Леди Л. (страница 3)
Леди Л. отставила чашку. Родственники уже много лет уговаривали ее продать павильон и прилегающий к нему участок земли: дескать, налоги стали непосильными и содержать его в порядке трудно – словом, несли всякую чушь. Она не придавала этим дурацким разговорам ни малейшего значения и всякий раз прерывала их, молча пожимая плечами, – “очень французский”, как считалось, жест. Но теперь, похоже, придется иметь дело не с родственниками. За экспроприацию земель проголосовало правительство, работы должны начаться весной. Павильону конец. “Разумеется, – рассудительно сказал Роланд, – будет выплачена компенсация”. Леди Л. бросила на него испепеляющий взгляд: вот как, компенсации! У нее отнимают самое дорогое, а этот идиот бормочет о компенсации.
– Вздор! – отрезала она. – Со мной это не пройдет!
– Увы, Душенька, делать нечего. Мы же не можем нарушать закон.
Вздор! Законы можно изменить, они для того и существуют. Она тысячу раз всем повторяла: павильон дорог ей как память. В конце концов, у власти все еще консерваторы, свои люди. Так пусть уладят этот пустячный вопрос и не беспокоят ее.
Она привыкла, что ее воля выполняется, и потому была уверена: вопрос улажен. Однако, к ее удивлению, оказалось, что это не так. Родня упорствовала. Все были вежливы, почтительны, все ей сочувствовали, но стояли на своем: участок переходит в собственность государства. Какой был бы подарок лейбористам накануне выборов, если бы газетчики, а им только дай предлог напасть на видных людей, сообщили, что семья члена правительства, к тому же одна из самых знатных в королевстве, мешает строительству новой дороги и препятствует осуществлению проекта, благоприятного для развития всей области. Социалисты и так без конца нападают на, как они выражаются, “привилегированные классы”, незачем им подыгрывать. Нет, павильон снесут, это не подлежит обсуждению.
– Честь рода обязывает, – проговорил Роланд, проявляя свой талант изрекать прописные истины, делавший его одним из лучших ораторов консервативной партии.
И, превзойдя себя, с тонкой улыбкой добавил:
– А при демократии – особенно.
Леди Л. была убеждена, что демократия сродни покрою одежды и не более, однако было не время смущать этим суждением членов семейства. Поэтому она прибегла к средству, какого до сих пор не употребляла: попыталась разжалобить их. Она жить не может без вещей, которые собраны там, в павильоне, и ни за что не расстанется с ними. Ну, это не беда – вещи можно перенести в другое место.
– Перенести в другое место? – повторила леди Л.
Ее вдруг охватило отчаяние близкое к панике, и она с трудом овладела собой, чтобы не расплакаться перед чужими. В который раз ей захотелось все сказать им, выложить всю правду, наказать всех этих надменных, чванливых тупиц. Но она подавила это желание: не хватало только в один миг разрушить дело всей жизни. Она встала, стянула шаль на плечах, окинула родичей гордым, презрительным взглядом и вышла из зала.
Все были озадачены и расстроены этим поступком, удивлялись молодому запалу, который вдруг проявился в ее походке и взгляде, и даже некоторое беспокойство сквозило в иронично-жалостливом тоне, каким они говорили друг другу:
– Она всегда была немного эсксцентрична. Бедная Душенька не понимает, что времена изменились.
Глава II
Разумеется, Перси последовал за ней и так трогательно старался ее успокоить – он поговорит с премьер-министром, напишет письмо в “Таймс” с протестом против вандализма властей, – что она оперлась на его руку и ласково улыбнулась сквозь слезы. Каждая нежная улыбка леди Л. была для него, как она знала, бесценным даром, и он, вероятно, помнил наперечет все такие счастливые мгновения.
– Дорогая Диана…
– Ради всего святого, поставьте чашку, Перси. У вас дрожат руки. Вы стареете.
– Я бы и в двадцать лет задрожал, увидев, что вы плачете. Возраст тут ни при чем.
– Говорю вам, Перси, поставьте чашку и послушайте меня. Я попала в ужасное положение. Ну вот, теперь у вас и коленки задрожали. Надеюсь, вас не хватит удар от волнения? Давление у вас нормальное?
– Да я в отличной форме. Сэр Хартли только что обследовал меня с ног до головы.
– Прекрасно. Потому что вас ждет потрясение, друг мой.
Поэт-лауреат слегка напрягся: неизвестно, какой дротик она метнет в него на сей раз. Так было всегда, и поскольку Перси почти неотлучно состоял при леди Л. уже лет сорок, на лице его застыло нервозно-боязливое выражение. По сути, ему нравилось страдать, таковы все плохие поэты. Они любят раны, но не слишком глубокие, а в случае Перси само то, что их наносит столь блистательная женщина, приятно щекотало самолюбие. Что же до всего прочего, то он признавал только платоническую, недостижимую любовь, и если бы когда-нибудь эта женщина предложила ему нечто большее, он бы немедленно сбежал в Швейцарию. Однако леди Л. совсем не находила это смешным. Как может быть смешным человек, способный любить вас сорок лет! Просто он, бедный, с сумасшедшим упорством держался за свою добродетель и чистоту, как все подлинно возвышенные натуры, для которых любовь – исключительно общение душ и которым претит сама мысль, что в нем также участвуют руки и еще бог знает что.
– Вы должны мне помочь поместить в надежное место некоторые… как бы вам сказать, милый Перси?.. компрометирующие вещи, которые тем не менее мне очень дороги. Дороги сердцу. И постарайтесь в кои-то веки проявить понятливость. А я постараюсь не слишком вас пугать.
– Дорогая Диана, я нисколько не боюсь. Вы никогда, сколько я вас знаю, не совершали ничего такого, что могло бы запятнать вашу репутацию и честь славного имени, которое вы носите.
Леди Л. искоса взглянула на него, и легкая улыбка коснулась ее губ. Ça va être assez marrant[5], – подумала она и удивилась, как быстро приходят на ум французские выражения, употреблять которые случалось ей довольно редко.
Они прошли через просторный голубой салон, где висели картины Тициана и Веронезе, совершенно продрогшие в музейной стерильности, особенно нестерпимой из-за высоченных потолков и пышного убранства. Не зал, а высеченный в камне гимн Великобритании, и столь же громоздкий, как оригинал. Дворцы, что возводил угрюмый Ванбру, служили ему средством излить свою ненависть ко всему живому, радостному, светлому и легкому; по счастью, прожил он не очень долго и не успел настроить их так много, чтобы Британские острова под тяжестью его творений опустились на дно морское. Леди Л. храбро вступила с ним в бой, но проиграла: тщетно все ее итальянские обманки, все Тьеполо и Фрагонары пытались придать легкость толстенным стенам, Ванбру победил, Глендейл-хаус по-прежнему был для англичан предметом восхищения и гордости, а его архитектура – воплощением духа и традиций нации. Должно быть, несмотря на годы, прожитые в этой стране, леди Л. оставалась слишком женственной, чтобы ценить по достоинству величие, монументальность и прочность, она предпочитала гению талант и вовсе не требовала от искусства и от людей, чтобы они спасали мир, пусть просто делают его немного приятнее. В искусстве ей нравилось то, что ласкает взгляд, а не шедевры, пред которыми следует почтительно склоняться. Гении, возлагающие душу и тело на алтарь бессмертия, напоминали ей идеалистов, готовых ради спасения мира разрушить его до основания. Сама она давно свела счеты с идеализмом и идеалистами, но скрытая рана так и не зажила, и она на всю жизнь сохранила на них un chien de sa chienne