– Не знаю, как это произошло, – пробормотала Эстер. – Я ехала – и вдруг как будто бомба взорвалась. Бах – и я больше никуда не еду. Останавливаюсь. Пикап искорежен, а на лобовом окне – черный лебедь. – Слушая собственный голос, Эстер смотрела на Нин, лицо которой светилось сопереживанием. В горле встал ком. – Я убила лебедя. – Эстер чуть не плакала.

– Это просто несчастный случай. – Нин сжала ей руку; скрипнуло платье из искусственной кожи.

– Ты же не веришь ни в какие неожиданности. – Эстер прищурилась.

– Толковать случившееся можно по-разному, но давай не станем, ладно? На твою долю и так много всего пришлось.

Слова Нин стали тем самым холодным душем, после которого Эстер отчетливо осознала, зачем она приехала и что ей предстоит. Оглядев наряд под Тину Тернер, Эстер поняла, куда собралась Нин.

– Ты тоже туда, – безучастно сказала она. – На «вечеринку». – Эстер изобразила пальцами кавычки. – Понятно.

Нин – Тина Тернер и Аура-Шер танцуют, взявшись за руки, в прихожей Дома-Ракушки. Они собрались на свой первый костюмированный бал в средней школе.

– Мама уже там – помогает все устроить. Я обещала приехать пораньше, помочь. – Нин поправила парик. – Тебе надо к врачу.

– Со мной все нормально.

– Я не спрашиваю, а говорю: тебе надо к врачу.

– Со мной все нормально, – повторила Эстер. – Мне бы сегодняшний вечер пережить. А сейчас… – Эстер замолчала.

– Да. Но я ведь здесь, верно? Я тебя одну не оставлю.

Сил у Эстер хватило только на кивок. Порывы ветра трепали черную птицу.

– Мы не можем оставить ее здесь, – сказала Эстер.

– И не оставим. – Нин завела машину.

– Нин! – Эстер в панике схватила Нин за руку; лицо исказилось. – На мой пикап свалился черный лебедь. За несколько часов до вечера памяти моей сестры. – Она прерывисто вздохнула. – Я не смогу, сама – не смогу.

Нин, ровно и глубоко дыша, одну ладонь прижала к груди Эстер, другую – к собственной груди. Вдох-выдох, вдох-выдох.

– Дыши, не торопись. – Нин дышала вместе с Эстер, пока та не успокоилась. – Не торопись.

Потом она снова взялась за руль и медленно подъехала к пикапу.

Эстер страстно захотелось обнять ее, попросить прощения за то, что она тогда молча исчезла, спросить Нин, как ей сейчас живется, не затянуло ли ее в черную воронку горя. Как она пережила несчастье? Нанизывает ли по-прежнему ожерелья из опаловых раковин вместе с женщинами из своего рода? Эти женщины когда-то учили Эстер и Ауру звать к себе лебедей и петь тюленям.

Но ничего, кроме «спасибо», Эстер сказать не смогла.

Не глуша мотор, Нин сходила к пикапу за вещами Эстер. В одной руке она тащила сумки, а другой придерживала парик, чтобы его не унесло ветром. Открыв дверцу, Нин сложила вещи Эстер на заднее сиденье. Эстер протянула ей плед, все еще хранящий тепло ее тела.

– Старри, – запротестовала было Нин.

Но Эстер уперлась. С пледом в руках Нин направилась к пикапу. Эстер отвернулась, ругая себя за трусость. Через несколько минут машина качнулась: Нин положила лебедя в багажник.

– Больше ничего не осталось? – спросила она, снова садясь за руль.

Эстер обернулась и оглядела сумки.

– Да, все на месте.

– С пикапом разберемся завтра. Здесь ему ничего не сделается. А теперь, – Нин сняла машину с ручного тормоза, – отвезем тебя к врачу.

– Все клиники сейчас закрыты, – заспорила Эстер, хотя голова у нее гудела.

– А я не в клинику тебя повезу, сама знаешь. – Нин вывернула на прибрежную дорогу.

Эстер так разнервничалась, что у нее свело желудок.

Нин коротко, но цепко взглянула на нее и мягко сказала:

– Лебедь – это не знак. Не кори себя еще больше.

2

Почти всю дорогу Эстер просидела с закрытыми глазами, лишь изредка поглядывая на полосы заката, отражавшиеся в подернутом сумерками море. Она почувствовала, что машина замедляет ход и останавливается, но глаз так и не открыла.

– Приехали, – сказала Нин.

Эстер неохотно оглядела грунтовую подъездную дорогу и газон перед родительским домом. Здесь прошло их с Аурой детство. Серовато-белый фасад. Завитки дыма из трубы. Отливающие перламутром окна светятся в лучах низко висящего солнца. С тех пор как Эстер уехала, прошел год, но ей казалось, что все десять, – в такое смятение ее приводила мысль о возвращении; она заранее представляла, сколько возникнет раздражающих помех. Но в эту минуту все было просто и спокойно. Возвращение домой. Туда, откуда она родом. В Дом-Ракушку.

– Все осталось как было, – тихо проговорила Эстер.

– И все изменилось, – прибавила Нин.

Эстер кивнула. Все стало другим.

Занавешенные окна в торце дома были темными, размыто светилось только окно отцовского кабинета. Зимний полдень, голые пальцы Дерева шелки^[2] стучат в окно. Голос отца: «Черная дыра, Старри, – это область космоса, где гравитация такая сильная, что захватывает даже свет».

– Я не могу явиться к ним в таком виде. – Эстер коснулась наливавшейся на лбу шишки. – Не хочу, чтобы они суетились.

– Вот это правильно, – согласилась Нин.

Эстер с недоумением взглянула на нее.

– Фрейя у себя в студии с клиенткой, работа затянулась. А у одного из клиентов Джека паническая атака, человеку срочно понадобилась сессия на дому. – Нин говорила мягко и уверенно. – Вот почему мама приехала пораньше. К тому времени, как они освободятся, все будет уже готово. Ну и я тоже приехала пораньше.

Эстер опустила глаза и стала рассматривать собственные руки. Да, возвращаться не хотелось, но она и не подумала, что родители ее не встретят.

– Как всегда, – прошептала она.

– Ну-ну, Старри. – Нин открыла ей дверцу. – Не будем спешить.

– Ты не могла бы открыть багажник?

– Зачем?

– Я не оставлю ее в багажнике. В темноте…

– Старри…

– Какого хера! – вырвалось у Эстер. – Прости, Нин. Открой, пожалуйста, багажник.

Нин примирительно вскинула руку, другой рукой она потянулась к рычагу возле своего сиденья. Эстер постаралась не обращать внимания на беспокойство, отразившееся на лице Нин.

Они вылезли из машины, забрали с заднего сиденья вещи Эстер и пошли к открытому багажнику. Нин потянулась было за лебедем, все еще завернутым в плед, но Эстер ее опередила. Осторожно подведя ладони под плед, она подняла птицу – на руки легла тяжесть мертвого тела. Мягкие перья, кости, ребра. Интересно, подумала она, как Нин уложила шею птицы. Эстер почему-то боялась, что лебедю больно.

– Мимо прачечной? – спросила Нин.

Это чтобы не идти мимо тату-студии, в которой сейчас работала Фрейя, догадалась Эстер. Она послушно последовала на Нин, неся птицу в объятиях.

Они обогнули веранду перед домом, прошли вдоль торца. Эстер пошатывалась под тяжестью лебедя. Она, дрожа, несла память о жизни, которая больше не встретит ее дома, – о быстрых шагах Ауры в прихожей. «Старри, это ты?»

Эстер стиснула зубы. Медленно и глубоко вдохнула.

– Молодец. – Нин открыла дверь прачечной.

Эстер постояла на пороге. Руки ныли от тяжести. Она половчее перехватила лебедя и вошла.

Эстер вспомнила, как годом раньше сидела в гостиной Ракушки; осенний полдень. Кожица под ногтями расковыряна до крови. Эстер ждет. Она попросила родителей провести сеанс семейной психотерапии; они не собирались втроем с тех пор, как поисковую группу отозвали. Когда терапевт назначил время, Эстер собралась с духом и решила сказать им про записку.

Психолог, коллега Джека, ждет вместе с Эстер. Он вежлив, спокойное выражение не покидает его лица с той самой минуты, как он вошел в дом. На журнальном столике остывает чай – четыре чашки, Эстер заварила на всех; еще там стоит вазочка с печеньем. Нетронутая. Тикают, заикаясь, кухонные часы. Эстер извиняется, говорит, что ей надо в туалет. Словно со стороны видит, как она идет к себе в комнату, вытаскивает из-под кровати заранее уложенные сумки, выходит через боковую дверь и шагает к пикапу. Она не оглядывается.

Нин открыла дверь бывшей комнаты Эстер.

– Я позову маму. Мама! Ты здесь? – И, оставив Эстер в одиночестве, она пошла по коридору.

Эстер ошеломленно огляделась. В комнате царил тот же беспорядок, что и в день ее отъезда. Эстер сама не знала, чего ждала: может быть, что отец переделает ее комнату в еще один психотерапевтический кабинет, а может – что мать станет хранить здесь запас пигментов для татуировки. Но все осталось зловеще нетронутым; одежда свисала из открытого шкафа, как в тот день, когда она хватала и совала в сумку все подряд, лишь бы чистое. Гирлянда из планет. На потолке – наклейки-созвездия, светящиеся в темноте. На стене – постер с Марией Митчелл^[3]. Книжные полки, на которых выстроились старые школьные учебники по естествознанию. Затаившиеся в ящиках стола незаполненные бланки заявления о зачислении на курсы по астрономии. На столе – стопки незаконченных дневников. Когда Эстер было лет двадцать, Джек как раз переживал этап дарения дневников. Предполагалось, что Эстер станет записывать в них сны; этого не произошло. А потом Эстер увидела ее. На подоконнике. Фиалку в горшке, которую она купила для Ауры по случаю возвращения сестры из Дании. Фиалка выглядела ухоженной и довольной жизнью.

Ноги у Эстер дрожали от усталости: она так и держала мертвую птицу на руках. Она огляделась, прикидывая, куда положить лебедя. Свободное место нашлось под кроватью. Эстер опустила лебедя на пол и мягким движением задвинула его поглубже, чтобы скрыть от чужих глаз. Села, встряхнула руками, сбрасывая напряжение. Только теперь она заметила, что по стенам и полу быстро бегут квадратики света. Какое-то время Эстер просто смотрела на них, а потом встала и подошла к окну.

Ветер снаружи улегся. Сад, замерший за окном, сиял, как залитая неоновым светом страна чудес. В саду был устроен навес, с которого свисали зеркальные шары; они медленно вращались, бросая россыпь мерцающих бликов на большую фотографию Ауры, установленную на мольберте. Эстер вгляделась в лицо сестры. В налившейся на лбу тугой шишке стучал пульс.

– Как она?

Эстер навострила уши: голоса Нин и Куини приближались.

– Может, у нее шок? Шишка-то на лбу серьезная. А ехать в больницу она отказалась наотрез.

Какое-то время Нин и Куини перешептывались, потом послышался вздох.

– Ya^[4], Старри? Nina nayri?^[5]

Эстер обернулась. К ней в комнату вошла Ивонн Гулагонг^[6] с докторским саквояжем в руках. К классическому теннисному платью – белому, с синей цветочной отделкой – была приколота нарисованная картонная ракетка; на спине, как щит, красовалась увеличенная копия Кубка Уимблдона в женском одиночном разряде 1980 года. Куини сходила с ума по теннису, сколько Эстер ее помнила; она часто шутила, что записи матчей Ивонн внесли не меньший вклад в спасение ее жизни, чем химиотерапия. Когда Куини увидела Эстер, на ее лице появилось знакомое выражение: смешанные в равных пропорциях подозрительность и нежность. Словно девочки снова ввалились в дом, покрытые солью, в браслетах из водорослей и ожерельях из листьев банксии, с карманами, набитыми коробочками эвкалипта, обточенными морем стеклышками и ракушками.

– Привет, Куини, – ответила Эстер. – Со мной все нормально.

– Хорошо, что я его захватила. – Куини поставила саквояж на пол, оглядела Эстер и нахмурилась. – Говорите, что случилось.

Нин пустилась рассказывать, как она ехала за пикапом и увидела, что произошла авария, как свернула на обочину и обнаружила Эстер – с шишкой на лбу и в полной растерянности. Когда Нин упомянула о погибшем черном лебеде, они с Куини переглянулись, что не укрылось от внимания Эстер. Свидетели тогда, год назад, говорили полиции, как Аура, стоя рядом со Звездным домиком, кричала морю: «Ала! Ала!»