* * *

Лампы дневного света тянутся вдоль потолка, словно вереница машин, вплотную друг за другом остановившихся на светофоре. Их свет отражается от линолеумного пола в коридоре, падая на меня сразу с двух сторон – как, собственно, и все остальное в этот момент наваливается со всех сторон одновременно: Феликс, который вдруг ни с того ни с сего проголодался; мужчины и женщины в медицинских халатах; проносящиеся мимо каталки; чья-то рука на моей руке; чья-то сочувственная улыбка; стакан ледяной воды в моих дрожащих пальцах; холодный жесткий стул; Мейси.

Феликса вдруг больше нет у меня на руках, и на какую-то долю секунды я теряю связь с реальностью. Мой отец уже здесь, стоит прямо передо мной, держа на руках Феликса, а я прижимаюсь к нему, обхватываю его руками, и мой отец тоже обнимает меня. Он худой, но крепкий, мой папа. Волосы у него – не более чем несколько жиденьких серебряных прядей на гладкой в остальном голове, кожа потемнела от пигментных пятен.

– Господи, папочка… – лепечу я и только там, на руках у отца, осознаю правду: мой муж Ник лежит бездыханный на операционном столе, мозг его мертв, хотя жизнь поддерживается аппаратами жизнеобеспечения, в то время как уже составляется список реципиентов, которым достанутся его органы, – тех, кто получит глаза моего мужа, его почки, его кожу… Теперь за него дышит аппарат искусственной вентиляции легких, поскольку мозг Ника больше не способен приказывать легким дышать. Мозговая активность полностью отсутствует, равно как и кровообращение. Вот что говорит мне врач, который стоит передо мной. Мой отец стоит позади меня, и они сейчас словно пара подставок для книг, подпирающих меня и удерживающих в вертикальном положении.

– Я не понимаю… – говорю врачу, больше потому, что отказываюсь в это верить, чем по той причине, что и вправду не понимаю, и он подводит меня к стулу и предлагает сесть. И когда я опять смотрю в его карие сосредоточенные глаза, он объясняет еще раз:

– У вашего мужа черепно-мозговая травма. Которая вызвала отек и кровотечение в мозгу, – говорит врач, скрестив руки на своей узкой груди. – Внутричерепное кровоизлияние. Кровь растеклась по поверхности мозга…

И где-то в этот момент он теряет меня, поскольку все, что я сейчас могу себе представить, это океан красной крови, накатывающий на песчаный пляж и окрашивающий песок в пурпурно-розовый цвет. Я больше не могу уследить за его словами, хотя он изо всех сил пытается мне все объяснить, подбирая слова покороче и попроще, поскольку выражение моего лица становится все больше недоумевающим и растерянным. Ко мне подходит какая-то женщина и просит меня подписать бланк разрешения на донорство, объясняя, под чем именно мне предстоит поставить подпись, и я негнущимися пальцами нацарапываю свою фамилию в строке рядом с ее указательным пальцем.

Мне разрешают зайти в травматологическое отделение, чтобы посмотреть, как второй врач, на сей раз женщина, проводит те же тесты, что только что провел врач-мужчина, исследуя зрачки Ника на предмет расширения, проверяя его рефлексы. Голову Ника вертят то влево, то вправо, а женщина в медицинской униформе следит за движением его серо-голубых, как сталь, глаз. Взгляд ее строг, выражение лица становится все более мрачным. Результаты КТ^[4] просматривают снова и снова, и я слышу, как из-за двери доносятся все эти слова: «дислокация головного мозга», «внутричерепное кровоизлияние», и я хочу, чтобы они просто залепили это место пластырем, после чего мы все сможем поехать домой. Я страстно желаю, чтобы глаза Ника, его горло сделали все, что этим людям от них требуется. Я умоляю, чтобы Ник кашлянул, чтобы его глаза расширились, чтобы он сел на каталке и заговорил. «Китайскую или мексиканскую?» – произнес бы он, и на сей раз я бы ответила, что мексиканскую.

Я никогда больше не буду есть китайскую еду.

* * *

Я прощаюсь. Я стою перед все еще живым, но уже мертвым телом Ника и прощаюсь с ним. Но больше ничего не говорю. Кладу свою ладонь на ту руку, которая совсем недавно обнимала меня, которая всего несколько дней назад гладила мои влажные волосы, пока я выталкивала младенца из своего тела. Руку, которая всего пару часов назад сжимала крошечную ручку Мейси, когда они выскочили за дверь – она в бледно-розовом трико и балетной пачке, он в той самой одежде, которая теперь забрызгана кровью, поспешно оборванная с его тела торопливой рукой медсестры, словно магазинные купоны, – направляясь в балетный класс, в то время как я осталась с Феликсом на руках. Я провожу дрожащей рукой по его волосам. Касаюсь щетины на лице. Облизываю большой палец и вытираю каплю прозрачной жидкости у него над глазом. Прижимаю губы ему ко лбу и плачу.

Совсем не таким я хотела бы его запомнить – здесь, на этой асептической кровати, с трубками, торчащими у него из руки, горла и носа; с залепленным кусочками пластыря лицом; со всеми этими мерзкими попискиваниями и гудочками громоздящихся вокруг аппаратов, напоминающими мне о том, что, если б не они, Ник был бы уже давно мертв. Лицо у него изменилось, и внезапно я понимаю, что это не мой Ник. Произошла ужасная ошибка. Сердце у меня пропускает удар. Лицо этого человека покрыто синяками и распухло так, что его уже невозможно узнать ни мне, ни его несчастной жене – какой-то другой женщине, которой скоро сообщат, что ее муж мертв. В эту палату привезли какого-то другого мужчину, приняв его за Ника, и его жена, жена этого бедолаги, бродит сейчас по однотонным больничным коридорам, гадая, где он может быть. Вероятно, его тоже зовут Ник, но мой Ник сейчас где-то в совсем другом месте, с Мейси. Я смотрю на это неподвижное тело передо мной, на окровавленные волосы, бледную податливую кожу, на одежду – одежду Ника, как я думала всего несколько мгновений назад, – но теперь вижу, что ту унылую синюю рубашку поло, что была срезана с его тела, мог бы носить абсолютно любой мужчина. Это не мой Ник, теперь я это знаю. Быстро разворачиваюсь и прорываюсь за занавешенную перегородку, чтобы найти кого-нибудь – кого угодно – и объявить о своем открытии: человек, который умирает сейчас на этой больничной койке, – это не мой муж. Смотрю совершенно ошеломленной медсестре прямо в глаза и требую объяснить, что они сделали с моим мужем.

– Где он? Где он? – умоляю я, хватая эту женщину за руку и встряхивая ее.

Но, конечно же, это Ник… Тот мужчина на больничной койке. Мой Ник, и теперь все в этой больнице с жалостью смотрят на меня, явно радуясь тому, что не находятся сейчас на моем месте.

Когда я немного успокаиваюсь, меня отводят в другую комнату, где на больничном столе рядом с моим отцом сидит Мейси, которая увлеченно рассказывает ему про свою преподавательницу балета, мисс Бекку – какая та красивая, какая классная. Кто-то из больничного персонала уже сказал мне, что с Мейси всё в порядке, и все же меня захлестывает волна облегчения, когда я вижу ее собственными глазами. Ноги у меня подгибаются в коленях, и я хватаюсь за дверной косяк, убеждая себя, что это и вправду так. С ней действительно всё в порядке. Накатывает головокружение, комната вращается вокруг меня, как будто я Солнце, а она Земля. Отец крепко прижимает к себе Феликса, а у Мейси в руке – леденец на палочке, вишнево-красный, ее любимый, который уже окрасил ей язык и губы в ярко-красный цвет. На руке у нее марлевая повязка – «всего лишь небольшая ссадина», как меня заверили, – а на лице улыбка. Широкая. Яркая. Наивная. Она еще не знает, что ее отец мертв. Что он умирает, пока мы тут разговариваем.

Мейси поворачивается ко мне, все еще оживленная после балета.

– Смотри, мамочка, – говорит она, – здесь дедуся!

Так моя дочь называет моего папу еще с двухлетнего возраста, когда не умела выговаривать «ш» и слово «дедушка» ей просто не давалось. Мейси вкладывает свою липкую от леденца ладошку в его ладонь, которая в три раза больше ее собственной. Она совершенно равнодушна к слезам, льющимся из моих глаз. Ее тонкие ножки свисают с края смотрового стола, одна туфелька потерялась во всей этой суматохе после аварии. Колготки порваны на коленках. Но Мейси это ничуть не беспокоит. Одна из ее косичек расплелась и длинными локонами раскинулась по плечам и по спине.

– А где папа? – спрашивает она, пытаясь заглянуть мне за спину, чтобы посмотреть, не там ли прячется Ник.

У меня не хватает духу рассказать ей, что с ним случилось. Я представляю себе ее безмятежное невинное детство, прерванное всего двумя словами: «Папа умер». Она поглядывает в сторону открытой двери, ожидая появления Ника, похлопывает себя по маленькому животику и говорит, что жутко проголодалась. Так проголодалась, что съела бы целую свинью, говорит она. Лошадь, чуть не поправляю я ее, держа в голове стандартное выражение, но тут же понимаю, что это не имеет никакого значения. Теперь, когда Ник мертв, ничего больше не имеет значения. Глазенки у Мейси светятся надеждой, улыбка все столь же широкая.

Но это ненадолго.

По громкой связи объявляют «синий код»^[5], и в коридоре сразу же разворачивается бурная деятельность. Мимо пробегают врачи и медсестры, прокатывают реанимационную тележку. Колеса ее грохочут по линолеумному полу, медицинские принадлежности в тележке дребезжат в своих металлических ящичках. Моя дочь вдруг вскрикивает от испуга, спрыгивает со стола и падает на колени, сжавшись в комок на полу.

– Он здесь! – скулит Мейси, и когда я тоже опускаюсь на колени и заключаю ее в объятия, то замечаю, что она вся дрожит. Наши с отцом взгляды встречаются.

– Он поехал за нами сюда! – кричит Мейси, но я говорю ей, что нет, папы здесь нет, и когда я прижимаю ее к себе и глажу ее растрепанные волосы, то не могу не задаться вопросом, как понимать эти ее слова и почему всего за несколько секунд надежда Мейси увидеть Ника вдруг сменилась таким испугом.

– В чем дело, Мейси? – спрашиваю я. – Что случилось?

Но она лишь мотает головой и крепко зажмуривает глаза. Как будто не хочет ничего мне говорить.

Ник

Раньше

Клара стоит перед кухонной раковиной в полосатой футболке с круглым вырезом, сильно растянутой спереди. Растянутой нашим с ней ребенком. Футболка из какой-то упругой тянущейся ткани вроде спандекса, поэтому плотно облегает выпирающий живот. Со спины нипочем не догадаешься, что Клара беременна. Темные джинсы плотно облегают ее фигурку, а широкий эластичный бандаж, который удерживает нашего малыша, надежно скрыт под удлиненной футболкой. Но вот сбоку – совсем другая история. Оттуда, где сейчас стою я, прямо рядом с ней, и, словно загипнотизированный, наблюдаю, как она елозит металлической мочалкой по поверхности сковородки, счищая остатки пригоревшей яичницы, ее живот, которым она наваливается на край раковины, кажется непомерно большим. Вдоль вертикальных полосок футболки на животе тянется красный след от соуса табаско – там, куда то и дело попадают брызги воды из раковины.

Скоро даже ее рубашки для беременных перестанут быть ей впору.

Мы уже начинаем подозревать, что в ее чреве скрывается будущий лайнбекер^[6], или боксер-профессионал, или защитник хоккейной команды «Блэкхокс»^[7]. В общем, что-то из этой оперы.

Клара откладывает мочалку и потирает поясницу, выгнувшуюся под весом нашего малыша, после чего опять начинает оттирать сковородку. Над раковиной поднимается горячий парок, отчего Клара обливается по'том. В последнее время ей всегда жарко. Икры и ступни у нее отекли, как у женщины средних лет, борющейся с пагубным воздействием земного притяжения, так что ей уже даже не влезть в свои старые туфли. Голубенькая полосатая футболка начинает желтеть от пота под мышками.

Но я все равно смотрю. Моя Клара восхитительна.

– Джексон, – говорю я, с трудом отводя взгляд от жены и собирая со стола посуду после завтрака: чашку Мейси с недоеденными хлопьями, свою пустую тарелку. Сметаю остатки в мусорное ведро, загружаю чашку и тарелку в посудомоечную машину, забрасываю туда ложку.