Тедди сразу же поднимается с земли, не с таким опасливым и неохотным видом, как Мейси, когда мы предлагаем ей искупаться в ванне. Делает, что ему говорят, и я задаюсь вопросом, просто ли это согласие или же нечто большее. Нечто больше похожее на страх. Эмили не представляется мне слабой – женщина она высокая, подтянутая, и все же так оно и есть. Я уже не в первый раз своими собственными глазами вижу, как он хватает ее в такой манере, которая уже граничит с насилием. Если он делает это в открытую, то что же там у них происходит за закрытыми дверями?

Мы с Кларой уже столько раз обсуждали эту тему, что просто и не сосчитать.

Хотя невозможно помочь тому, кто не хочет, чтобы ему помогали.

Я смотрю, как Эмили и Тедди, держась за руки, исчезают внутри. А когда опять трогаюсь с места, спеша догнать Мейси, которая стоит в конце чьей-то подъездной дорожки, поджидая меня, то замечаю Тео и его убийственный взгляд.

Клара

Горе настигает меня со всех сторон одновременно.

С утра я уже в печали, а к вечеру окончательно подавлена. Оставшись наедине с собой, сразу же плачу. Я не могу заставить себя признаться Мейси, почему Ника здесь нет, и поэтому начинаю лгать той маленькой девчушке, что стоит передо мной с печальными глазами, что ее отец очень занят, что у него какие-то срочные дела, что он на работе. Я полагаюсь на эти усталые ответы – что он скоро будет дома; что он будет дома чуть позже – и бесконечно рада, когда Мейси жизнерадостно улыбается и вприпрыжку убегает прочь, бросив мне: «Ну ладно». Пока что помиловав меня, отсрочив исполнение приговора. Позже я расскажу ей. Скоро.

Регулярно приходит мой отец. Приносит что-нибудь купленное по дороге, садится рядом со мной за стол и велит мне поесть. Накалывает еду на вилку, а вилку вкладывает мне в руку. Он предлагает сводить Мейси на игровую площадку, но я отказываюсь, потому что боюсь, что, если Мейси куда-то уйдет без меня, она тоже не вернется домой. Так что мы остаемся дома и погружаемся в тоску. Маринуемся в ней и окунаемся в нее с головой. Позволяем тоске проникнуть в каждую клеточку нашего существа, делая нас слабыми и уязвимыми. Даже Харриет грустит, уныло свернувшись клубочком у моих ног, пока я весь день держу на руках Феликса, тупо таращась в экран телевизора с мультиками Мейси. «Макс и Руби», «Любопытный Джордж»…^[11] Харриет навостряет уши при звуке проезжающих машин; разносчик пиццы из соседнего дома заставляет ее вскочить с пола, приняв шум работающего на холостом ходу мотора за шум машины Ника. Я хочу сказать ей, что это не Ник. «Харриет, Ник мертв!»

Мейси, смеясь, указывает на что-то на экране телевизора, пряди медных волос падают ей на глаза. Вполне довольная тем, что по восемь часов в день может смотреть на говорящих кроликов в телевизоре и съедать на завтрак, обед и ужин по полному пакету попкорна, приготовленного в микроволновке, сейчас она спрашивает меня: «Видела?» – и я безжизненно киваю головой, хотя ничего такого не видела. Я вообще ничего не вижу. Ник мертв. На что еще можно смотреть?

Но когда я не грущу, то злюсь. Злюсь на Ника за то, что он бросил меня. За то, что был неосторожен. За то, что ехал слишком быстро с Мейси в машине. Просто за то, что ехал слишком быстро, точка. За то, что не справился с управлением и вылетел из-за руля головой вперед прямо в дерево, когда машина внезапно остановилась. Злюсь и на это дерево. Просто-таки ненавижу это дерево! Удар был такой силы, что машина, врезавшись боком в старый дуб на Харви-роуд, чуть не обвернулась вокруг него, в то время как Мейси сидела на заднем сиденье с противоположной стороны и просто чудом не пострадала. Она сидела там, пока дюралюминий машины вжимался внутрь, как при обрушении шахты, запирая ее внутри, а Ник на переднем сиденье делал свой последний самостоятельный вдох. Причины: огромная скорость Ника, солнце, поворот. Это то, что мне сказали, – факт, который до тошноты повторяется в газетах и интернет-новостях. «В результате ДТП на Харви-роуд один человек погиб. Причина – неосторожное вождение». Никакого расследования не было. Если б Ник был еще жив, ему припомнили бы множество обвинений в превышении скорости и создании аварийной обстановки, и это как минимум. Без всяких обиняков мне сказали, что это была вина Ника. Он сам виноват в своей смерти. Это из-за него я осталась одна с двумя маленькими детьми, разбитой машиной и больничными счетами. Как оказалось, смерть обходится довольно недешево.

Если б только Ник притормозил, то остался бы в живых.

Но есть и другие вещи, которые меня бесят помимо его лихачества и бесшабашности. Например, целый склад его кроссовок для бега, разбросанных за входной дверью. Они доводят меня до исступления. Они всё еще там, и по утрам, вялая и плохо соображающая после очередной бессонной ночи, я натыкаюсь на них и злюсь, что Ник не был настолько любезен, чтобы убрать свою обувь перед смертью. «Да черт возьми, Ник!»

То же самое можно сказать и про его кофейную кружку, оставленную возле кухонной раковины, и про газету, разрозненные листы которой небрежно разбросаны по всему столику в кухне, так что постоянно съезжают оттуда на пол, один за другим. Я подбираю их и швыряю обратно на деревянный стол, злясь на Ника за весь этот чертов бардак.

Это Ник во всем виноват; это он виноват в том, что умер. На следующее утро будильник Ника, как и всегда, засигналил ровно в шесть – видно, в силу привычки, как и у Харриет, которая поднялась с коврика в надежде, что ее выгуляют. Сегодня с Харриет никто не будет гулять, и завтра с Харриет никто не будет гулять. «Ваш муж, мэм, ехал слишком быстро», – сказал тот полицейский, прежде чем усадить нас с Феликсом в свою патрульную машину и отвезти в больницу, где я подписала бланк разрешения, отрекаясь от глаз, сердца и жизни моего мужа. Ну а как же иначе, говорю я себе. Ник всегда ездил слишком быстро. Мог ругаться на слепящее солнце и все равно ехать слишком быстро.

«Кто-нибудь пострадал?» – тупо спросила я, ожидая получить отрицательный ответ. Типа, никто. Какой же я была дурой! Полицейских не посылают за ближайшими родственниками, если никто не пострадал. И тогда я начинаю злиться на себя за собственную глупость. Злиться и испытывать чувство смущения.

Я позволяю Мейси спать в моей спальне. Мой отец предостерегает меня, что это не очень хорошая мысль. И все же я поступаю по-своему. Разрешаю ей спать в моей комнате, потому что кровать вдруг кажется мне слишком большой и из-за этого я чувствую себя маленькой, потерянной и одинокой. Спит Мейси беспокойно. Она разговаривает во сне, тихо зовет папу, и я глажу ее по волосам, надеясь, что она примет мои прикосновения за его. Она брыкается во сне. А когда утром просыпается, ее голова находится там, где должны быть ноги, и наоборот.

Когда в половине восьмого вечера мы укладываемся спать и спеленатый Феликс лежит в своей колыбельке рядом со мной, Мейси уже в сотый раз спрашивает у меня: «Где папа?» – а я даю ей всю тот же бессодержательный ответ: «Он скоро будет дома». Я знаю, что Ник никогда так не поступил бы. Ник совсем не так разрулил бы ситуацию, если б это я была мертва. О, как бы мне хотелось, чтоб это я была мертва! Ник куда лучший родитель, чем я. Он использовал бы слова, мягкие и обтекаемые слова, эвфемизмы и просторечия, чтобы все объяснить. Он посадил бы ее себе на колени и заключил в свои ласковые объятия. «Покоится с миром», – ответил бы он на вопрос «А где сейчас мама?». Или «Там, где ей лучше», чтобы Мейси представила меня в Диснейленде, безмятежно дремлющей на кровати в самой высокой башне замка короля Стефана вместе с восхитительной Спящей красавицей, и не было бы никакой тоски или неопределенности в том, что я мертва. Вместо этого она всегда представляла бы меня лежащей на роскошной кровати в красивом вечернем платье, с волосами, обрамляющими мое лицо, и короной на голове. Я была бы возведена в ранг принцессы. «Принцесса Клара…»

В отличие от Ника.

– Когда папа будет дома? – спрашивает у меня Мейси, и я глажу ее по волосам, заставляю себя улыбнуться и отвечаю как обычно: «Скоро», после чего быстро отворачиваюсь к чем-то недовольному Феликсу, чтобы она не увидела, что я плачу.

* * *

В день похорон Ника идет дождь, как будто само небо разделяет со мной мое горе и плачет вместе со мной. Солнце отказывается показывать свое виноватое лицо, прячась за плотными серыми дождевыми облаками, которые заволакивают небо. Ближе к горизонту громоздятся уже совсем черные тучи – просто настоящая гора Сент-Хеленс^[12] из туч. Коннор, лучший друг Ника, стоит рядом со мной, слева, а мой отец – справа. Мейси притулилась между мной и отцом. Когда священник произносит все положенные в таких случаях слова, мы бросаем на гроб несколько горстей земли.

Мейси держит меня за руку, пока наши ноги вязнут в грязи. На ногах у нее резиновые сапожки, бирюзовые резиновые сапожки со щенками на голенищах, не особо хорошо сочетающиеся со свободным черным платьицем-колокольчиком. Она уже устала спрашивать, где Ник, и поэтому спокойно стоит, ничего не подозревая, пока ее отца предают земле.

– Что мы тут делаем, мамочка? – лишь раз спрашивает Мейси, удивляясь, почему все эти люди со скорбными лицами собрались под навесом из черных зонтиков, наблюдая, как закапывают в землю какой-то деревянный ящик – почти так же, как Харриет закапывает свои кости на заднем дворе.

– Это совершенно неприемлемо, – говорит мне позже мать Ника, когда мы уходим с кладбища к оставленным на парковке машинам.

А мой отец добавляет:

– Ты должна сказать ей, Кларабель.

Так он называет меня с детства, и со временем я полюбила это прозвище, хотя когда-то терпеть его не могла. Неподалеку от нас Мейси уже мчится вприпрыжку к воротам вместе со своей младшей кузиной, всего лишь трехлеткой, и обе совершенно не замечают явной печали, которая так и витает в воздухе вместе с угнетающей влажностью. На улице жарко и душно, комары и мошка множатся буквально на глазах. Я толкаю перед собой коляску с Феликсом, пробираясь по чавкающему под ногами мокрому газону и огибая гранитные надгробия. Других мертвых людей. Интересно, как они умерли?

– Я скажу ей, когда буду готова, – огрызаюсь я на них обоих – на своего отца и на мать Ника. Когда я не грущу, я злюсь. Мой отец желает мне только добра; мать Ника – нет. Я никогда ей ни капельки не нравилась, хотя эти чувства необязательно должны были быть взаимными. И все же это так.

Один только мой отец собирается заехать ко мне домой после похорон. Остальные расходятся каждый в свою сторону, неловко обнимая меня перед тем, как попрощаться. Надолго они не задерживаются, словно опасаясь, что смерть и невезение заразны, что если они будут находиться рядом со мной слишком долго, то могут запросто подхватить эту инфекцию. Даже Коннор быстро уходит, хотя перед этим спрашивает, не может ли он что-нибудь для меня сделать, быть чем-нибудь полезен. Я говорю, что нет.

Эмили – единственная, кто задерживается больше чем на две с половиной секунды.