Твоя последняя ложь (страница 6)
Это просто чтобы убедиться, что Мейси слушала и все услышала. Она умная девочка, иногда даже слишком умная, на свою беду, но ей всего четыре годика, и сейчас ее глаза и уши заняты мультяшными кроликами, которые заполняют экран нашего телевизора.
– Когда прозвенит таймер, – отвечает она, избегая моего взгляда. Харриет сидит на полу у ее ног – в вечной надежде, что Мейси уронит свои вафли на пол.
– Ну вот и молодец. – Засовываю ноги в туфли и достаю ключи от машины. – Чао-какао, – говорю я, открывая дверь гаража, чтобы уйти.
– Какао, – отзывается Мейси с набитым ртом.
Направляюсь в гараж, но не успеваю сделать и нескольких шагов, как на мой телефон приходит сообщение, и я останавливаюсь на полпути, чтобы посмотреть, кто это, и уже заранее вздыхаю, поскольку не жду добрых вестей. Добрые вести никогда не приходят ровно в семь утра в виде текстового сообщения.
«Можешь не спешить, – говорится в сообщении. – Опять отмена. Уилсоны тоже соскочили. Н».
Клара
Утро. Отсрочка исполнения приговора для тех, кто скорбит. На потемневшем небе появляются первые лучи солнца, возвращая кислород в этот удушливый мир, отчего становится немного легче дышать.
Я просыпаюсь на полу рядом с дверью ванной, Феликс распростерт на моих вытянутых ногах. Когда уже в восемнадцатый раз поворачиваю стеклянную ручку, дверь ванной по-прежнему заперта. Это антикварная ручка из рифленого хрусталя двадцатых годов прошлого века, ключ от нее давно потерян. А может, у нас его никогда и не было, хотя это не имело никакого значения, пока Мейси не начала запираться не с той стороны двери, как этой ночью. Когда она пробубнила из-под простыней «Плохой человек гонится за нами! Он сейчас доберется до нас!», прежде чем выскочить из постели.
Она так и не выходит.
Повсюду осколки стекла – валяются прямо на полу, даже ничем не прикрытые.
Вот уже целых четыре часа Мейси находится по ту сторону двери, и я слышу, как ее неистовый плач сменяется тихим подвыванием, а просьбы позвать папу становятся все тише, пока она, всхлипывая, не засыпает. И вот наконец появляется солнечный свет, прогоняя тени со стен.
Вот уже нескольких часов подряд я вновь и вновь прокручиваю в голове эти слова Мейси: «Плохой человек гонится за нами! Он скоро доберется до нас!»
– Ну пожалуйста, Мейси! – умоляю я в сорок седьмой раз. – Пожалуйста, выходи!
Но Мейси не хочет выходить.
* * *
Мейси сидит за столом в кухне, рассеянно уставившись на три блинчика, разогретых в микроволновке, которые лежат перед ней на тарелке. Сиропа в бутылочке осталось лишь на донышке, поэтому блинчики у нее почти сухие. Передо мной на столе вообще ничего, никакой еды. Я тоже тупо смотрю в стол. По крайней мере до тех пор, пока мне что-нибудь не подсунут под нос, что очень скоро произойдет. Отец наливает кофе в кружку, несет ее к столу и ставит передо мной на деревянную столешницу. Гладит меня по голове. Велит пить кофе. Велит Мейси есть свои блинчики.
В моей спальне наверху дверь ванной уже лежит на полу. Я сняла ее, выбив штыри из петель молотком при помощи толстого гвоздя. Отец объяснил мне по телефону, как это делается. Я сказала ему, что он мог и не приезжать – у нас всё в порядке. С Мейси всё в порядке, с Феликсом всё в порядке, со мной всё в порядке. Но отец ни на долю секунды не поверил, что с кем-то из нас всё в порядке. Наверное, из-за паники в моем голосе или из-за того, что Мейси заперлась на ночь в ванной и, лежа на полу из мозаичной плитки, плакала, пока не заснула. Я не знаю. Или, может, из-за того, что Феликс опять закатил истерику – в животике у него пусто, а я была слишком занята для того, чтобы покормить его, выбивая штыри из петель массивной филеночной двери, и это после шестидесяти семи безуспешных попыток выманить оттуда Мейси без применения всяких подручных средств.
Я не могу находиться в двух местах одновременно.
– Попросить о помощи – это нормально, – говорит мне отец, пока Мейси тычет в блинчики своей детской вилочкой, на ухватистом бирюзовом черенке которой изображена умилительная мультяшная корова. Но она не ест блинчики. Она крошит их, раздергивает на части. Просто-таки терзает эти блинчики. – Знаешь, тебе совсем не обязательно справляться со всем этим в одиночку.
Но я и так уже одна, разве не так? И неважно, сколько бы народу ни находилось сейчас в этом доме, со мной, я все равно одна.
Моему отцу еще только предстоит подняться наверх и увидеть дверь ванной, беспомощно валяющуюся на полу, осколки стекла от фотографии в рамке, разбросанные вокруг нее, и кучу скомканных бумажных салфеток, в которые я выплакала целое озеро слез – глаза у меня теперь такие красные и опухшие, что практически закрыты.
– Я все-таки попросила помочь, – говорю я отцу, когда он протягивает мне мою тарелку с разогретыми в микроволновке блинчиками без сиропа и приказом их съесть. – Вот потому-то ты и здесь.
Он наполняет свою кофейную кружку мыльной водой из кухонной раковины и несколько раз взбалтывает ее, прежде чем протереть керамическое нутро кухонным полотенцем. Отец не оставляет мне эту кружку, чтобы я ее вымыла. Сложение у него худощавое, слишком уж худощавое, а волосы на голове напоминают волосики на голове у Феликса. Одевается он почти что по-стариковски – брюки на нем со слишком высокой талией, а узоры на его рубашках с воротничками давно уже не в моде и ныне считаются винтажными. Одежда на его жилистом теле выглядит какой-то обвислой, ткань словно поглощает его тело. На мой взгляд, он слишком быстро стареет.
– Ты нашел тот чек? – спрашиваю я его, только сейчас вспомнив о пропавшем чеке от арендаторов моего отца, на две тысячи долларов арендной платы.
Передаточную подпись он на нем поставил, но так и не внес эти средства на счет. Конечно, за это нужно благодарить мою маму – которая бесцельно бродит по дому и все перекладывает с места на место. Незадолго до рождения Феликса и смерти Ника этот пропавший чек был крайне насущной проблемой – еще меньше недели назад мы с Иззи вместе сидели, роясь в вещах моих родителей в поисках этого чека, так ничего и не обнаружив, – но в суматохе последних нескольких дней о нем как-то успели забыть. Иззи – это платная сиделка, которая присматривает за моей матерью, когда нас с отцом нет дома. Родители Иззи умерли, когда ей было восемнадцать, а затем и девятнадцать лет – один от сердечной недостаточности, другая от четвертой стадии лейкемии, – и ей пришлось заботиться о восьмилетней сестре. Теперь, десять лет спустя, она трудится не покладая рук, чтобы заработать деньги на обучение этой сестры в колледже.
Иззи находится при моей матери с тех самых пор, как у той началась деменция, – или скорее с тех пор, как мы узнали, что это именно деменция, а не просто рассеянность. Она работает в одном из агентств по оказанию медицинской помощи на дому и, как говорит мой отец, просто настоящая находка. Волосы у нее всегда коротко подстрижены – есть в этом что-то мужское, но в то же время и женственное, – добела высвечены и часто украшены цветочками, а тело облачено в самый разнородный набор вещей: юбки с колготками вполне могут сочетаться у нее с узорчатыми носками до колен и всякими замысловатыми фенечками. У нее есть серебряный кулон на тонкой цепочке, на котором выгравировано ее имя – легко читаемым шрифтом, достаточно крупным, чтобы его могли различить пожилые люди и инвалиды. В том числе и моя мать. И когда она недоумевающе смотрит на Иззи, как это частенько случается, та снимает эту безделушку со своей шеи и показывает ее ей. «Иззи» – написано там.