На блюде остался последний кусок. Ваня-Башка тяжело дышал и руками подпирал раздутый живот, но с блюда глаз не сводил. Прикидывал свои силы. Кажется, подозревал, что после очередной ложки весь пирог полезет наружу и придётся бежать до туалета, а бежать с таким животом трудно. Соня пришла ему на выручку. Вспомнив мальчика в тёмно-рыжих шортах, накрыла блюдо полотенцем и сказала:

– Это вашему внуку.

– Внуку? – удивился Ваня-Башка. – А… Нет, муков у вненя нет. Мавка слой сын.

– Сын?

– Не знаю, где он, по нередам. Плавка сорадуется. Ме уня он пибит люроги!

Соня проводила соседа. Вернула ему одолженный фартук, пообещала не соваться на мараловую ферму, а сама легла спать и решила, что завтра первым делом отправится туда.

Глава седьмая
Грязный бродяга

Ночью Соня говорила с Пашей. Не понимала, где они находятся. Могла с точностью восстановить в памяти, как задёрнула шторы-блэкаут и порадовалась, что свет уличных фонарей не проникает в спальню съёмной новиковской квартиры. Легла на кровать, укрылась одеялом и отметила, до чего на улице тихо – в приоткрытое окно проникали лишь приглушённый шелест листвы и редкое поскрипывание веток, – затем уснула, а когда проснулась, обнаружила, что говорит с Пашей. Звуки листвы и веток приблизились, стали более выразительными. Матрас затвердел, от него потянуло холодом, и Соня заподозрила, что лежит на земле. Паша лежал рядом. Над ними сомкнулись кроны деревьев, кругом держался непоколебимый мрак.

– Я люблю себя, – сказал Паша.

– Я люблю тебя, – отозвалась Соня.

– Помню, как лет в десять поехал с мамой в национальный парк «Алханай». Утром мы пошли на гору, и я на вершине понял, что оставил в гостинице свой новенький фотоаппарат. Сейчас такое невозможно. Я забуду что угодно, только не фотоаппарат, паспорт и таблетки от головы.

– Почему ты не взял фотоаппарат на Сахалин?

– Помню, как по телевизору шёл чемпионат России по футболу. Матч между «Рубином» и «Спартаком». «Спартак» выигрывал, а я хотел, чтобы они пропустили, потому что летом смотрел чемпионат мира и решил, что после ничьих всегда бьют пенальти. «Спартак» на последних секундах пропустил, но матч просто закончился ничьёй – никаких пенальти, и я расстроился, и это был единственный раз, когда я болел против «Спартака», а потом он стал моим любимым клубом.

– Ты уже давно не ходил на стадион. Почему?

– Помню, как бежал на школьных соревнованиях. Плохо бежал. Выдохся. Грудь горела от одышки. А на финише рванул и пришёл вторым. Теперь знаю, что к любому финишу найду силы ускориться – неважно, о чём идёт речь, – а тогда это было впервые. Мне нравится вспоминать себя и видеть, с чего всё началось. Я не лучше и не хуже других, но люблю себя, потому что знаю. По-настоящему любишь то, что действительно знаешь.

– Ох, Паша…

– Помню, как меня побили в третьем классе. И как однажды сам ударил человека. Сильно ударил, а мог не бить. Теперь такое себе не позволю. В драку не полезу, если только в крайнем случае…

– Тебе больно? Я слышу, что тебе больно.

– Помню, как на первом курсе курил, поэтому сейчас особенно приятно подняться в гору и не задохнуться. Помню, как злился и раздражался из-за пустяков, как кричал на маму, а теперь почти не злюсь, даже если провоцируют. Я меняюсь, и мне это нравится. Я люблю жить, и эту любовь не измерить ни деньгами, ни успехом, ни вниманием людей.

– Паша, как тебе помочь?!

Разволновавшись, Соня проснулась. Поняла, что прижимает к уху открытый «Панасоник» и слышит рвущийся из динамика шум. Наверное, ночью непроизвольно ответила на звонок. Шум, вливаясь в сон, превратился в Пашин голос. Сердце колотилось. Соня захлопнула телефон. Спустилась с кровати, подбежала к шторам и, отдёрнув их, увидела, что на улице светло. Хотела сразу отправиться на мараловую ферму, но задержалась привести себя в порядок. Наполнила и включила чайник, забросила в чашку пакетик чёрного чая с бергамотом, подготовила два кубика тростникового сахара – и тут в дверь постучали.

Приехал Федя. Соня приоткрыла дверь, а он бесцеремонно распахнул её целиком и, помучавшись на пороге, вкатился в коридор. Его не смутило, что Соня вышла в ночнушке. Он и сам заявился в одних трусах. Ну и в чёрных перчатках без пальцев. Даже вчерашнюю тельняшку поленился надеть. Соня увидела на его груди выцветшие и расплывшиеся татуировки. Федя небрежно поприветствовал её, как приветствуют старого друга, и с ходу пожаловался на инвалидную коляску.

– Это же форменное издевательство! С подушкой кое-как достаю до колёс, а без подушки у меня зад треснет! Они сами пробовали? Вот подлокотники мягкие – это спасибо. Но короткие. Это плохо. Зато мягкие.

Федя покатился по коридору, оставляя на ковре тонкие борозды, свернул за угол и, добравшись до гостиной, позвал Соню:

– Идём, покажу. Я доделал!

Соня отправилась в спальню. Натянув джинсы и свитер, проскочила мимо гостиной и, пока Федя разворачивал на журнальном столике какой-то ватман, зашла на кухню. Обнаружила, что чайник пустой, а упаковка чайных пакетиков лежит невскрытая. Сахарница вовсе пропала. Наверное, её тут никогда и не было, но Соня не расстроилась. В отличие от Паши пила чай без сахара. Повторно наполнила и включила чайник.

Задумалась о том, как Федя в коляске поднялся на второй этаж. Вспомнила, что к балконам каменушек пристроены лифтовые шахты. Почему тогда Федя оказался на лестничной площадке? Нет, Соня всё перепутала. Не было никаких шахт. Их только собирались установить, но решили не портить внешний вид домов и оборудовали в подъездах открытые платформы, скользящие по вделанным в лестницу рельсам. По словам Тамары Филипповны, новиковцы использовали их для поднятия мебели и прочих тяжестей, потому что на весь посёлок нашёлся один колясочник, а среди туристов инвалиды попадались редко.

– Ну ты где? – крикнул Федя.

Соня пошла к нему. На журнальном столике лежала нарисованная от руки карта Сахалина. Отчасти искажённые контуры острова сделали его похожим на акулу с Тонино-Анивским полуостровом вместо верхней лопасти хвостового плавника.

– Ну как? – спросил Федя.

– Простите, – осторожно обратилась к нему Соня.

– Чего?

– Как вас по отчеству?

– Отчеству? С каких пор ты ко мне по отчеству? И почему на «вы»?

– Просто…

– Ну, Фёдор Никифорович я, и дальше что? Назовёшь по отчеству – обижусь и уеду, поняла? Ладно. – Он примирительно махнул рукой. – Называй как хочешь. Главное, смотри. Я же говорил, у меня получится!

– Что это?

– Айнские названия. Исконные! Так всё называлось задолго до наших и японцев.

Федя объяснил, что айны вкладывали в названия точную характеристику места и так запоминали, чем оно отличается от других похожих мест.

– Спросила ты: «Что там?» Тебе сказали: «Ёсинай». И ты уже знаешь, что там медведи и лучше пойти в обход, потому что «Ёсинай» переводится как «Место, где много медвежьих следов». Здорово, правда? Или вот Яроманай – «Река, на берегу которой собирают кору для кровли крыш». Или Томоунай – «Река с водопадом, под которым скапливается столько рыбы, что её можно ловить мешком». Вот она.

Подавшись к журнальному столику, Федя ткнул в Томоунай:

– Удобно до жути! Услышала, что река протекает через Уэнкотан, и насторожилась. Кому захочется попасть в «Плохую деревню, где прошла болезнь, от которой все умерли»? Это не топонимика, а настоящая летопись! Исторические события, выточенные в топонимах. И не только события! Мы по айнским названиям видим, как изменился Сахалин. Вот ка́к айны называли долину, где сейчас Южно-Сахалинск, знаешь?

– Нет.

– Хасэкуси. Знаешь, как переводится?

– Нет.

– «Место, где деревья растут до того густо, что через них трудно пробраться». Интересно, правда? Жаль, с годами летопись исчезает. Было айнское Байкасякуси, то есть «Место, где весной ловят сельдь». Японцы его упростили до Байка – а чего бы и нет? – а мы следом превратили в Байково, и теперь все спорят, что это в честь адмирала Байкова. Он, конечно, воевал с японцами и большой молодец, но при чём тут «Место, где весной ловят сельдь»?

Соня воспользовалась паузой, чтобы спросить о Неписалиеве, некогда проживавшем в Новикове и раздобывшем здесь дневник Ямамото. Федя откинулся на спинку, постучал пальцами по подлокотникам коляски и сказал, что какой-то Неписалиев ему попадался в публикациях, связанных с разрезовским прошлым Новикова, но детали он позабыл.

– Фамилия редкая.

– Да, – кивнула Соня. – А Ямамото?

– Нет, такого не встречал. Японец?

– Японец.

Федя о дневнике Ямамото не слышал, как не слышал о событиях семьдесят первого года, когда на «Аниве» погибли два советских маячника.

– Жаль, – вздохнула Соня.

– Зато я знаю, как переводится «Анива».

– Тоже айнское слово?

– Ну конечно! «Находящийся среди гор». Хотя это глупо. Маяк никак не среди гор. Он за ними. Старое название мне нравится больше. «Маяк у мыса, похожего на клюв птицы». Точное и ясное.

Соня сказала, что должна уйти. Мараловую ферму не упомянула. Оставила Федю в гостиной и заглянула на кухню. Обнаружила, что в чайнике опять нет воды. Теперь и чайные пакетики пропали. Убедившись, что Федя увлечён изучением собственной карты, отправилась в прихожую. На стене увидела овальное зеркало. Раньше не обращала на него внимания. Ну или Тамара Филипповна повесила зеркало, пока Соня с Федей болтали в гостиной. Странно, что не зашла к ним поздороваться. Наверное, торопилась.

Соня опустила ручку. Дверь не поддалась. Что-то помешало снаружи. Соня подумала, что на лестничной площадке стоит кто-нибудь из соседей. Прислушалась. Уловила лишь странный звук, отдалённо напоминающий храп. Навалилась на дверь, но едва приоткрыла узкую щель. Выглянуть толком не получилось. Соня пожалела, что в двери нет глазка. В растерянности сделала шаг назад и заметила, что глазок всё-таки имеется, просто его крышечка сливается с дверью. Отвела крышечку и прижалась лицом к деревянному полотну. Различила две чёрные замызганные двери соседних квартир, облупленную штукатурку стен, разбитый электрический щит, проржавевшие прутья перил с наброшенным на них грязным половиком, серый бетон лестничной площадки и протянутые от Сониной квартиры ноги в чёрных мятых брюках.

На правой ноге незнакомца красовался наполовину стянутый носок. На левой держался расшнурованный ботинок, и Соня вспомнила, где видела его прежде. В корсаковском автобусе. Тогда зацепилась взглядом за эту неряшливо подклеенную подошву. Полоса от белёсого клея выделялась на фоне чёрной кожи. Ботинок принадлежал Хайдару, почти всю дорогу до Новикова сидевшему с Соней и донимавшему её разговорами о японских полукапонирах. Значит, на лестничной площадке лежал именно Хайдар. Соня испугалась, что ещё не скоро выберется на улицу. Не знала, как поступить. Даже прикинула, сумеет ли спуститься с балкона, но представила, как летит вверх тормашками в растущий у дома куст крыжовника, и предпочла обратиться за помощью к Феде.

– Хочешь сказать, там богодул? – удивился Федя.

– Кто?

– Что?

Соня тряхнула головой. Повторила историю о докучавшем ей попутчике.

– Да я понял. И говорю: то есть там лежит богодул.

– Его зовут Хайдар.

– Знаем такого. Кто ж не знает Джемантаева? Только он не пьёт с тех пор, как… – Федя задумался. – В общем, давно не пьёт. В Новикове богодулы как-то вывелись.