Хорошо, Вика, дыши. Возможно, ты просто потеряла сознание, и скорая помощь с мигалками скоро до тебя доберется. Ну, или психиатрия. Деревья – те же вязы, снег тот же, холодный и мокрый, небо зимнее и звездное. Все практически нормально, я практически в порядке. Скоро проснусь и буду снова жить привычный день сурка. Пожалуйста, можно я уже проснусь?

Я сворачиваю на улицу, где всегда был круглосуточный супермаркет с его бездушным неоновым светом, завышенными ценниками и не самыми приветливыми сотрудниками. На его месте стоит узкое, словно втиснутое между двумя другими, трехэтажное здание из темного кирпича. И мое сердце на секунду замирает.

Я застываю у витрины, завороженная. Страх отступает, сменяясь странным, щемящим благоговением. Это не просто ремесло, больше похоже на магию. Мужчина за стеклом – его лицо скрыто в тени абажура, но видна концентрация в наклоненной голове, абсолютная поглощенность процессом, где нет места посторонним мыслям. И в этом есть что-то гипнотическое, какая-то тихая, непреложная правда, которой так не хватает моему собственному, разбитому вдребезги внутреннему миру.

Я отшатываюсь, пытаясь вернуть себе способность мыслить здраво. Полиция, мне нужно искать участок. Людей в форме. Стражу или кто тут обитает? Нужно выбираться отсюда, найти путь домой. Я делаю несколько шагов прочь от витрины, оглядываясь по сторонам в поисках чего-то официального или хотя бы отдаленно похожего на правоохранительные органы. Но взгляд снова и снова цепляется за уютную асимметрию улицы, за резные карнизы и витражи. Здесь все кажется частным, личным, почти одушевленным.

Сердце сжимается от нового, острого укола паники. Не просто тревоги, а чего-то другого, ноющего. Я засовываю руку в карман и замираю. Карта в кармане не просто теплая. Она горит. Не обжигает, а излучает пульсирующее, почти болезненное тепло, будто второе, миниатюрное сердце, бьющееся в унисон с моим.

Я снова смотрю на витрину Мастерской. На вывеску в форме сердца. И понимание приходит не умом, а всем существом, каждой клеточкой души, кричащей о боли. Что, если… это не сумасшествие, не галлюцинация, не сон, а другой мир? Другая реальность, где больше не будет больно? Где умеют лечить разбитые сердца? Может, мне нужно именно к этому мастеру? Это не выбор, отчаяние или страх. Скорее единственная ниточка надежды, ведущая сквозь хаос.

Дверь в мастерскую приоткрыта. Я вдыхаю воздух, пахнущий старым деревом и воском, протискиваюсь внутрь, едва задевая входной колокольчик. Вместо привычного противного звона раздается нежный, мелодичный звук, будто кто-то трогает хрустальные струны. Чистая и ясная мелодия на мгновение прорезает туман в моей голове.

Интерьер поражает. Он и правда напоминает старую библиотеку – тот же уют, та же атмосфера сосредоточенной тишины, пропитанная пылью и знанием. Но вместо книг полки до самого потолка из темного, почти черного дерева уставлены сердцами. Они сделаны из хрусталя, матового стекла, прозрачной керамики, причудливо изогнутого дерева, тусклого серебра и того, что кажется застывшим светом. И они не просто лежат. Живут. Одни мерцают ровным ясным светом, как далекие звезды. Другие пульсируют тревожным или радостным ритмом, и кажется, будто слышишь их тихое, сдержанное биение. Третьи подернуты легкой дымкой грусти, сквозь которую едва пробивается внутреннее сияние. А иные склеены из осколков золотой паутиной, заставляющей швы сверкать, как дорогие украшения, не скрывая, а подчеркивая трагедию прошлого. Тишину мастерской наполняет едва уловимый мелодичный звон – симфония тысяч тихих сердцебиений, сливающихся в единую умиротворяющую гармонию.

Я стою на пороге, не в силах пошевелиться. Мой взгляд скользит по этим бесчисленным историям боли и исцеления, и комок в горле сжимается так, что не продохнуть.

Мужчина, что сидит за столом с разбитым сердцем в руках, даже не поднимает головы. Он полностью поглощен спасением хрупкого мира. Его пальцы в тонких перчатках не дрожат, когда он прикладывает к ране крошечного стеклянного сердца волшебный инструмент. И в этой абсолютной концентрации есть что-то священное. А что, если эти сердца… не метафоры? Не сувениры? Что, если они – самые настоящие? Что, если где-то там, в моем мире, у кого-то перехватывает дыхание от внезапного облегчения, когда мастер накладывает свою золотую заплатку?

Мысль обжигает, парализует. А что, если он не спасает, а убивает? Что, если я стану следующей? Страх, который я пытаюсь загнать вглубь, прорывается наружу. Он не холодный и липкий, скорее горячий, кислотный, разъедающий изнутри. Он сдавливает виски, заставляет сердце колотиться в животном, первобытном ритме: БЕГИ. БЕГИ. БЕГИ.

Мозг отключается. Инстинкт берет верх. Я медленно отступаю назад, не сводя с мастера взгляда, чтобы не упустить момент, когда меня обнаружат. Отступаю обратно в спасительную неизвестность улицы, лишь бы подальше от этого давящего чувства. Но в панике забываю о низком стеллаже, притулившемся прямо у входа.

Бедро с глухим стуком врезается в твердое дерево. Удар отдает болью по всему телу, но это ничто по сравнению с тем, что происходит дальше. Высокий, ажурный стеллаж, казавшийся таким прочным, с тихим стоном качается. Сначала медленно, нерешительно, будто не веря происходящему. Потом – неумолимо, обреченно. И с него, словно спелые, налитые соком яблоки, слетают сердца.

Звон стоит не оглушительный, скорее отчаянный. Звук не разбивающегося стекла, а хруст ломающихся судеб. Сердца все падают, разбиваются, рассыпаются на тысячи острых сверкающих осколков, которые подпрыгивают на темном полу, словно серебряные слезы. Одно сердце, матово-голубое, раскалывается пополам у самых моих ног, и из его трещины, как облачко инея, вырывается печальный вздох. Другое, из резного дерева, прокатывается по полу, отскакивая с глухим стуком.

Грохот стихает так же внезапно, как и начинается. Тишина после него гуще и страшнее любого шума. Я задыхаюсь, глядя на учиненное бедствие. На ботинках лежат осколки, в которых тускло отражается свет огромной лампы. Я только что разрушила десятки миров.

Мужчина за столом вздрагивает – не резко, а скорее как человек, которого вытащили из глубокой задумчивости. Он медленно, очень медленно поднимает голову. Лупа на оголовье Мастера съезжает на лоб, искажая один глаз, делая его огромным и безмерно усталым, в то время как второй смотрит на меня с невозмутимой ясностью в глубине морской синевы. Во взгляде я не нахожу ни гнева, ни раздражения. Лишь легкое, отстраненное удивление, как если бы Мастер увидел редкое, но не особо приятное насекомое.

– Я… я… – попытка выжать из себя хоть какие-то извинения проваливается из-за застывшего в горле комка стыда и ужаса. Язык становится ватным и непослушным.

Мастер не спеша, с какой-то почти ритуальной точностью, откладывает инструмент – тот самый, с помощью которого творил чудеса. Снимает с головы лупу, кладет ее на бархатную подушечку рядом с крошечным, теперь уже целым сердцем. Встает, вызывая еще большее желание бежать, но я боюсь раздавить осколки и окончательно лишить кого-то шанса на исцеление. Мастер оказывается выше, чем я предполагала. Его движения плавные, лишенные суеты, будто время вокруг него течет иначе, чем у всех.

Его тяжелый и неспешный взгляд скользит по осколкам на полу. Он будто проводит невидимую инвентаризацию урона, называя про себя имена тех, кого я разбила.

– Кажется, вы принесли с собой бурю, – произносит он. Его голос тихий, низкий вибрирует в ритме целых сердец. Он делает шаг вперед, осторожно ступая между осколками и снимая перчатки. – Вы не поранились?

– Я?.. – неожиданный вопрос настолько выбивает меня из колеи, что даже не сразу приходит понимание. – В порядке, но… простите. Я не хотела. Я вообще здесь оказалась случайно и могу сейчас же уйти.

– Зачем? – Мастер выглядит искренне удивленным, а я почему-то вижу в нем того самого мужчину с карты.

– Я заблудилась. И мне совсем нечем платить.

Он нелепо моргает, словно пытаясь понять, как связаны все эти вещи.

– Я разве сказал хоть слово про оплату?

– Но сердца…

– Это те, которые я создавал еще в университете. Пустышки. Настоящие и живые никогда не будут выставлены в свободном доступе. Они слишком ценны. – На его лице мелькает тень легкого недоумения, словно я спросила, как называется воздух, которым он дышит. – Вы никогда не были в лавке разбитых сердец?

– Нет. Никогда. Я даже не знаю, где я…

Да, рискованно и страшно, но Мастер не выглядит опасным.

– Вы в Хрустальном Переулке. И, кажется, вам нужна моя помощь?..

Ремонт третий. Диагностика

– Нет, вы не поняли, – слова вылетают пулеметной очередью, спотыкаясь друг о друга. – Я здесь случайно. Совершенно случайно. Просто ошиблась дверью. Я уже ухожу, правда. Не нужно никакой помощи.

Делаю еще один шаг назад, стараясь не смотреть на осколки. Каждый из них, как укор для меня. Я хочу домой, чтобы это странное место и пронзительный взгляд остались просто кошмаром. Но Мастер не двигается. Стоит посреди разгрома, созданного мной, и смотрит так, будто видит насквозь.

– С таким разбитым сердцем вы пришли по адресу, – в голосе Мастера нет осуждения, сожаления или печали. Простая констатация факта.

Я замираю. Рука сама тянется к груди, будто пытаясь спрятать то, что нельзя скрыть.

– О чем вы? – вырывается у меня шепотом. – Какое сердце?

– Расскажите, – просит он, и в его тоне нет давления, лишь спокойное, безраздельное внимание. – Расскажите, что случилось. Что болит.

И почему-то, глядя в эти бездонные синие глаза, я понимаю, что он и правда видит. Видит все. И сопротивление внутри меня ломается, как хрупкий лед. Слов не нужно – он уже читает их по дрожи в моих руках, по тени в моем взгляде. Но я все равно начинаю говорить. Сначала сбивчиво, потом все быстрее, будто прорывается плотина, которую я месяцами возводила внутри.

Рассказываю ему о Даниле. Не просто о расставании, а о том, как за день до «не сошлись характерами» я нашла в его телефоне переписку с той самой коллегой. Смешные мемы, обсуждение ужина, на который меня не позвали. Ощущение, что я была лишь фоном, декорацией в его жизни, которую можно убрать, когда надоест.

Рассказываю про работу. Как я сутками выкладывалась на проекте, а повышение дали сыну директора. Как шеф, хлопая меня по плечу, сказал: «Тебе, Виктория, карьера не так важна, ты же девушка, скоро замуж выйдешь, детей захочешь». А я стояла и чувствовала, как что-то внутри затвердевает и превращается в камень.

Говорю про сестру. Идеальную Лену с ее идеальным мужем и идеальными детьми. Про мамины вздохи: «Вот у Леночки…», которые режут больнее любого ножа. Про ощущение, что я вечно в тени, вечно недостаточно хороша, вечно вторая.

Слова льются рекой – горькие, неотшлифованные, полные давно проглоченных слез и придушенной ярости. Чем больше я говорю, тем сильнее ощущаю, как в воздухе между нами начинает твориться чудо. Сначала это лишь легкое мерцание, похожее на дрожь раскаленного воздуха над асфальтом. Потом формы становятся четче. И вот оно, висит передо мной. Хрупкое и пугающе реальное – мое сердце.

Оно не просто разбито, а покрыто целой паутиной тончайших, почти невидимых трещин, словно иней на оконном стекле в лютый мороз. Тусклое, матовое, и от него веет таким холодом, что я сама начинаю дрожать. Сердце не сияет, как те, что на полках, – только слабо отражает свет лампы, подсвечивая все мои неудачи, обиды и боль.

Мастер замирает. Его профессиональный взгляд, секунду назад такой отстраненный, теперь прикован к хрустальному призраку. Он не двигается, медленно осматривает поверхность, возможно, читая историю, которую я только что рассказала. Мастер словно видит не повреждения, а шрам от каждого маминого вздоха, царапину от несправедливой оценки на работе, глубокую трещину от предательства Данила.

– Такого… – он произносит почти шепотом, и в его голосе нет ни страха, ни отвращения, лишь глубокая, бездонная печаль и странное уважение, – я еще не видел.

Его взгляд поднимается на меня. И в этих синих глазах я впервые вижу не привычную усталую отстраненность, а острое, живое сочувствие и… решимость.