Первым навстречу ей, разумеется, устремился с едва заметным упреком в глазах – еще бы, ее ждали целый час – Перси, ее рыцарь, ее, как говорили в то время, “чичисбей”, безмерно преданный, предельно деликатный, неизменно заботливый, чтобы не сказать докучный. Сэр Перси Родинер на протяжении двадцати лет носил титул придворного поэта-лауреата, то бишь официального стихотворца британской короны, он был последним певцом империи: сто двадцать торжественных од, три тома стихов, написанных по случаю таких знаменательных событий, как рождения или кончины членов королевского дома, коронации, военные и прочие триумфы; в течение долгого времени, с Ютландского сражения до битвы при Эль-Аламейне, он наравне с сэром Джоном Мейсфилдом доблестно возглавлял когорту мастеров английского бельканто и весьма преуспел в постыдном деле: сумел примирить поэзию с добродетелью; он также был избран в члены клуба “Будлс”, притом единогласно. Как бы то ни было, сэр Перси пережил всех прочих домашних зверьков леди Л., она так привыкла к нему, что была бы искренне огорчена, случись ему тоже покинуть ее. Впрочем, ему было всего семьдесят лет, хотя выглядел он намного старше. Внешне он был похож на Ллойда Джорджа: та же седая шевелюра, благородное чело и тонкие черты лица, но на этом сходство заканчивалось. Валлиец знал толк в женщинах и не церемонился с ними, что же касается Перси, то он, как была уверена леди Л., оставался девственником. Раза два или три она пыталась заставить Перси расстаться с невинностью при помощи красоток полусвета, но он каждый раз спасался бегством в Швейцарию.

– Дорогая Диана…

Ей очень шло это имя. Дики сам его выбрал после долгих колебаний между Элеонорой и Изабеллой. Но “Элеонора” звучало слишком мрачно, наверно по вине Эдгара По, а “Изабелла” неминуемо напоминало бы о грязной рубашке королевы, носившей это имя^[4]. В конце концов он остановился на Диане – вот где чистота и белизна.

– А мы уже забеспокоились.

Когда-то леди Л. подумывала: может, Перси – прекрасно маскирующийся извращенец, может, он пристает к маленьким девочкам в парке, или он педераст и нежничает со своим лакеем, или заставляет проститутку хлестать себя плеткой где-нибудь в темных закоулках Сохо, – но со временем эти романтические надежды, остатки иллюзий молодости, уцелевшие в ней после всех испытаний судьбы, окончательно разбились перед несокрушимой, тошнотворной моральной стойкостью поэта-лауреата, от которого так и несло благонравием. Он был до мозга костей добродетельным человеком, и один Бог знает, где и как ухитрилась угнездиться в нем поэзия. Кроме того, у Перси были голубые глаза и взгляд доброй собаки – ни у одного мужчины леди Л. не встречала такого сочетания. И, несмотря ни на что, она, пожалуй, любила его. С ним можно было сбросить маску старой дамы, наплевать на правила поведения в преклонном возрасте и вести себя естественно и свободно, не сдерживая свою пылкую двадцатилетнюю натуру; ведь время не старит, оно лишь гримирует нас и наряжает на свой лад. Леди Л. нередко задавалась вопросом, что она будет делать, если когда-нибудь и впрямь постареет. По правде говоря, она не думала, что с ней может такое случиться, но мало ли какие фокусы может выкинуть жизнь. Еще несколько лет у нее есть, а потом наверняка что-то произойдет, она не знала точно, что именно. Что ж, на случай старости у нее есть верное убежище – ее сад в Бордигере, она удалится туда и будет утешаться прекрасными цветами.

Леди Л. согласилась выпить чашку чаю. Ее окружила участливая родня, и что-то в этом было устрашающее. Ей так и не удалось привыкнуть к мысли, что она стала родоначальницей всего этого стада в три с лишним десятка голов. И она даже не могла, глядя на них, сказать: “Я этого не хотела”. Напротив, хотела, сознательно и страстно, это было делом всей ее жизни. Но все-таки трудно понять, как столько безумной любви, вожделения, неги могло породить таких бесцветных, чопорных субъектов. Это было невообразимо и удручающе. Это пятнало, позорило любовь. “Эх, вот бы все им рассказать, – мечтала она, усмехаясь про себя и попивая мелкими глотками чай. – То-то забавно было бы посмотреть, как они ошалеют, как перекосятся от ужаса их самодовольные физиономии. Несколько слов – и весь их благоустроенный мир обрушится на их аристократические головы”. До чего соблазнительно! И если что-то удерживало ее, то уж никак не страх перед скандалом. Леди Л. вздрогнула и потуже стянула на плечах индийскую шаль. Ей нравилось ощущать на шее теплое ласковое прикосновение кашемира. Кажется, вся ее бесконечная жизнь сводилась к бесконечной череде сменяющихся на плечах шалей, к сотням и сотням шелковых и пуховых объятий. А кашемировые были самыми нежными.

Тут она вдруг заметила, что Перси что-то говорит ей. Он стоял рядом, держа свою чашку с чаем, и окружающие смотрели на него с восторгом и любопытством. Перси обладал потрясающим талантом изрекать банальности, достигал в этом искусстве немыслимых высот и мог дать сто очков вперед любому оригинальному оратору.

– Дорогая Диана! – обращался он к леди Л. – Вы прожили достойную жизнь, вы – яркий светоч, озаривший наш грубый, низменный век. И я хочу воспользоваться вашим юбилеем, чтобы, заручившись согласием ваших близких и даже, я сказал бы, по их настоянию, попросить вас позволить мне написать вашу биографию.

“Ну-ну, вот будет красота!” – подумала она по-французски, а вслух сказала:

– Вы не находите, Перси, что это несколько преждевременно? Не лучше ли немного подождать? Вдруг со мной произойдет что-нибудь интересное. А то читать про такую ровную, без всяких приключений жизнь, как моя, – скука смертная.

Все вежливо запротестовали. А она повернулась к правнуку и потрепала его по щеке. Неотразимые глаза. Черные, смешливые, жгучие… “Они у него помучаются!” – злорадно подумала она и сказала со вздохом:

– Глаза у него точь-в-точь как у прадеда. Поразительное сходство.

Мать мальчика – на ней была вычурная голубая шляпка с цветами и птицами, какой позавидовала бы сама принцесса Маргарет, – удивленно сказала:

– Но я думала, у герцога были голубые глаза?

Леди Л. не ответила и повернулась к ней спиной.

Теперь ей бросилась в глаза другая шляпа, красовавшаяся на голове уродливой особы, если она не ошибалась, супруги ее внука Энтони, служителя церкви. Она присмотрелась: ни дать ни взять торт с кремом.

– Восхитительный праздничный торт, – сказала она и лишь потом перевела взгляд с шляпы на серебряное блюдо с кондитерским шедевром.

Теперь следовало сказать несколько слов самому неудачливому члену семейства Ричарду, который был всего лишь подполковником гвардии Ее Величества. Так, с церковью и армией покончено, остались правительство и банк, и леди Л. решительным шагом направилась к ним. Роланд довел до совершенства чисто английское искусство выделяться полной незаметностью. Много лет подряд он возглавлял какое-то завалящее министерство и в конце концов привлек своей недюжинной заурядностью и бесцветностью, своей тусклой внешностью и дряблым характером внимание премьер-министра, так что теперь его прочили в преемники Идена на посту главы Министерства иностранных дел; консервативная партия, судя по всему, отдавала ему предпочтение перед Рэбом Батлером и уже видела в нем соперника Макмиллана. Таким пресным людям в Англии обеспечен успех. Чтобы подлинный аристократ домогался власти, это представлялось леди Л. чем-то неслыханным; когда в правительство рвется простолюдин, это совершенно естественно, но старшему сыну герцога Глендейла опускаться так низко не пристало. Что такое правительство, как не собрание управляющих, то есть слуг, их выбирает себе народ, это нормально, в этом, собственно, и заключается демократия. Леди Л. спросила Роланда, как поживают его жена и дети, сделав вид, будто не помнит, что они здесь, он безропотно предоставил ей эти сведения, интереса в них не было никакого, но это единственная тема, на которую они могли поддерживать диалог.

Ну вот, почти всё. Осталось только совершить ежегодный ритуал: попозировать фотографу для обложки “Татлера” или “Иллюстрейтед Лондон Ньюс” и распрощаться с гостями. Но прощание – дело недолгое. А дальше – никаких церемоний до самого Рождества. Леди Л. зажгла сигарету. Ей все еще казалось дерзким и забавным вот так взять и закурить на людях; она никак не могла свыкнуться с мыслью, что теперь женщины преспокойно курят и это стало чем-то общественно приемлемым. Внуки и внучки продолжали светскую болтовню, и время от времени она изящно кивала, как будто слушала, что они там говорят. Она и вообще-то никогда не любила детей, а некоторым из этих деточек уже за сорок – совсем смешно! Она еле сдерживалась, чтобы не отослать их в детскую – пусть себе там играют в свои игрушки: банки, парламенты, клубы и военные штабы. Дети особенно несносны, когда становятся взрослыми и докучают вам своими “проблемами”: налоги, политика, деньги… Теперь уж никто не стесняется говорить о деньгах в присутствии дам. Раньше мужчины о денежных затруднениях помалкивали: или у тебя есть деньги, или ты берешь в долг. Но сегодня они эмансипировались и все больше рассматривают женщин как равных. Женщины больше не господствуют. Даже проституция отменена. Хорошие манеры позабыты: того гляди, кто-нибудь приведет к вам на ужин американцев. Когда она была молодой, американцев попросту не существовало, их еще не открыли. В “Таймс” за много лет можно было встретить упоминание о Соединенных Штатах разве что в путевых заметках вернувшегося из этих краев первопроходца.

Для позирования заранее приготовили кресло, то же, что и во все предыдущие сорок пять лет, и поставили его там же, где всегда: под портретом Дики кисти Лоуренса и ее собственным кисти Больдини; вокруг уже хлопотал фотограф с пухлыми ляжками. И развелось же этих педерастов. Один Бог знает почему. Леди Л. терпеть не могла миньонов, иначе и быть не могло – она слишком любила мужчин. Этих красавчиков, конечно, и раньше было предостаточно, но тогда они не кичились своими вкусами, не так жеманились и держали в строгости свои херувимские задницы. Она брезгливо взглянула на этого петушка, ее так и подмывало сказать ему пару ласковых – что за наглость являться сюда и благоухать тут духами Скьяпарелли. Но не стоило: оскорблять позволительно только людей своего круга. Фотография появится завтра во всех газетах. И так каждый год.

Она носила одно из самых громких имен во всей Англии, и когда-то высшее общество было потрясено и даже скандализировано ее красотой и экстравагантностью. Впрочем, точеное личико было до некоторой степени извинительным ввиду ее французских корней. К тому же, из уважения к королевскому двору и чтобы не дразнить публику, она много путешествовала. Но это было давно, теперь ей все простили, и она сама стала в некотором роде национальным достоянием. Что прежде выглядело предосудительной эксцентричностью, теперь почиталось как очаровательное проявление британской оригинальности. Итак, она села в кресло, оперлась одной рукой на трость с набалдашником, приняв ту самую позу, какой от нее ожидали, и даже постаралась подавить улыбку, которая всегда ее немного выдавала; правительство расположилось справа, церковь – слева от нее, а банк и армия – позади; все остальные выстроились в три ряда, кто позначительнее – ближе в центру, а кто помельче – с краю. По завершении фотосессии она изволила выпить еще чашку чаю – единственное, чем можно заняться в обществе англичан.

Тогда-то до ее ушей донеслись и тут же насторожили ее слова “летний павильон”, их произнес Роланд.

– На этот раз, – говорил он, – боюсь, уже ничего не поделаешь. Там решено проложить автодорогу. Весной придется его снести.