– Слишком модное имя, – отвечает Клара, не отрывая взгляда от сковородки и горячей воды, льющейся в раковину из нержавейки из крана, который я недавно заменил – пришлось поставить новый смеситель. В нашем доме в ремесленном стиле^[8], построенном на рубеже веков, всегда есть к чему приложить руки. Клара хотела новый дом, а я хотел дом с характером, с индивидуальностью. С душой. Победа осталась за мной, хотя я частенько жалел об этом – когда мои вечера и выходные уходили на починку то того, то другого, то третьего.

– Куда бы мы с ним ни пошли, рядом окажутся еще как минимум два Джексона, – говорит Клара, и я соглашаюсь с этим, зная, что она права.

Делаю еще одну попытку.

– Брайан, – говорю я на этот раз, зная, что за последние годы не встречал ни одного Брайана моложе двадцати пяти. Мой Брайан будет единственным Брайаном, который все еще ребенок, в то время как все остальные – тридцатилетние лысеющие бизнесмены.

Клара качает головой.

– Больно уж по-простецки, – говорит она. – С таким же успехом можно назвать его Уильямом, Ричардом или Чарльзом.

– А чем плох Чарльз? – спрашиваю я, и Клара улыбается, глядя на меня своими травянисто-зелеными глазами. Чарльз – это мое второе имя, данное мне моим отцом, тоже Чарльзом. Но Клару оно тоже не устраивает.

– Больно уж по-простецки, – повторяет она, качая головой, так что протянувшиеся вдоль полосок футболки длинные пряди волос на спине колышутся из стороны в сторону.

– Как насчет Бёрча? – предлагает в свою очередь Клара, и я громко смеюсь, понимая, что это и есть корень спора – имена вроде Бёрча. Или Финбара. Или Сэдлера – имена, которые она предлагала вчера и позавчера.

– Ну уж нет! – говорю я, после чего подхожу к ней сзади и обнимаю ее, уткнувшись подбородком в ее худенькое плечо и обхватив руками ее выпирающий живот. – Мой сын никогда не будет Бёрчем! – решительно заявляю я, и младенец тут же пинает меня сквозь футболку: эдакое внутриутробное «дай пять», типа как соглашается.

– Ты мне еще потом спасибо скажешь, – говорю я ему, зная, что шестиклассники предрасположены цепляться к мальчишкам по имени Бёрч, Финбар или Сэдлер.

– Рафферти? – вопросительно произносит она, и я опять издаю стон, а кончики моих пальцев опускаются к пояснице Клары, где начинают нажимать на ноющие суставы и нервы. «Ишиалгия», – сказал ей ее акушер-гинеколог, имея в виду ослабление связок, вызывающее боль, смещение центра тяжести, увеличение массы тела. Нет никаких сомнений в том, что малыш Брайан появится на свет крупным дитятей, намного крупней, чем была Мейси, которая при рождении весила семь фунтов и восемь унций^[9].

Клара шумно выдыхает от моих давящих прикосновений. Это приятно, но все равно больновато.

– Разве это не веревочка такая? – спрашиваю я, нежно поглаживая ее по спине, представляя себе, как Клара тщательно обматывает завернутые в цветную бумагу праздничные подарки отрезками красной и зеленой рафферти.

– Веревочка – это рафия, – говорит она, и я смеюсь ей в ухо.

– Нужно ли мне еще что-то говорить? – вопрошаю я. – Рафия, Рафферти… Какая разница?

– Разница есть, – со знанием дела говорит она, отталкивая мои руки от своей спины. На данный момент с нее хватит этого моего массажа, но вечером Клара вновь вернется к этой теме, когда мы уложим Мейси в постель, а сама она, сонно раскинувшись на нашем матрасе, будет просить меня помассировать ей спину, направляя мои пальцы к самым болезненным местам. «Ниже!» – будет командовать она. Или «Левей!», когда мы вместе найдем то место, где головка маленького Рафферти пристроилась в глубинах ее таза. Клара больше не может лежать на спине, хотя единственное, чего ей хочется, – это полежать на спине. Но гинеколог сказал «нет» – это вредно для ребенка. Теперь мы спим, разделенные длинным диванным валиком, который занимает больше места, чем я сам, и я знаю, что это лишь вопрос времени, когда я вдруг обнаружу, что сплю на полу. Мейси в последнее время тоже с явным беспокойством поглядывает на растущий живот своей матери, зная, что скоро ей придется делить свой дом, свои игрушки, своих родителей с маленьким мальчиком.

– Почему бы тебе не присесть? – говорю я Кларе, поскольку вижу, что она устала и ей жарко. – Давай я домою посуду, – предлагаю, но Клара не садится. Она упрямая. Это одна из многих черт, которые я в ней люблю.

– Я уже почти закончила, – говорит она мне, продолжая оттирать эту сковородку.

Так что я принимаюсь собирать раздерганную на листы воскресную газету на обеденном столике, за которым тихонько сидит Мейси, листая комиксы – «приколы», как она их любит называть, потому что так говорит Клара. Потом она вдруг хихикает, и я интересуюсь, что она нашла там смешного, снимая у нее с подбородка остатки «Лаки Чармс»^[10]. Мейси ничего не говорит, лишь тычет липким пальчиком в страницу, на которой изображен гигантский слон, растаптывающий в лепешку какого-то другого обитателя прерий. Не пойму, в чем тут прикол, но все равно смеюсь и ерошу ей волосы.

– Да, забавно, – говорю я, и тут перед глазами у Мейси оказывается картина последнего теракта, пока я укладываю газетные страницы друг на друга, готовясь затолкать их в мусорное ведро. Я вижу, как ее глаза перескакивают с комиксов на новости на первой полосе: море огня; обрушившееся здание; обломки, усыпающие то, что некогда было улицей; плачущие люди, обхватившие головы руками; агенты каких-то правоохранительных структур в бронежилетах и винтовками М16 в руках, расхаживающие среди развалин.

– Что это? – спрашивает Мейси, когда липкий пальчик на этот раз нацеливается на фото какого-то мужчины с пистолетом на улице в Сирии – красная кровь выглядит на снимке пыльно-коричневой, так что сразу и непонятно, что это кровь. А затем, не дожидаясь ответа, указывает пальцем на женщину, стоящую позади этого мужчины и залитую слезами.

– Ей грустно, – говорит она мне, и на ее бледном личике, которое теперь, в преддверии летней жары, гордо демонстрирует густую россыпь веснушек, появляется заинтересованное выражение. Мейси ничуть не встревожена. Она слишком мала, чтобы переживать из-за какой-то там плачущей женщины в газете. Но все равно обращает на это внимание, и я вижу вопрос на ее растерянном личике: «Взрослые ведь не плачут? Так почему же плачет эта женщина?»

И когда Мейси задает этот вопрос вслух: «Почему?» – мы все трое встречаемся взглядами. В глазах у Мейси любопытство, у Клары – замешательство. «Почему этой женщине грустно?» Мейси хочет это знать, но Клара предпочитает решительно закрыть данную тему. Для нее, когда дело касается Мейси, неведение – это благо.

– Тебе пора одеваться, Мейси, – строго говорит Клара, споласкивая сковородку и ставя ее в сушилку. Она делает несколько коротких, быстрых шагов по кухне, чтобы собрать мокрыми руками остатки газеты, и при этом ей приходится наклоняться к полу, чтобы подхватить разбросанные мною листы. Это моя обычная воскресная привычка, а также любимая мозоль Клары – просмотренные страницы я просто бросаю на пол. Наклоняясь, она придерживает рукой живот, как будто боится, что, если наклонится слишком низко, наш ребенок просто выпадет из нее.

– Я сейчас сам все подберу, – говорю я Кларе, когда она бросает все, что успела собрать, на фото покореженного здания, плачущей женщины и агентов в бронежилетах, надеясь стереть эти образы из памяти Мейси.

Но я вижу любопытные глаза своей дочери и понимаю, что она все еще ждет моего ответа. «Ей ведь грустно, – напоминают мне эти взывающие ко мне глаза. – Почему?» Я кладу ладонь на ручку Мейси, которая почти полностью исчезает под моей. Она ерзает на кухонном стуле. Четырехлетней ребенок практически неспособен усидеть на месте. Ее худенькие ножки непроизвольно болтаются под столом. Волосы у нее растрепаны, а пижама забрызгана пролитым молоком, которое чем дольше на ней остается, тем сильнее будет пахнуть чем-то прогорклым – тем запахом пролитого молока, который часто присущ детям.

– В этом мире много людей, – говорю я Мейси. – Есть плохие, есть хорошие. И, видать, какой-то плохой человек обидел эту женщину, вот она теперь и грустит. Но тебе не нужно тревожиться, что это когда-нибудь случится с тобой, – быстро говорю я, прежде чем Мейси успевает мысленно перенестись туда и представить себе разрушенные здания и винтовки М16 в нашем безопасном пригородном районе. – Пока мама и папа здесь, мы не позволим ничему подобному случиться с тобой.

И Мейси сияет и спрашивает, не можем ли мы пойти в парк. Грустная женщина напрочь забыта. Винтовки забыты. Единственное, о чем она сейчас думает, – это качели и горки, по которым можно лазать, и я киваю головой и говорю, что да. Сейчас мы с ней поедем в парк, оставив Клару отдыхать дома.

Я поворачиваюсь к Кларе, и она подмигивает мне – я молодец. Она одобряет то, как я выкрутился.

Помогаю Мейси выбраться из-за стола, и мы вместе находим ее туфельки. Перед уходом напоминаю ей заглянуть в туалет.

– Но, папочка, – хнычет она, – мне не нужно сейчас в туалет! – Хотя, конечно, все-таки идет. Как и любой другой четырехлетний ребенок, Мейси терпеть не может посещения туалета, необходимость спать днем и любую зелень.

– Все-таки попытайся, – говорю я, не забыв проследить, как она убегает в ванную, где оставляет дверь открытой настежь, а затем забирается на унитаз с помощью табурета-стремянки, чтобы пописать.

И пока ее нет целых тридцать восемь секунд и не дольше, Клара подходит ко мне, прижимается ко мне своим выпирающим животом и говорит, что будет скучать по мне, и эти ее слова, как своего рода вуду или черная магия, заставляют меня таять. У нее есть власть надо мной, и я полностью под ее чарами. Следующие сорок пять минут, пока я буду резвиться на детской площадке с Мейси, моя беременная жена будет скучать по мне дома. Я улыбаюсь, чувствуя, как по всему телу разливается тепло. Не знаю, что я такого сделал, чтобы это заслужить.

Клара стоит передо мной – высокая, всего на пару дюймов пониже шести футов, – еще не сходившая в душ, пахнущая по́том и яичницей, но необыкновенно красивая. За всю свою жизнь я никого не любил так сильно, как Клару. Она целует меня так, как умеет целовать только Клара: ее тонкие, едва ли не прозрачные губы касаются моих, оставляя меня полностью удовлетворенным и в то же время жаждущим и желающим большего. Я кладу руки на почти исчезнувшие изгибы ее талии; она просовывает свои под хлопковую ткань моей рубашки. Руки у нее все еще влажные. Клара наклоняется ко мне над своим огромным животом, и мы опять целуемся.

Но, как и всегда, этот момент пролетает слишком быстро. Не успеваем мы опомниться, как Мейси вприпрыжку выбегает из ванной и громко зовет меня: «Папа!» – и Клара не спеша отпускает меня и уходит в поисках спрея от насекомых и солнцезащитного крема.

Вскоре мы с Мейси уже катим на великах по тротуару, а Клара стоит на крыльце и смотрит нам вслед. Мы успеваем отъехать всего на пару домов, когда я слышу какой-то голос, ворчливый и грубый. Мейси тоже его слышит. А еще она видит своего друга Тедди, который сидит на лужайке перед своим домом, пощипывая травку и пытаясь не слушать, как его отец кричит на его маму. Они стоят в открытом гараже, наши соседи Тео и Эмили Харт, и все происходит чертовски быстро, когда Тео прихлопывает ее к стене гаража. Я нажимаю на тормоза велосипеда, но велю Мейси ехать дальше.

– Как доедешь до красного дома, остановись, – говорю я. Дом из красного кирпича находится всего в полуквартале от нас.

– У вас там всё в порядке? – окликаю я их с противоположной стороны улицы, слезая с велосипеда и готовясь вмешаться, если он попытается еще ей что-нибудь сделать. Я ожидаю ответа от Тео – чего-нибудь резкого и грубого, возможно даже угрожающего, – но вместо этого получаю его от Эмили, которая вытирает руки о джинсы и приглаживает волосы, отходя от стены гаража, пока Тео маячит у нее за спиной, наблюдая за ней, словно ястреб.

– Все отлично, – говорит Эмили с улыбкой, фальшивой, как спам-рассылка по электронной почте. – Чудесный денек, – добавляет она, после чего окликает Тедди и зовет его в дом принять ванну.