Как стать доброй матерью, мама? Я не знаю. Никто не заслонял меня от ветра. Зато я научилась лететь на крыльях бури, подобно брошенному камешку, скользить, едва касаясь воды. Задержись на мгновение, и утонешь. Чтобы выжить, надо постоянно двигаться. Я знаю, что она сказала бы мне сейчас: не следует пытаться удержать этого ребенка. «Ребенок – это камень на сердце. Долг, который нужно уплатить. Лучше верни его миру, – говорит она, – пока он не изменил тебя. Верни его вселенной, пока он не утянул тебя на дно».

Слишком поздно, мама. Этот ребенок принадлежит мне. Я не могу его отдать и не отдам. Я понимаю, что мне придется нелегко. Придется принимать непростые решения. Но это мой выбор, мама; мой первый самостоятельный выбор. Он кажется немного опасным: будто я отвергаю тебя и все, чем мы были. Но кем я на самом деле была? И кто я сейчас? Мне только предстоит это узнать. Но одно я уже знаю, мама. Я больше не спутник на твоей орбите. Я мать. Bonne Mère. Надеюсь, я буду доброй матерью.

Наконец я дошла до вершины холма. Дверь в базилику открыта. Внутри прохладно и пахнет ладаном и воском. Потолок обильно позолочен, а арки сложены из контрастного камня, темно-красного и белого, и выглядят до нелепого праздничными, словно карамельные трости. Краски вертятся безумной каруселью, солнце отражается от потолка, в нишах по обе стороны прохода таятся тени. У входа в алтарь дрожат огоньки свечей.

Я сижу на деревянной скамье у двери. Летом церкви дарят прохладу, зимой – какое-никакое укрытие. Мгновение я наслаждаюсь тенью и тишиной. Ни звука, кроме шелеста шагов по камням время от времени. У меня болит голова, и я кладу ее на руки. Как же хорошо ни о чем не думать! Но постепенно я начинаю осознавать, что рядом на скамье что-то есть. Какая-то мягкая игрушка с вытертым мехом, бархатистая на ощупь, как персик. В полумраке я толком не могу разобрать, какого она цвета, но на шее у нее ленточка, и в ней чудится что-то знакомое, а когда я подношу ее к лицу, от нее пахнет зашторенными комнатами, и потом, и автостопом на пыльных улочках, и жареной едой из придорожного кафе, и библиотечными книгами. Я знаю, что этого не может быть, и все же уверена, что это Мольфетта, игрушка моего детства, повидавшая столько дорог, столько временных пристанищ.

Знак. Мать повсюду видела предзнаменования. Но почему Мольфетта вернулась ко мне именно сейчас? Сперва мне хочется засунуть ее в карман. Использовать в качестве амулета. Шептать ей секреты в темноте. Но ведь, наверное, какой-то ребенок ищет ее. Ребенок, которому она нужна сильнее, которому необходим друг. Поэтому я оставляю свою игрушку на скамье для кого-то другого. Кого-то одинокого. Щелчком пальцев я зажигаю невидимую свечу у ног Девы Марии и говорю ей на беззвучном языке, в котором больше силы, чем в обычных словах: «Крепче держи свое дитя, Добрая Мать. Не дай ему упасть».

Я встаю и выхожу из прохладного полумрака базилики обратно в марсельскую жару. Самое пекло еще впереди.

2

22 июля 1993 года

Марсель – город крайностей. Церковь и булыжная мостовая; золото и камень; изобилие и голод; милосердие и повседневная жестокость спешащей толпы. Это самый старый город Франции, основанный за шестьсот лет до пришествия Христа, противоречивый, как человеческая натура.

Он процветает благодаря туризму, истории, торговле и, конечно, католической Церкви, господствующей над городом во всем своем блеске и золоте. Беднота живет в bidonvilles – трущобах из рифленого железа, пластиковых контейнеров, полиэтиленовой пленки и выброшенных дверей. Люди здесь грубы и вульгарны и в то же время на редкость добры и сердечны, совсем как те, с которыми мы водились в Неаполе. Бедняки порой бывают холодны снаружи и теплы внутри. Возможно, потому что беднякам приходится заботиться друг о друге.

Выйдя из Нотр-Дам-де-ла-Гард, я нашла старомодное бистро с не слишком оригинальным названием La Bonne Mère и заказала стандартный обед: буйабес, вдоволь хлеба и графин водопроводной воды. Я поняла, что ничего не ела после завтрака в самолете – кусочка яблока, черствого круассана и еле теплого кофе. Хозяин увидел, как я ем, и молча налил добавки. Суп был щедро приправлен шафраном, оливковым маслом, анисом и апельсином. В Марселе это дешевое блюдо: скальная рыба стоит гроши. Мидии тоже дешевы, а кальмары и крабы, за которых в элегантных парижских ресторанах просят целое состояние, здесь считаются вредителями, годными только в похлебку. Забавно, как еда покидает дом нищенкой и возвращается королевой. То, что достается нам даром, – дикорастущую зелень, морские черенки^[2], черемшу, травы, креветок, крабов и даже улиток – повара превращают в изысканные блюда, пытаясь удивить пресыщенные вкусы тех, кто купается в роскоши.

Помню, как увидела цену за дюжину эскарго в меню нью-йоркского ресторана. Мы с матерью так и покатились от хохота. «Наверное, у этих улиток золотые панцири, – сказала она. – Какие мы с тобой, оказывается, гурманы!» Печаль вновь пронзает меня… Ее больше нет. Больше никаких насмешек над меню. Никаких экстравагантных планов; никаких необычайных историй.

– Un p’tit pastis?^[3]

– Нет, месье, спасибо. Я беременна.

Как странно, что мне пришлось поведать свой секрет этому незнакомцу. Но секреты тоже довольно обременительны. Внезапно мне стало легче. Хозяин бистро – коренастый сурового вида мужчина лет пятидесяти с сединой – улыбнулся мне.

– Поздравляю! Вы к нам надолго? Приехали отдохнуть?

Я покачала головой.

– Просто заглянула по пути.

Он взглянул на мои руки и отметил отсутствие обручального кольца.

– По пути куда?

– Вдоль побережья, наверное. Я много лет не жила на море. А может, отправлюсь вдоль реки в поисках подходящего места, чтобы обосноваться.

Он нахмурился. У него были косматые грозные брови, но глаза под ними светились добротой.

– Вы слишком молоды. Вам есть где остановиться?

Я подумала о своих пятистах франках, вернее уже о трехстах восьмидесяти пяти.

– Нет ли у вас на примете подходящего места? Чистого? Не слишком дорогого?

Он пожал плечами.

– Здесь, в центре, все в два раза дороже, чем где-либо. Но за пределами 14ème arrondissement на вас набросятся торговцы сном.

Я знала, о ком он говорит. Я их уже встречала. Мужчины в бейсболках и брюках-клеш, с острыми, как лезвие, лицами и низкими вкрадчивыми голосами. Руки у них лоснятся от наличных. Глаза – как бусинки горячечного пота. Комнату на ночь, мисс? Комнату на ночь? Они отведут тебя в нагромождение трущоб с картонными домами и пристроенными к крышам и балконам хибарами, где придется делить комнату с двумя другими семьями, где пахнет мочой и табаком, где той же ночью, ну или следующей, еще один мужчина вытащит тебя из тонкого кокона сна и выбросит под дождь, потому что кто-то заплатил ему больше за твое место.

Хозяин бистро принес мне чашку кофе и navettes – маленькие печенья в форме лодки, ароматизированные померанцевой водой.

– У меня есть комната над бистро, которую я иногда сдаю. Сто девяносто. С завтраком. Там чисто, внутри есть замок. Меня зовут Луи Мартен.

– Вианн Роша, – неожиданно слетело у меня с языка, и я даже почти не солгала.

– Необычное имя. Это сокращение?

– Нет.

– Допивайте кофе. Я покажу вам комнату.

Комната под самой крышей была маленькой и узкой. Окно выходило на юг, на залив. Односпальная кровать с желтым стеганым узорчатым покрывалом, платяной шкаф. Таз. Фарфоровый кувшин. Выцветшие занавески в цветочек. Прекрасно. Просто идеально. Я понимала, что Луи предложил мне ее, потому что я молода, миловидна и беременна. Но он прав: одинокой женщине здесь опасно. Конечно, мне было что противопоставить, в странствиях я многому научилась. Но в ближайшие восемь месяцев мне придется пустить корни. Мне понадобится дом; работа. Что-то постоянное. А сейчас мне хватит денег переночевать в бистро и, может быть, перекусить раз-другой. После этого у меня не останется ничего. Только ветер, стена и я.

– Можете оставить вещи здесь, – сказал Луи. – С ними ничего не случится.

Вещей у меня было мало. Мамина шкатулка с картами Таро. Зубная щетка рядом с тазом. Куртка в шкафу. Я всегда умела обживать места, в которых проводила всего ночь или две. Охапка цветов в вазе. Подушки, уложенные на мой вкус. Конечно, это лишь иллюзия, и все же комната становится менее безликой. Как будто у меня появился шанс однажды найти место, которое я смогу назвать домом.

Я оглядела комнатку. Открыла крошечное окно, впустила запах океана. Заперла дверь и положила ключ в карман холщовой сумки, где лежали бумажник и кольцо мамы. Кольцо было из 14-каратного золота. Обручальное, хотя она не была замужем, потому что одинокая женщина с ребенком иногда привлекает внимание. Она купила его, когда я была маленькой, и сказала: «Проще, когда люди считают, что ты замужем». «Это и впрямь было проще? – задумалась я. – Может, сохранить его – носить его, – чтобы люди меня не осуждали?» Но мама боялась не осуждения. Она боялась потерять меня. Возможно, кто-то что-то сказал… предположил, что она не годится в матери. Или даже предположил, что она мне не мать. Я смутно помню, как человек в черном – священник – сказал: «Жанна, это грех. Покайся ради ребенка». Той ночью она плакала и крепко прижимала меня к себе, а утром мы уехали, и она купила кольцо в ломбарде в Нанте по цене шести ночей в хостеле, а когда я спросила почему, ответила: «Так мы спрячемся. Обманем Черного Человека. Потому что он хочет забрать тебя, Виан. Потому что он всегда голоден».

Я продала кольцо. Нашла скупку украшений за наличные. Худощавый человек с ювелирной лупой взвесил его и назвал сумму. Восемьсот пятьдесят франков, немного больше, чем я надеялась, но все равно мало. Хватит еще на несколько ночей и обедов. Пока хватит. «Конечно, – подумала я, – когда родится мой ребенок, люди будут знать, что у него нет отца. Но какая мне разница?» Его отец остался в прошлом. Он был никем и ничего для меня не значил. Просто доброе лицо и место в кровати, когда я была потеряна и охвачена печалью. Я даже не помню его имени, только тепло смуглой кожи, и запах – табака, пота и корицы, – и как он спал, обняв меня, остаток ночи, и как я уместилась в его руках, словно косточка в персике.

Наутро я покинула его. Одной ночи мне всегда было достаточно. Хоть на одну ночь, но он принадлежал мне, как пустой гостиничный номер, а затем я вновь пустилась странствовать по миру, словно перышко на ветру.

Багаж мешает тебе двигаться вперед. Вещи, люди, чувства. Мать часто повторяла эти слова, и они много лет служили нам верой и правдой, но для меня пришла пора сбавить ход. Мне сообщила об этом пустота внутри меня, пустота в форме ребенка, прорастающего в сердце. Я потратила немного денег на связанные крючком пинетки, которые продавала старуха на углу Рю-дю-Панье. Нежно-розовые, красивые, с замысловатым узором, как у старинного кружева. Я положу их в карман холщовой сумки, которая со мной уже целую вечность, и когда родится моя дочь, они будут пахнуть морем, и лавандой, которую я собирала на обочине в Апулии, и пройденными дорогами, и временами, когда мы с мамой хохотали до слез. Когда дочь родится, она будет знать. Будет знать ее. Будет знать меня.

– Когда она появится на свет? – спросила женщина с корзинкой вязаных вещей. Ей было не меньше восьмидесяти. Темная кожа, яркие серебристые искорки в глазах и седые волосы под широкой соломенной шляпой. Ее пальцы, перекрученные и коричневые, напоминали корни оливы. В одной руке она держала незаконченную работу – белый чепчик, такой замысловатый, как будто его сплели фейри.

Я ответила. И заметила, что она не спросила, откуда я знаю, что у меня будет дочь. Старуха улыбнулась.

– Летнее дитя.

У нее был необычный акцент, не грубый марсельский, а ясный и мелодичный североафриканский.

– Летние дети наполнены светом. Вот, возьми.

Она протянула мне саше с ароматными травами.

– Повесь в шкаф, – сказала она. – Зимой твоя одежда будет помнить.