмотреть на слона, а он прыгнул через забор, вот это красота, – скороговоркой произнесла Хенни, взбивая свои тронутые сединой локоны, что обрамляли ее лицо. – Кыш отсюда, приставушки! Ни минуты от вас покоя.

– Мама, можно взять пять центов? Ну пожа-алуйста.

– Мама, а что ты купи-ила? – пропел маленький Томми, смуглый четырехлетний малыш с блестящими миндалевидными глазами и шапочкой кудряшек на голове. Забравшись на туалетный столик, он долгое время рассматривал мамино отражение в зеркале, а потом поцеловал его.

– Ма, смотри, Томми поцеловал тебя в зеркале! – засмеялись над братишкой остальные дети. Польщенный, Томми покраснел, наклонился к матери и смачно ее расцеловал, любуясь на свое отражение в зеркале.

– Ах ты маленький клопик! Нельзя вдвоем смотреться в одно и то же зеркало. Удачи не будет. Давай слезай, и кыш все отсюда! Идите покормите своих противных животных, но потом перед ужином не забудьте вымыть руки.

Вода схлынула, и Хенни снова осталась одна на берегу. Вздохнув, она достала полученное днем письмо, внимательно прочитала его, сложила и с усмешкой произнесла:

– За столом друг против друга его длинные одутловатые набожные щеки и ее жирное красное лицо, а прямо в середине сальный отпечаток, оставленный его лицемерной сальной лапой…

Какое-то время она задумчиво смотрела на письмо, вертя его в руках, потом взяла авторучку и начала писать ответ. Разорвала листок наискось, плюнула на грязное письмо, затем взяла его щипчиками и сожгла вместе со своим недописанным ответом в маленькой кастрюльке, что сушилась на радиаторе.

Письмо прислал ее старший брат, Норман Кольер. Он отказался одолжить ей деньги и примерно в середине письма, там, где красовался оскорбительный отпечаток пальца, заявлял:

«Странно, что тебе не хватает денег. Твой муж зарабатывает около $8000 в год, и тебе, поскольку ты любимица отца, всегда что-нибудь да перепадает. Я лишь могу дать тебе хороший совет, которому, я уверен, зная тебя, ты не последуешь. А совет мой такой: умерь свой пыл, экономь, не трать больше того, что имеешь, и не занимай у ростовщиков. Моя семья сама живет впроголодь. Сколько, по-твоему, я получаю за ту работу, что дает мне отец? Сама выпутывайся из своих неприятностей. Беда в том, что прежде тебе никогда не доводилось расплачиваться за свои ошибки».

Хенни открыла окно, чтобы дым выветрился из комнаты, и затем принялась перебирать безделушки, лежавшие в серебряной шкатулке. Вытаскивала их одну за другой и рассматривала с досадливым видом. После распахнула дверцы платяного шкафа и, порывшись за стопками белья, извлекла на свет сначала библиотечную книгу, затем два тяжелых серебряных суповых половника и шесть серебряных чайных ложек. С минуту безучастно разглядывала их, потом снова сунула в тайник.

Детей Хенни предоставила заботам Луи. Та накормила их. Сама Хенни поела с подноса в своей спальне, рассеянно делая расчеты на клочке от конверта. Когда понесла поднос в кухню, увидела, что Луи моет посуду.

– Убери от раковины свой толстый живот! – вскричала Хенни. – Посмотри на свое платье! О боже! Теперь придется к понедельнику дать тебе другое чистое сухое платье. За пьяницу выйдешь замуж, когда вырастешь, раз вечно ходишь с мокрым передом. Эрни, помоги Луи с посудой, а вы, малышня, быстро все отсюда. И выключите это чертово радио. Достаточно того, что мистер Великий Я-Я выпускает здесь пар, когда бывает дома.

Дети убежали, радостно вереща. Луи, надув губы, завязала на поясе полотенце. Хенни, вздохнув, взяла чашку чая, что налила для нее Луи, и пошла в свою комнату, расположенную рядом с кухней.

– Эрни, – крикнула она оттуда, – дай свои штаны, я их починю!

– Время еще есть, – отозвался он, проявляя заботу о матери, – их необязательно чинить сегодня. Завтра воскресенье – день веселья, и мы будет красить дом. Я надену комбинезон.

– Слышал, что я сказала?

– Ладно. – Эрни вмиг снял брюки и, держа их на вытянутой руке, кинулся в комнату матери. Постоял немного рядом, наблюдая, как она латает прореху. – Мам, я бы сам запросто мог это делать. Научи меня, а?

– Спасибо, сын мой. Но мама сама будет чинить одежду, пока у нее есть силы.

– Тебе сегодня нездоровится, да, мама?

– Мама всегда нездорова и утомлена, – мрачно ответила Хенни.

– Давай принесу тебе свою шаль? – Это была его детская шаль, которую он всегда брал с собой в постель, когда был болен или пребывал в плаксивом настроении.

– Не надо, сынок. – Она открыто взглянула на него, как на незнакомца, а потом притянула к себе и поцеловала в губы.

– Ты – мамино счастье. Иди помоги Луи. – Радостно гикая, Эрни вприпрыжку бросился из комнаты. Через полминуты Хенни услышала, как он дружелюбно болтает со своей единокровной сестрой.

– Но я жила бы куда более припеваючи, если б никогда в глаза их не видела, – проворчала Хенни, надевая очки и вглядываясь в переплетения нитей на темной шерстяной ткани.

2. Сэм приходит домой

Сэм возвращался домой затемно. На этом маленьком островке улиц между рекой и парками лампы фонарных столбов заслоняла листва, и потому казалось, что звезды на небе колышутся в неких световых расщелинах. Джорджтаунские дети, обитатели отдельных маленьких домиков, с криками носились по улицам, сталкиваясь друг с другом. Сэм насвистывал, глядя на бледнеющие в темноте лица и летящие коленки вокруг, на огни и звезды, омывавшие его сверху своим сиянием. Он мог бы вернуться домой сразу же после захода солнца, когда его шумное вертлявое потомство все еще высматривало отца, и он так и собирался сделать, ибо никогда не нарушал обещаний, которые давал детям. И вернулся бы, как обещал, если бы «взял ноги в руки». О своих ногах как средстве передвижения Сэм с любовью говорил, что они «всюду меня носят, ведут в самые дальние дали, в мир чудес, что лежит вокруг нас; ведут по дорогам, шоссейным и проселочным, доставляя в дома богатых и бедных, к порогу каждого, кто любит ближнего своего – и мужчин, и женщин, конечно, – к эшафотам, на которых распинают слуг дьявола и искореняют разоблаченное зло».

«На своих двоих» он мог бы добраться из Рослина до дома еще засветло, меньше чем за час, перейдя по мосту Ки-бридж, – сразу же, как только ученые-натуралисты покинули новый птичий заповедник на острове Аналостан. Но сегодня Сэма чествовали как героя сотрудники департамента, где он работал, а также натуралисты, потому что он получил долгожданное назначение в Антропологическую миссию на Тихом океане. Мало того что, помимо жалования, ему теперь полагались деньги на дорожные расходы, его назначение вообще можно было расценивать как смелый шаг вперед на пути к славе.

Взгляд Сэма упал на обветшалый домик, подобный той жалкой трущобе в Дандоке в предместьях Балтимора, где когда-то он ютился вместе с братом, и его зубы сами собой обнажились в широкой улыбке.

– Скоро я прославлюсь, – произнес Сэм. – Как же долго я к этому шел, брат! Восемь тысяч в год плюс командировочные – и даже Тохога-Хаус в Джорджтауне (округ Колумбия), чудесном предместье американской столицы. И дети бедняка Сэма Поллита, сына каменщика, бросившего школу в двенадцать лет, скоро будут учиться в университете, под сводами сверкающих колоннад величайшего американского города, в самом сердце демократических Афин, более великих, чем жалкие Афины античного мира. Я уравновешен, рассудителен. Старое сердце не трепещет, ибо рано еще почивать на лаврах. Нельзя суетиться, нельзя успокаиваться на достигнутом! Я чувствую себя свободным. – И тут Сэм задумался. А откуда, собственно, у него взялось это острое ощущение свободы? Ведь он и так всегда был свободным человеком, вольнодумцем, обо всем имел собственное мнение. – Трамба-дубамба! – подумал он вслух, сделав глубокий вдох. – Именно так чувствуют себя люди, которые пользуются данной им властью.

Сэм огляделся. Впереди прямо перед ним находилась Вольта-плейс, где жил Слюнтяй Смит, его приятель из министерства финансов. Он усмехнулся, услышав, как Слюнтяй играет гаммы, а дочь делает ему критические замечания. Идя мимо живой изгороди, за которой стоял дом Смита, Сэм произнес вслух:

– Вот бы познать вкус верховной власти!

Он вспомнил свою давно почившую мать. Она родилась еще в те старые добрые времена, когда матери мечтали о том, чтобы их сыновья заняли пост президента страны. Бедная женщина, добропорядочная женщина, разве могла она подумать, когда со слезами на глазах посылала меня трудиться на рыбный рынок, что там я встречу свою судьбу? Впереди, недалеко на холме, находилась его гавань, его судьба.

– И еще, – рассуждал сам с собой Сэм. – Уехать теперь – значит дать нам с Мадлен время подумать, выправить положение: любовь, заставляющая страдать другого, это не любовь. Однако какие желания одолевают человека! Их не записывают в ежедневнике, они – часть его тайной жизни. Порой тайная жизнь вздымается и захлестывает, как приливная волна. Но нельзя терять голову. У нас обоих слишком многое поставлено на карту. Забудь! Забудь! – восклицает он в такт своему шагу. Силится вспомнить что-то еще, что-то более отрадное. Отмечать назначение его повели домой к Грязному Джеку, где они здорово повеселились. Сэм был на высоте, в своей лучшей форме. И там он увидел юное создание – застенчивую, серьезную большеглазую девушку с коротко остриженными черными волосами, которая оказалась единственной дочерью Грязного Джека (Старины Робака); она создавала очаровательные картины с изображением цветов. Какое целомудренное, внимательное лицо! Оно вспыхивало от восхищения. Звали эту девочку-женщину Джиллиан. Сэм сразу же сочинил про нее стишок:

Джиллиан прекрасна,
Словно маков цвет.
И прелестней девочки
В целом свете нет.