Джоанн Харрис: Вианн

© Frogspawn Ltd 2025

© Киланова А., перевод на русский язык, 2026

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2026

* * *

Тебе.

Да, именно тебе. Ты знаешь, кто ты.

Буйабес

1

22 июля 1993 года

Я развеяла прах матери в Нью-Йорке ночью четвертого июля. Помню запах залива, и теплый ветер над нагретым солнцем камнем, и сладкий ностальгический дух крендельков, и пончиков, и мусора, и дыма, и жаркий, острый, опасный запах фейерверка, громыхающего в небе.

После этого я попрощалась с Нью-Йорком. Он был ее мечтой, а не моей. Я потратила наши последние доллары на дешевый авиабилет до Марселя и через три дня стояла на берегу другой гавани, глядя на Средиземное море. Здесь было так же жарко, но дул легкий ветерок, и от воды тянуло солью и озоном. Почти вся моя одежда была на мне, а в единственной холщовой дорожной сумке лежали документы, кошелек, запасная одежда, кольцо матери и маленький набор косметических принадлежностей из экономкласса. Потертый карманный атлас Франции и мамина колода карт Таро в шкатулке из сандалового дерева. У меня было от силы пятьсот франков, не было семьи и места, куда пойти. В моем паспорте стояло имя Сильвиан Роша. Пришло время сменить обстановку.

Мы с матерью предпочитали большие города. Она всегда говорила, что в городе проще скрыться. Проще быть никем. Проще оставаться незамеченной. Я никогда не спрашивала, почему ее так манит небытие. Но города переполнены; бесстрастны; люди текут сквозь них. Города – это карманы, которые можно обшаривать; дешевые отели, из которых можно съехать, не заплатив; недорогая еда; подержанная одежда; отсутствие вопросов. На одинокую девочку в городе всем плевать, разве что она и правда попала в беду. А я была сообразительным ребенком и знала, куда идти; умела находить то, что мне нужно; добывать еду бесплатно на рынках; обменивать свой труд на самое необходимое. Но теперь я впервые по-настоящему осталась одна. Мать покинула меня и забрала свои страхи: страх слишком долго оставаться на одном месте; страх пустить корни; страх тени. Особенно страх тени – Черного Человека, который преследовал нас. Ничего не осталось; все было развеяно по ветру над Гудзоном четвертого июля. Я была свободна.

Вот только я не чувствовала себя свободной. Полная свобода иногда парализует. Так много возможностей! Так много дверей наперебой требуют, чтобы я их открыла! Но с каждым сделанным выбором приходится отказываться от множества других. Отвергнутое будущее, невстреченные друзья; непрожитые жизни и неведомые пути. Дорогу всегда выбирала моя мать. Так много планов – и в конце так мало времени, чтобы их осуществить. И вот мне двадцать один, а у меня нет ничего, кроме бесчисленных возможностей. Я чувствовала себя клочком мусора, который уносит ветром.

Тот ветер. О да, теперь я его ощущаю. Он меняет имена, как меняли их мы: Трамонтана, Санта-Ана, Сирокко, Левант, Острия, Мистраль. Я ощущаю, как он тянет меня – возможно, в Италию, или в Испанию, или вдоль побережья в Монпелье, или вглубь материка в Тулузу или Арманьяк.

«Куда бы нам отправиться, Виан? Бордо, Монпелье или Ницца? Рим, Венеция или Милан? Лондон, Порту, Страсбург, Берлин? Но только не туда, где мы уже побывали. И не в Париж. Только не в Париж».

Я наугад открываю атлас. Мама иногда так делала, просто чтобы посмотреть, что выпадет. На развороте – река Баиз, к которой льнет горстка крошечных бастид^[1], словно листья к лозе. Эту часть Франции я знаю плохо, но наконец вернулась сюда, будто влекомая инстинктом.

Одна из бастид носит женское имя. Вианн. Мне нравится, как это звучит. Похоже на мое имя, но не совсем; словно ветка, растущая из дерева. Возможно, это символ того, что меня ждет. Место перерождения. Почему бы не направиться туда, по крайней мере, пока не подвернется что-нибудь получше? Да, возможно, я направлюсь в Вианн и по дороге найду себя.

Но пока мне надо сообразить, где я сегодня буду спать; что мне есть; как найти свое место в этом незнакомом городе. И это еще не все. Я чувствую внутри пустоту. Не горе, ведь горе – это не отсутствие. Горе – это бремя воспоминаний. То, что вы делали вместе, а теперь придется делать одной. Знание, что воспоминания уже расплываются, как меловой контур на стене, и что скоро – возможно, не сегодня, но на следующей неделе, в следующем месяце или даже в следующем году – я забуду очертания ее лица и точный оттенок ее глаз.

Глядя в зеркало, я не вижу ни намека на нее. Только общие приметы двух людей, которые всю жизнь были вместе; въевшиеся в тело приметы. Кожа, позолоченная одним и тем же солнцем; одинаковые морщинки вокруг глаз. Мы много смеялись, я и моя мать. Надеюсь, тело не забудет.

Но внутри меня пустота. Я чувствую пустоту. Ее нужно заполнить. Жизнь пробивается сквозь смерть; эхо голосов и смеха. Если бы вокруг никого не было, я бы разложила карты и поняла, что это за чувство. Карты знают лучше, Виан. Прислушивайся к ним. И сейчас, в полдень, на берегу залива, над которым плывет запах дизельного топлива, и соли, и жареной рыбы, мне кажется, что ответ где-то рядом, в дрожащем воздухе, только руку протяни.

Я поднимаю глаза и вижу летнее небо, безупречно синее, словно плащ Девы Марии, не считая белой царапины двойного следа. По форме он похож на руну, развилку в небе, которая указывает на вершину холма, самую высокую точку старого города. На холме стоит тупая квадратная башня, напоминающая крепостную, с золотой верхушкой. Солнце вспыхивает на ней, словно подавая сигналы. Собор? В подобных городах золото обычно принадлежит Церкви. Я ничего не знаю о Марселе, хотя со временем узнаю его хорошо, и за отсутствием других идей поворачиваюсь к золотой занозе в летнем небе и иду к ней по узким улицам, поднимаясь по множеству набегающих друг на друга каменных ступенек. Скоро я узнаю, что это базилика Нотр-Дам-де-ла-Гард, или, как ее называют местные, Bonne Mère – Добрая Мать.

Подъем кажется бесконечным. Должно быть, вымощенные булыжником улицы соединяет не меньше тысячи ступенек. Камни раскалены. Я чувствую их сквозь тонкие подошвы туфель. Ноги ноют, и внезапно на глаза наворачиваются слезы. В последнее время мне часто хочется плакать. Полагаю, это вполне естественно. Срок моей беременности совсем небольшой, но я уже ее чувствую. Что-то изменилось. Меня не тошнит, но что-то надвигается, словно край грозового облака. Впереди тяжелые времена. Не только потому, что я одна или слишком юна, но и потому что ребенок станет для меня якорем. Ребенок вынудит меня пустить корни. Я не умею этого делать. Она не давала мне даже помыслить об этом. Мы были эфирными созданиями, питались светом, дождевой водой. Сама мысль об ответственности, о собственности – хотя бы запасной одежде – была опасна. Могла создать прецедент.

«Вещи тебя тормозят, – говорила она. – Из-за них ты чувствуешь себя особенным. Они шепчут, что этот клочок земли может принадлежать тебе, вместо того чтобы напоминать: мы лишь насекомые на коже планеты, пляшущие на вулкане».

Мать много такого говорила, особенно в свой последний год, когда рак начал брать верх. Мы покупали ей лекарства на черном рынке в Нью-Йорке – сильные опиаты, которые приглушали боль, но вызывали путаницу в мыслях и перепады настроения.

«Зачем я тебя взяла? – спрашивала она. – С чего решила, что ты можешь меня спасти?»

Конечно, она была не в себе, когда говорила это. Но в моем раннем детстве ее настроение то и дело менялось. Я помню хорошие дни; помню, как она смеялась и радовалась мелочам; и помню плохие, и ее растущий страх перед надвигающейся тенью. Позже я поняла. Черный Человек был символом будущего и символом прошлого. Это из-за него мы нигде не задерживались дольше чем на неделю; из-за него она выкидывала мои игрушки – слона, старенького бурого мишку, Мольфетту, мою милую Мольфетту, – когда я слишком привязывалась к ним.

«Он чует их запах на тебе, – говорила она. – Он знает, когда ты начинаешь привязываться. Единственный способ спастись от него – это ни на что не полагаться, ни в кого не верить».

Я часто размышляла, не значит ли это, что однажды она бросит меня. Порой мне этого почти хотелось. Моя постыдная тайна в том, что иногда мне хотелось, чтобы мать меня бросила. И теперь, когда я сама скоро стану матерью, я задаюсь вопросом: не будет ли ребенок думать обо мне так же и мечтать выдрать из земли корни, которые я отрастила ради него? Ведь я уже знаю, что этот ребенок станет центром моего мира. Я уже это чувствую, хотя он всего лишь пульсирующий комочек клеток. Точно так же, как знаю, что ему понадобится место, чтобы ответвиться от меня.

«Виан, дети всегда так поступают, – говорила мне мать. – Они учатся расти вбок. Твоя задача – любить их. Их задача – сбежать от тебя. И ты должна их отпустить, потому что таков твой долг перед вселенной».

Она сказала, что я должна усвоить этот урок с Мольфеттой. Мольфетта – крольчиха, последняя и самая любимая игрушка моего раннего детства. У нее был грязно-розовый мех, ленточка на шее, и я таскала ее за собой годами. Даже лишившись ее, я шепталась с ней в темноте бессчетных номеров мотелей. Я купала ее в раковинах бессчетных придорожных кафе. От нее пахло тем, что сходило за дом в нашей кочевой жизни, и когда мне было восемь, мать оставила ее на скамейке у железной дороги в Сиракузах, чтобы научить меня не привязываться. Потому что налегке путешествовать проще.

«Я не знаю, как тебя зовут, – говорю я ребенку, который пока лишь контур в моем будущем. – Но уже знаю, что однажды ты покинешь меня и отправишься путешествовать налегке». Я пытаюсь отогнать эту грустную мысль движением пальцев. Кыш, кыш, пошла прочь! Но печаль не уходит. Она со мной навсегда. Это цена, которую мы должны заплатить. Неожиданно взрослая мысль для девочки, которой я когда-то была; девочки, которая собирала рецепты, воровала меню из ресторанов и мечтала о блюдах, которые никогда не попробует в местах, где никогда не сможет остаться. Девочки, которая тайком возвращалась, когда ее мать сбегала из очередного дешевого кафе, не заплатив по счету, чтобы оставить немного денег – на случай, если в краже обвинят официантку. Сколько от матери погребено в моем подсознании; сколько сумело перейти в этот плод? Сколько ее долгов перед миром мне придется уплатить, чтобы заслужить свое счастье? «Обещаю, твоя Мольфетта всегда будет с тобой, – говорю я ребенку в своей утробе. – Ты не лишишься ее. Мы не будем путешествовать налегке. Мы будем такими тяжелыми, что ветер пронесется над нами и умчится в холмы».

Но голос матери не утихает. Мир должен оставаться в равновесии. Не бывает дара без потери. Мечтай осторожно, Виан. Думай о том, что обещаешь. Бери у мира, что можешь, и беги, прежде чем он об этом узнал. Помни об этом, и будешь в безопасности. Черный Человек не найдет тебя.

Солнце пылает. Обжигает глаза. Но глядя на вершину Холма, я вижу, что золотая заноза в небе – это статуя Девы Марии с младенцем Иисусом на руках. Я мало что знаю о церквях. Не посещаю их по многим причинам. Но в этом здании – в этой базилике – есть что-то привлекательное. Возможно, ее длинная прохладная тень. Или история, которой веет от каждого камня мостовой. Или мать, которая возвышается над городом и крепко держит свое дитя, чтобы ветер не вырвал его из рук.

Bonne Mère. Здесь, в Марселе, это молитва, это клятва, богохульство, воззвание. Добрая Мать здесь ради всех нас; она рядом в каждом мгновении нашей жизни. Она дарит этому одинокому городу надежду; память о материнской любви.