Штефан Людвиг: Милый господин Хайнлайн и трупы в подвале

Stephan Ludwig

Der nette Herr Heinlein und die Leichen im Keller

Originally published as “Der nette Herr Heinlein und die Leichen im Keller”

by Lena Herzberg/ Copyright © S. Fischer Verlag GmbH,

Frankfurt am Main 2023

© Гольдман Н., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2026

* * *

Первое блюдо

Глава 1

Было начало марта, когда мужчина с родимым пятном впервые вошел в «Лавку деликатесов и спиртных напитков Хайнлайна».

К тому времени можно представить себе Норберта Хайнлайна вполне счастливым человеком. Зима выдалась долгой, темной и тяжелой, и вот наконец в небольшом сквере напротив начала пробиваться первая, едва заметная зелень. Люди сняли утепленные зимние куртки, шарфы, шапки и перчатки, заменив их на легкую одежду. Солнце косо проникало сквозь два витринных окна, отражаясь в старинных прилавках, скользило по бутылкам с изысканным вином, благородными фруктовыми бренди и редкими сортами оливкового масла, выстроенных в ряды на высоких полках; оно сверкало на итальянской эспрессо-машине за стойкой, на жестяных банках с икрой, стеклянных сосудах с вареньем и специями, заливая витрины мягким золотистым сиянием.

Да, Норберт Хайнлайн чувствовал себя здесь счастливым. Он был владельцем этой лавки вот уже в третьем поколении и занимался делом, которое и вправду любил, – окруженный уникальными деликатесами и давно знакомыми ароматами: пряным запахом экзотических сортов чая и кофе, свежих паштетов и иберийского хамона, который сливался с запахом потемневшей от времени деревянной обшивки в единственный, ни с чем не сравнимый букет.

С изысканной вежливостью он поприветствовал мужчину с родимым пятном. Впрочем, ему было свойственно обходиться так со всеми своими клиентами. Ведь, входя в этот магазин, человек переступал не просто порог торговой точки – звон старинного дверного колокольчика возвещал о вхождении в иной мир, стоящий в стороне от супермаркетов и магазинов, мир, в котором царили не дешевые распродажи, а уникальное отборное качество. Каждый, кто приходил сюда, разделял такой подход владельца и поэтому заслуживал уважительного отношения – будь то покупатель баночки французской горчицы с коньяком или посетитель, решивший перекусить у одного из двух столиков у окна.

Человек с родимым пятном принадлежал к этой второй категории. Он заказал эспрессо, стакан негазированной воды и, к радости Хайнлайна, тарелку паштета из филе косули. Судя по всему, к светской беседе этот человек не был расположен. Он сел за правый из двух круглых кофейных столиков, кивком поблагодарил Хайнлайна, когда тот подал заказ, и ел молча, глядя в окно. Позже заказал второй эспрессо – на этот раз не из бразильских, а из ямайских зерен, похвалил паштет и заказал еще одну порцию.

Хайнлайн, привыкший в неустанных поисках идеального рецепта бесконечно варьировать ингредиенты, тому вовсе не удивился. Этим утром он заменил миндаль на молотые грецкие орехи и остался более чем доволен результатом, но воздержался от пояснений. За годы у него выработалось тонкое чутье на клиентов – мужчина с родимым пятном явно был знатоком, но желания вести профессиональный разговор не проявлял.

Хайнлайн поручил своему сотруднику Марвину присмотреть за кассой, а сам поднялся наверх, чтобы проведать отца. Когда он вернулся, мужчины с родимым пятном уже не было.

Но он вернулся. На следующий день – во вторник, а потом и на протяжении всей следующей недели. Уже в среду Хайнлайн осведомился, принести ли ему «как обычно», а уже в пятницу, ограничившись коротким приветствием, подал заказ при молчаливом согласии обеих сторон.

Так у Норберта Хайнлайна появился новый постоянный посетитель. Мужчина с родимым пятном своим видом вовсе не походил на утонченного гурмана – в слегка мятом костюме он напоминал скорее смесь престарелого бухгалтера и вышедшего в тираж боксера. Как и сам Хайнлайн, он приближался к своим шестидесяти годам. Его волосы были необычно длинны и падали на плечи рыжевато-русым, местами уже поседевшим потоком. Родимое пятно он вовсе не пытался скрывать. Напротив, волосы были строго зачесаны назад, так что малиновый полумесяц, тянувшийся от левой брови через висок до мочки уха, был отчетливо виден.

Он ездил на небесно-голубом «Мерседесе» – сверкающем седане класса S с хромированным бампером, выпущенном на рубеже двухтысячных, но выглядевшем так, будто только что сошел с конвейера. Выражался он высоким слогом, хотя местами и вычурно, в его тембре звучала резкость, с раскатистым «р» и легкой шепелявостью.

Проживал он прямо напротив – в пансионе Кеферберга, что само по себе свидетельствовало о хорошем вкусе. Номера там были хоть и тесными, но стильно обставленными, а буфетный завтрак, который подавал хозяин Иоганн Кеферберг, был превосходен – и, между прочим, снабжался Хайнлайном.

Свои документы мужчина с родимым пятном хранил в довольно нелепой коричневой кожаной сумочке на запястье, сшитой из бычьей кожи. Он оставлял приличные чаевые: допив свой второй эспрессо, выкладывал на стол три аккуратно разглаженные десятиевровые купюры, клал их под стеклянную солонку – и, слегка кивнув, покидал лавку.

Что касалось самого Хайнлайна, то он был бы вполне доволен, если б все оставалось именно так. С одной стороны, разумеется, из-за выручки, которая в те непростые времена понемногу складывалась в весьма ощутимую сумму. А с другой стороны, он ценил – пусть даже молчаливую – признательность за свою работу.

Увы, мужчине с родимым пятном не суждено было наслаждаться долго с душой приготовленными блюдами.

Не пройдет и трех месяцев, как он вновь переступит порог магазина, съест свою последнюю порцию паштета – и умрет, прежде чем Норберт Хайнлайн успеет подать ему первый эспрессо.

Глава 2

– Бутылки красного стоило бы протереть от пыли, – сказал Хайнлайн Марвину.

Прошла неделя. Как всегда, они сидели на деревянной скамье перед окном витрины, ловя утреннее солнце и дыша свежим воздухом за несколько минут до открытия лавки.

– Не правда ли? – добавил он.

Марвин промолчал. Хайнлайн поддерживал множество социальных проектов, в том числе опекал ребенка из Африки, с которым находился в регулярной переписке. Поэтому, когда два года назад к нему обратились из центра поддержки инвалидов с просьбой о сотрудничестве, он немедленно откликнулся. На благотворительном вечере, где Хайнлайн устроил шведский стол, ему в помощники определили Марвина, который тогда в мастерской при центре чинил электроприборы. Когда затем заведующая центром спросила, не возьмет ли он юношу на испытательный срок, Хайнлайн тут же согласился. Не только потому, что зарплата Марвина частично покрывалась фондом – хотя это было, разумеется, немаловажно, ведь в обычных условиях он не мог позволить себе наемного работника, – главная причина состояла в том, что с первой минуты он почувствовал к этому юноше расположение.

– И фургон неплохо бы пропылесосить, – добавил Хайнлайн, кивнув в сторону старого «Рено Рапида», припаркованного задом к улице на узкой площадке сбоку от дома. – Но это не срочно.

И на этот раз Марвин промолчал. Под Рождество ему исполнилось двадцать один, но выглядел он гораздо моложе – бледный белокурый мальчик, которому достаточно было побриться раз в неделю. Большинство принимали его за умственно отсталого – и были в этом неправы. Он жил самостоятельно, один, в небольшой однокомнатной квартире недалеко от рынка и полностью обеспечивал себя. Марвин почти не говорил – стесняясь заикания. Да в этом и не было нужды – он выполнял каждое поручение добросовестно и с педантичной точностью.

– Придется немного поднять цену на паштет, – задумчиво пробормотал Хайнлайн. – Филе утиных грудок опять подорожало. Аж шесть пятьдесят за сто граммов – как тебе такое?

– Шесть пятьдесят, – кивнул Марвин. Он любил цифры. – Сто г-г-граммов.

– Отец всегда добавлял щепотку кориандра… А я сегодня попробовал мускат. И знаешь что? – Хайнлайн сложил большой и указательный пальцы в кольцо. – Это просто поэзия, Марвин. Настоящая поэзия!

Он затянулся своей сигарой и выпустил пряный дым в свежий утренний воздух. Его день был строго распределен. Как всегда, он встал в пять часов утра, обеспечил отца всем необходимым и спустился в магазин, где следующие три с половиной часа провел на кухне, в своем личном убежище (так он называл это тайно), занимаясь паштетами. Это было лучшее время суток: он перебирал специи и ингредиенты, изменял соотношения, экспериментировал с длительностью варки и аккуратно заносил наблюдения в кожаную тетрадь – ту самую, где еще его дед некогда выводил рецепты своей кухни.

Ровно в половине десятого появился Марвин и переоделся. Над сырной витриной висела черно-белая фотография: отец Хайнлайна в белом халате и кепке за стойкой, вскоре после того, как унаследовал лавку. Марвину эта форма нравилась, у него тоже из нагрудного кармана торчали ручки. Перед уходом он тщательно проверял у зеркала, как сидит кепка – чуть набекрень, ближе к левому уху. Парень вышел на улицу, подмел тротуар и разрыхлил землю вокруг молодого каштана, в то время как Хайнлайн прибрался в своем «убежище» и расставил по витрине фарфоровые миски со свежим паштетом.

Теперь они, как обычно, сидели снаружи: Марвин со стаканом яблочного морса, Хайнлайн – с кубинской сигарой, что, конечно, вредило его тонко настроенному вкусу, но это была единственная слабость, которую он себе позволял.

– Наконец-то весна, – улыбнулся Хайнлайн. – Дождались…

– Четырнадцать, – сказал Марвин и отодвинул козырек со лба.

Он, казалось, вечно что-то считал да подсчитывал. Что именно – можно было лишь разгадывать. Может быть, спицы граблей, прислоненных к мусорному баку, или наспех наваленные ящики у закусочной через дорогу. Возможно, это могло бы быть даже число голубей, толпящихся на водостоке банка напротив. Трудно сказать, куда именно были направлены его глаза, смотрящие из-за толстых линз очков.

«Лавка деликатесов Хайнлайна» располагалась в старом угловом доме у оживленной развилки. Движение по кольцевой дороге у рынка было плотным, прохожих почти не видать. На часах у закусочной на противоположной стороне площади было без пяти десять. Через четыре минуты, когда большая стрелка встанет ровно, Хайнлайн откроет магазин.

– Ему почти сто лет, – сказал он, указывая на старинный циферблат. – До сих пор ни на минуту не сбивается – с тех пор как дед открыл лавку.

Закусочная размещалась в передней полукруглой части низкого краснокирпичного здания в стиле Баухаус. В двадцатых годах прошлого века его построили как трансформаторную подстанцию. Во времена деда Хайнлайна здесь находился общественный туалет, при отце – газетный киоск, а теперь, после многих лет запустения, над окнами на фасаде сияла розовая неоновая вывеска WURST & MORE^[1].

– Тогда дед был всего на пару лет старше тебя, – сказал Хайнлайн. – Но он точно знал, что самое главное – это качество, Марвин. И всегда этого придерживался, как и я. Сейчас это звучит старомодно, но мы по-прежнему здесь. – Он кивнул Марвину. – Точь-в-точь как и эти часы.

Из-за поворота донесся гул – мимо пролегала трамвайная линия, скрываясь в тени массивного дома в духе югендстиля^[2] и направляясь в сторону центра. Навстречу ветру затрепетали зонты у киоска, поднялись клочки бумаги.

– Смотри, – сказал Хайнлайн, указывая на молодой каштан. – Появляются первые листочки.

Лицо Марвина просветлело – он очень любил это дерево. В прошлом году муниципальные службы отремонтировали тротуар и высадили прямо перед лавкой каштан, который, к досаде Хайнлайна, вскоре был раздавлен мусоровозом. После нескольких безуспешных жалоб в администрацию он наконец получил разрешение, и они вместе с Марвином посадили новое дерево.