– Позвони, если тебе что-нибудь понадобится, – говорит она мне, и я киваю, зная, что никогда ей не позвоню. Ее муж, Тео, стоит позади нее на расстоянии трех шагов или даже дальше, уже дважды поглядев на часы во время этого двадцатисекундного разговора, и, увидев его, Мейси подбегает ко мне и крепко вцепляется мне в руку, наполовину укрывшись у меня за спиной. При этом она негромко вскрикивает, и Эмили с жалостью произносит: «Бедняжка…» – как будто страх Мейси каким-то образом связан со смертью Ника, а не с Тео. Эмили – это наша соседка, с которой я могу время от времени посидеть на террасе, убивая время, пока наши дети играют – моя Мейси и ее Тедди, которому тоже четыре года. Тедди, сокращенно от Теодора, назван в честь своего отца, которого все зовут Тео. Тео, Эмили и Тедди. Только вот мы не разрешаем Мейси играть с Тедди, когда там Тео. Тео – грубый и агрессивный человек, склонный к насилию, когда злится, а иногда и без этого. Я знаю все это от самой Эмили, и все мы – Ник, Мейси и я – не раз слышали его голос, который доносился через открытые окна в тихую летнюю ночь, когда он орал на Эмили и Тедди по каким-то неизвестным причинам.

Тео пугает Мейси так же сильно, как и меня.

– Обещай, что позвонишь, – говорит Эмили, прежде чем Тео властно кладет руку ей на плечо и она поворачивается, чтобы присоединиться к остальным, спешащим поскорей удрать с кладбища, – всю дорогу через лужайку держась на шаг позади него. Я ничего не обещаю. Только когда они скрываются из виду, Мейси наконец отпускает мою руку и выходит из-под прикрытия моей тени.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, заглядывая ей в глаза, и, когда она больше не видит ни Тео, ни Эмили, Мейси кивает головой и говорит, что да.

– Он уже ушел, – обещаю я ей, и она неуверенно улыбается.

Отец в моем доме тоже надолго не задерживается. Он не может. Есть ведь еще моя мать, конечно же, которая сидит дома с платной сиделкой, пока мой отец присматривает за мной. Он сейчас разрывается между нами обеими. И не может одновременно ухаживать и за ней, и за мной.

– Ей иногда что-то мерещится, – неохотно говорит мне отец. – Врач уже предупреждал нас на этот счет. Например, черная ворона, сидящая на карнизе для штор. Или насекомые.

Я морщусь.

– Какого рода насекомые? – спрашиваю.

– Муравьи, – говорит он мне, – которые ползают по стенам.

– Поезжай к ней, – говорю я, обескураженная известием о том, что деменция моей матери усилилась. – Я в полном порядке, – заверяю отца, после чего кладу ладонь на его худую, покрытую пигментными пятнами руку и даю ему разрешение уйти. Феликс спит; Мейси самозабвенно кружится по гостиной в танце.

Когда машина моего отца выезжает с подъездной дорожки, я вижу, что он вроде колеблется, неуверенный, что ему стоит уезжать. Показываю ему большой палец, чтобы развеять его сомнения. «Я в полном порядке, пап».

Но вот в порядке ли?

* * *

В ту ночь Мейси опять спит со мной. На заплетающихся ногах она является в мою спальню со своим потрепанным плюшевым мишкой на руках, тем самым, который когда-то был моим. Одно ухо у него едва не полностью отгрызено – результат ее нервной привычки, которая лишь набирает обороты. Мейси стоит в ногах кровати в ночной рубашке, украшенной осенними букетами георгинов всех оттенков розового – фуксии, лососевого, вишневого; на ногах у нее белые гольфы. Длинные медные волосы свисают вдоль спины, спутанные и волнистые, стягивающая их резинка держится уже где-то у самого кончика.

– Мне никак не уснуть, мамочка, – говорит она, покусывая ухо этого несчастного медведя, хотя мы обе знаем, что всего три с половиной минуты назад я поцеловала ее на ночь в ее собственной постели. Что я натянула ей одеяло до самой шеи, поцеловала плюшевого мишку во взлохмаченный лоб и тоже подоткнула ему одеялко. Что я сказала Мейси, когда она попросила, чтобы папа укрыл ее и поцеловал на ночь: «Он сразу же зайдет, как только вернется домой», надеясь, что она не увидела или не услышала этой вопиющей лжи.

Феликс устроился у меня на руках, и, тихонько похлопывая его по спинке, я постепенно погружаю его в сон. Он облачен в свой желтый спальный мешок – наверняка ему жарко в нем в душной комнате. Кондиционер, похоже, перестал работать. Что делать, когда ломается кондиционер? Только Ник может это знать, и я опять злюсь, что Ник оставил меня со сломанным кондиционером и без малейшего понятия, что с этим делать. Ник должен был составить список действий при таких вот непредвиденных обстоятельствах – на случай, если вдруг умрет. Кто должен чинить кондиционер, стричь газон, платить разносчику газет?

Окна открыты. Над нами жужжит потолочный вентилятор – над широченной кроватью, на которой теперь устроились мы с Мейси. В ногах этой кровати свернулась клубочком собака Харриет, а Феликс в своей колыбельке всего в трех футах от нас. Я не сплю, потому что перестала спать. Сон, как и большинство всего прочего в эти дни, ускользает от меня. В комнате темно, если не считать света ночника, на котором всегда настаивает Мейси, потому что боится темноты. Однако ночник отбрасывает тени на темные стены, и именно на эти тени я смотрю, пока Феликс спит, Харриет храпит, а Мейси во сне кружит по всей кровати, словно космический мусор по орбите Земли, стаскивая тонкую хлопковую простыню с моего вспотевшего тела.

А потом, в 1:37, она вдруг садится в постели, выпрямившись столбиком.

Мейси разговаривает во сне так же часто, как и бодрствуя, так что это ее бурчание поначалу не вызывает особого беспокойства. Слова, слетающие у нее с губ, в основном невразумительны. Полная чушь. То есть до тех пор, пока речь не заходит про Ника. Пока ее глаза полностью не открываются и она не смотрит прямо на меня – широко раскрытыми, испуганными зелеными глазами. Ее маленькая, липкая от пота ручка тянется к моей, и она кричит, кричит отчаянно, умоляюще: «Это плохой человек, папочка! Плохой человек гонится за нами!»

– Кто, Мейси? – спрашиваю я, осторожно встряхивая ее, чтобы разбудить. Но Мейси уже проснулась. В ногах кровати ворочается Харриет, а рядом с нами начинает плакать Феликс. Негромко, просто спросонок. А потом он вытягивает ручки над головой, и я знаю, что через миг его тихий плач перерастет в истошный крик. Феликс готов поесть, и, словно готовясь к этому, молоко из моей груди просачивается сквозь ночную рубашку.

– Он! – с трудом выдавливает Мейси, забираясь поглубже под одеяло и натягивая его себе на голову. Она прячется. Прячется от какого-то человека. Плохого человека, который преследует ее и Ника. Но Мейси ничего не знает о плохих людях – по крайней мере, я так думаю и поэтому пытаюсь убедить себя, что это всего лишь какая-то ее выдумка, что это охотники, которые убили маму Бэмби, или, может, это Капитан Крюк пришел за ней и Ником во сне. Но когда она произносит это еще раз, уже совершенно проснувшаяся и на сей раз гораздо более напуганная, чтобы списать все это на обычную выдумку, в которую она сама поверила – «Плохой человек гонится за нами!» – мой разум восполняет недостаток деталей у Мейси, представляя, как плохой человек преследует их с Ником по Харви-роуд, и от этого мое сердце начинает гулко биться в груди, а ладони потеют еще сильнее.

– Мейси! – умоляю я, стараясь произнести это как можно мягче, успокаивающе, хотя на душе у меня совсем не спокойно. Но Мейси уже лежит под одеялом и ничего не говорит. Когда я пытаюсь дотронуться до нее, она кричит: «Перестань!» – и тут же замолкает, словно какая-то игрушка, у которой только что сели батарейки. Ничего не отвечает, хотя я прошу ответить, а потом и умоляю. И когда мольбы не помогают, я начинаю злиться. Просто от отчаяния. Мне отчаянно нужно знать, о чем это болтает Мейси. Какой еще плохой человек? Что она имеет в виду?

– Если ты мне скажешь, Мейси, то утром мы можем купить пончиков, – говорю я, обещая «Лонг Джон», покрытый клубничной глазурью. Обещаю и другие материальные блага – нового плюшевого мишку, хомячка – в надежде выманить ее из черного, удушливого мира под этими простынями. Но этот мир под простынями безопасен для Мейси, так что усилия мои тщетны.

К этому времени Феликс уже заходится в крике.

– Мейси, – повторяю я, стараясь перекричать вопли Феликса и пытаясь выдернуть одеяло у нее из рук. – Какой еще плохой человек? – в отчаянии вопрошаю я, и на тот момент это лишь догадка, когда я уточняю: – Этот плохой человек был в машине? – И вижу, как Мейси под одеялом кивает, слышу, как ее тоненький голосок шепчет: «Да…», и от этого у меня перехватывает дыхание.

Плохой человек… В машине… Гнался за Мейси и Ником.

Я глажу дочку по волосам и заставляю себя дышать размеренно и ровно, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, в то время как весь мир рушится вокруг меня и дышать мне все труднее и труднее.

– Плохой человек, – опять всхлипывает Мейси.

Я засовываю ее плюшевого мишку под простыню, в ее влажные ладошки, и спокойно спрашиваю:

– Кто, Мейси, кто? Какой именно плохой человек? – Хотя в душе чувствую что угодно, но только не спокойствие. Кто этот плохой человек, который преследовал их с Ником? Кто этот плохой человек, который лишил жизни моего мужа?

И, не садясь в постели и не откидывая одеяла с лица, Мейси еле слышно бормочет сквозь несколько слоев ткани:

– Плохой человек гонится за нами! Он сейчас доберется до нас!

С этими словами она ракетой вылетает из-под простыней в ванную, где поспешно захлопывает и запирает дверь – с таким рвением, что висящая рядом картинка в рамке падает со стены и разбивается об пол, разлетевшись на десятки осколков.

Ник

Раньше

В то утро, стоя в ногах нашей кровати и глядя на спящую Клару, я никак не мог предположить, насколько изменится наша жизнь. Я простоял там дольше, чем планировал, глядя на нее, пока она лежала на кровати и крепко спала, совершенно очарованный движением ее глаз под прикрытыми веками, изгибом носа, нежной мягкостью губ и волос. Я прислушивался к звуку ее дыхания, ровного и размеренного, даже когда она вдруг на миг прерывалась, слегка поперхнувшись. Тонкая голубая простыня была натянута до самой шеи, и проступающий под ней живот вздымался с каждым ее вдохом.

Я стоял в ногах кровати, наблюдая за спящей Кларой, и больше всего на свете хотел забраться обратно в постель, чтобы мы провели в ней весь день, прижавшись друг к другу, как делали это раньше, гладить руками ее раздувающийся живот и часами придумывать имя для нашего малыша.

Наклоняясь, чтобы поцеловать Клару в лоб, я никак не мог знать, что снаружи назревает буря, почти уже назревшая буря, которая вскоре ворвется в нашу жизнь, и что весь этот взбаламученный ею воздух, циркулирующий в атмосфере, ждет нас прямо за входной дверью.

Я никак не мог знать, что время у меня на исходе.

* * *

За дверью спальни стоит Мейси, обхватив себя руками; волосы у нее на голове стоят дыбом. Она все еще полусонная, глаза ее пытаются привыкнуть к слабому свету, проникающему через окно в коридоре. Она трет их кулачками.

– Доброе утро, Мейси, – шепчу я, опускаясь на колени и заключая в объятия это крошечное создание, которое прижимается ко мне, усталое и измученное. – Как насчет того, чтобы нам с тобой приготовить завтрак и позволить мамочке еще немножко поспать?

Подхватываю ее на руки и несу вниз по лестнице, зная, что в последнее время ночной сон Клары постоянно прерывается из-за того, что ей никак не удается найти удобное положение для сна. В течение последних нескольких недель она много раз просыпалась из-за того, что у нее сводило ноги – либо из-за этого, либо из-за того, что ребенок отчаянно брыкался, пытаясь выбраться наружу. «У него день перепутался с ночью», – сказала мне как-то Клара, хотя мне трудно представить, чтобы в материнской утробе имелось какое-то расписание, позволяющее ребенку получить представление о времени суток. Хотя кто его знает…

С судорогами или пинками младенца я ничего не могу поделать, однако могу занять Мейси на какое-то время, чтобы Клара могла поспать.

Подогреваю в тостере замороженные вафли и, полив сиропом, подаю их Мейси, сидящей за кухонным столиком. Варю себе кофе – без кофеина, как будто я тоже беременный: таков мой добровольный обет, чтобы Кларе не пришлось страдать от этой беременности в одиночестве, – и наливаю Мейси стакан сока. Включаю для нее телевизор и ставлю кухонный таймер ровно на один час.

– Пожалуйста, не буди маму, пока не пройдут две серии «Макса и Руби» или пока не прозвенит таймер, – говорю я ей и добавляю: – Смотря что произойдет раньше, – прежде чем запечатлеть поцелуй у нее на лбу, который еще не остыл после сна. – Ты слышала меня, Мейси? Так когда тебе можно разбудить маму?